Последнее прибежище негодяя - Романова Галина Львовна 15 стр.


– Что со мной? – подрагивающим от страха и слабости голосом спросил Филонов. – Я… я умираю?!

– Ну-у, это перебор, – ухмыльнулся не по-доброму доктор. – Все в порядке сейчас. Уже все в порядке. Хотя, это с какой стороны посмотреть.

– В смысле? – Филонов вцепился потными ладонями в край тощего одеяла.

– Если не прекратите так злоупотреблять спиртными напитками, то можете до сорока лет не дожить.

– Да-а? – ахнула за спиной доктора мать, испуганно тараща зареванные глаза на сына. Тут же погрозила ему кулаком: – Говорю, говорю ему, все без толку! Все дружки твои, Женька! Степка этот, урод! Ему-то что! Он после тюрьмы гвозди может жрать и соляной кислотой запивать, ему все равно. А ты у меня…

Доктор озадаченно взглянул на пожилую женщину, потом перевел глаза на больного, подумал, беззвучно пошевелив губами, и через минуту из палаты исчез.

– Мать, ты чего тут раскудахталась? – прикрикнул, насколько это было возможно, на нее Филонов.

– А чего не так? – Мать сразу обиделась.

– На фига про тюрьму тут рассказывать, про Степку? Я все-таки статус какой-никакой имею. Ко мне уважение некоторые проявляют, а ты опускаешь меня перед докторами.

Женя отвернул голову к окну, за которым во все стороны расползлись серые облака.

– Ой-ой, скажите, пожалуйста! Статус он имеет! – зло оскалила мать дорогие белоснежные зубы, оплаченные, между прочим, сыном. – Да срать они хотели на твой статус тут все! Не было бы денег, статус бы твой не помог. А за бабло-то тебе и палату отдельную с душем и туалетом отдельным, и спецпитание организовано. Статус… – фыркнула она уже чуть спокойнее. Тут же с ехидной ухмылкой покосилась на дверь: – А уважение-то твое в коридоре вторые сутки мается.

– Не понял?! – вздрогнул Филонов и тут же подумал про следака.

Неужели и тут решили ему покоя не давать? Неужели и здесь мент станет к нему цепляться?!

– Ты про что, мать?

Женя вылез из-под одеяла до пупка. С удовольствием отметил, что на нем его домашняя шелковая пижама, а не больничные полосатые тряпки, воняющие хлоркой от стирки.

– Я про твое уважение, – продолжила ядовито радоваться мать. – Которое своей толстой попой все больничные стулья отутюжила. Скрип, я скажу тебе, стоит на все отделение.

– Не понял, ты о ком? – Женя снова уставился в окно.

Он прекрасно понял, о ком идет речь. Но все еще надеялся, что у толстой бухгалтерши хватило ума сюда не являться. Офигела она, что ли, в самом деле! Если спьяну приволокла его домой и раздела догола, то что? Решила, что он должен соблюсти приличия и жениться на ней, что ли?!

– Я о Нюрке твоей жопастой. – Мать отодвинула от своей плоской груди обе ладони на полметра. – И о сисястой! Столько мяса, Женечка! Ты чего так проголодался-то?

– Анна Львовна тут? – стараясь, чтобы голос его звучал строго и официально, спросил он у матери. – Что-то на работе случилось? Опять мусора?! Хватит ржать, мать! Меня ведь с работы увезли, когда следак меня доставал, поняла? На моем участке три трупа! Три трупа, поняла?! И они теперь там роют так, что шахтеры, того гляди, полезут.

Ее глаза недоверчиво прищурились. Голова с зализанными в крохотный хвостик сальными волосами качнулась. Губы выгнулись ломаной линией, когда она произнесла:

– Ну не знаю, Жень… По работе она так убивается или из-за тебя… Но рыдала же!

– А, она по любому поводу рыдает, натура у нее такая, – беспечно махнув рукой, соврал Филонов. – Чуть что, сразу в слезы.

Врал он безбожно. За все время, что он проработал бок о бок с Анной Львовной, он ни разу не видел ее плачущей. Ни разу! Она выдерживала любое контрнаступление озверевших от жэковского беспредела жильцов. Усмиряла любых контролеров. Любой проверяющий выходил из ее кабинета умиротворенным и обласканным. Никто не знал, Филонов в том числе, чего ей это стоило, но безобразно накрашенные глаза его бухгалтерши всегда оставались сухими. Всегда! Чего теперь-то она рыдает, как утверждает мать, вторые сутки?

– Она все еще здесь? – спросил он после недолгих раздумий.

– А как же! – ухмыльнулась мать и погладила свою тощую задницу. – Сидит и плющит своей толстой попой больничный инвентарь.

– Позови ее. А сама выйди.

– А как же! – Губы матери растянулись в широкую улыбку, отвратительную, с намеком. – Могу ли я помешать этой жирной корове заниматься с моим мальчиком чем-то интересным?

– Мать! Прекрати! – прикрикнул Филонов.

Тут же подумал, что своей порой нескладной жизнью он обязан только ей. Ни дружкам, которые подначивали и подталкивали, а именно матери. Она растила его злобным и завистливым, приучила его осторожничать и трусить. И на законы ей всегда было наплевать. Потому и ему было наплевать на них тоже. Не поверит он никогда и никому, что в благополучных семьях вырастают уроды. Не поверит! Либо семья не без червоточины, либо на урода было всем наплевать в этой самой благополучной семье. Там, только там, в семьях в этих долбаных, причина всех моральных уродств. Оттуда все растет вместе с ногами: и злоба, и жестокость, и ненависть, и беспощадность.

– Ладно, ухожу, ухожу. Решайте тут свои производственные вопросы.

Мать безошибочно уловила перемену в его настроении. Сделалась тихой и смиренной, пока чистила его тумбочку и поправляла постельное белье. Подхватила сумку, в которой принесла ему апельсиновый сок, который он терпеть не мог. Да ему его и нельзя сейчас было. И вареную курицу, которую доктор тоже пока запретил. Поцеловала его в лоб. Как покойника, подумал Филонов с раздражением и тут же тщательно протер место ее поцелуя пододеяльником. И вышла прочь из палаты.

Но она бы была не она, если бы не съязвила перед тем, как исчезнуть за дверью:

– Только вы уж смотрите, не шибко шумите, когда вопросы-то свои рабочие будете решать. Может, подежурить у двери-то, а, сынок?

– Мать, уйди! – взревел Филонов и еле удержался, чтобы не запустить в нее подушкой, сил просто могло не хватить. – Анну Львовну позови немедленно!

Бухгалтерша вошла в дверь через минуту с большущей сумкой. В белоснежной накидке поверх строгого черного платья, закрывающего ее массивные колени. Аккуратной прической с черными неброскими заколками. В черных туфлях-лодочках на высоких тонких каблуках. И с распухшим от слез лицом. Филонов ее едва узнал. Без макияжа она показалась ему почти молодой и не такой противной.

– Евгений Леонидович, как вы?! – ахнула она, с грохотом передвигая к его изголовью стул, на котором сначала сидела его мать, а потом доктор. – Господи, я чуть с ума не сошла от страха!

– Нормально. Все нормально. Доктор сказал, пить надо меньше. Надо меньше пить, – попробовал пошутить Филонов и отвел взгляд.

Чувство неловкости, что он видел эту женщину без одежды и она его тоже, не отпускало. Пришлось повыше подтянуть одеяло. Анна Львовна тут же нашла взглядом брешь на его груди между пуговицами пижамы и уставилась туда.

– Слава богу! – воскликнула она, переводя взгляд на его лицо, когда он, как щитом, загородился от нее одеялом. – Мы все так перепугались! Подумали… подумали, что и вас отравили!

– Почему это и меня? Кого еще отравили?

На ум сразу пришла история, рассказанная Степкой про отравленных сотрудников какой-то фирмы их города.

– Ой, знаете, в городе такое творится! – всплеснула руками Анна Львовна. – Желтая пресса просто с ума сошла, расписывая на все лады эту историю с отравлением на фирме, где работала эта самая внучка, чей дед пострелял наших жильцов! Считают, что есть какая-то причинно-следственная связь между всем этим. Ужас!

– Брр! – Филонов замотал головой, не сразу уловив смысл в ее дикой скороговорке. – Еще раз, Анна Львовна! Я не понял! Какая внучка? Какой дед? При чем тут отравление?!

– Я толком и сама не поняла, – призналась Анна Львовна и осторожно положила ладонь с унизанными тяжелыми перстнями пальцами на койку рядом с его локтем. – Прочла вчера в газете статью про то, что странные вещи творятся вокруг этой девушки.

– Какой девушки?!

– Александра Воронцова. Она тоже живет на нашем участке. В доме почти напротив того дома, где стрельба произошла. Вы, может, даже и знаете ее. Такая высокая, длинноногая, с короткой, очень короткой стрижкой. Она еще вечно собачится с хозяином магазина из-за того, что тот машину свою на выгрузку поперек дороги ставит. И даже к нам приходила не раз с жалобой.

Вспомнил! Он точно вспомнил эту девчонку! Он даже сам говорил с ней, когда она шум подняла из-за Витькиной «Газели». Такая «лялечка», как сказал бы Степка Мазила! Высокая, худенькая, глазищи такие красивые, что у Филонова при встрече с ней екнуло что-то в низу живота. И губы… яркие такие, зовущие. Хотя в тот момент этот рот и выплевывал ругательства.

– И что эта Воронцова?

– Так это ее дед стрельбу-то устроил, из-за которой нас в покое не оставляет полиция! – Анна Львовна, уловив в его воспоминаниях какой-то волнительный момент, ладонь по-свойски сдвинула ему на локоток. – А до этого ее на фирме уличили в шпионаже.

– И что эта Воронцова?

– Так это ее дед стрельбу-то устроил, из-за которой нас в покое не оставляет полиция! – Анна Львовна, уловив в его воспоминаниях какой-то волнительный момент, ладонь по-свойски сдвинула ему на локоток. – А до этого ее на фирме уличили в шпионаже.

– Опа! – Филонов оторопело уставился на бухгалтершу: – Не может быть! Она такая с виду… порядочная.

– Ага! Порядочная! – со злостью фыркнула Анна Львовна, и ее пальцы, сноровисто сдвинувшись, обвили его предплечье. – Только почему-то сразу после того, как ее из фирмы погнали, там сразу двоих отравили! А потом эта жуткая стрельба! Может… может, она это все и устроила?!

– Да ладно! – фыркнул Филонов и даже рассмеялся.

Степка Мазила, отмотавший не один срок за всякие паскудные дела, и то на такое не сгодился бы. Такую схему придумать! Хотя…

Девка грамотная, образованная. И что немаловажно – темпераментная. Филонов помнил, как сверкали ее зеленые глазищи, когда она гневалась. Такой дай в руки пистолет, она всех перестреляет.

Так, так, так…

Чего это он так подумал, а? Зачем он так о ней подумал?

– А зачем ей этих Лопушиных-то стрелять? – продолжил он размышлять уже вслух, отвлекшись и пропустив тот момент, когда сильные пальцы Анны Львовны добрались до его шеи и принялись методично поглаживать его ключицу. – А деда? Дед-то ей родной что сделал?

– Может, в наследство не терпелось вступить? А дед все живет и живет и окочуриваться не спешит. А ей деньги нужны. Не просто же так промышленным шпионажем занялась, деньги нужны ей сто процентов! – предположила Анна Львовна странным гортанным голосом.

Кажется, Женечка даже не заметил, как она расстегнула на его пижамке сразу три пуговички. Кажется, даже не ощущал, как она нежно трогает его упругие курчавые волоски на груди.

– А дед все живет и живет. А большая квартира не продается. Район престижный, квартира большая. Сами знаете, Евгений Леонидович, сколько эта хата может стоить. Господи, какой же вы… – прошептала она, наклоняясь над ним так низко, что сдавила ему дыхание своей тяжелой грудью. – Как же я вас хочу, Евгений Леонидович!..

– Анна Львовна, ну Анна Львовна, ну что вы делаете? – захныкал Филонов, безуспешно пытаясь поймать ее руки, стягивающие резинку его штанов, и удержать голову, сползавшую все ниже и ниже. – Ну, Анна Львовна! Ну что вы… Черт побери! Ну что вы творите в самом деле…

Если бы мать через пару минут вознамерилась вернуться в его палату, она была бы довольна его конфузом. Филонов, невзирая на возраст и статус, как он любил подчеркивать, конечно бы, сконфузился, а как же! Растрепанная голова Анны Львовны методично двигалась внизу его живота. А сам он, высоко запрокинув над головой руки, слабо постанывал.

Слава богу, мать не вошла. И никто не вошел, пока бухгалтерша так непотребно наглела. Сплюнув потом в один из цветочных горшков и вытерев рот полой белоснежной накидки, Анна Львовна кратко поведала о делах конторских, пообещала, что, если что-то будет не так, она непременно ему сообщит, и минут через пять, промурлыкав «до скорого, малыш», исчезла за дверью.

Филонов натянул штаны до пояса, встал с кровати и осторожной поступью двинулся в угол к раковине. Там он долго и тщательно мыл руки, чистил зубы и с раздражением рассматривал в мутном от времени зеркале свою бледную физиономию.

Нет, он раздражался совсем не по поводу своей слабости, проявленной под напором инициативной бухгалтерши. Он раздражался тому, что не сумел додуматься до того, до чего додумалась Анна Львовна. И на что так недвусмысленно намекал Степа Мазила. Он вытерся казенным полотенцем, мать не додумалась принести ему свое вместе с пижамой. Вернулся на кровать и тут же принялся искать в тумбочке свой телефон. Он нашелся между упаковкой печенья и пачкой бумажных носовых платков. Мать притащила. Нашла сопливого, подумал Женька со злостью. Лучше бы полотенце нормальное принесла.

Степка Мазила долго не отвечал на его звонок. Наконец в трубке раздался его странный глухой голос.

– Чего тебе, Филон? Чего тебе не спится-то? – забубнил он, забубнил с тяжелым вздохом.

– Не особо поспишь-то на больничной койке, – жалобно отозвался Филонов: ему можно себя пожалеть или нет, в конце концов. – Кто-то на курортах лялечек пялит, а кто-то едва не сдох.

– Да ладно! – Голос Мазилы стал оживленнее: – Что случилось, брат? Авария?

– Если бы. Траванулся после той нашей вечеринки так, что чуть ласты не склеил. Даже было подумал на тебя. Подумал, что ты меня решил того, убрать под шумок, пока тут у нас стреляют. Меня в ящик – сам на курорт. А че, чем не вариант, а, Степа? Что скажешь?

– Придурок, – еле выдавил Степа и уже, не стесняясь, принялся оглушительно ржать. – Че, в натуре, траванулся, Филон? Прямо с унитаза не слезамши?! Офигеть! Так сдохнуть западло, Филон! Чес слово, западло!

– Заткнись, придурок, – беззлобно огрызнулся Филонов, тут же мысленно послав дружку тех же мучений. – Не было унитаза, чтобы ты знал. Острый живот был, как лают доктора. Как отдыхается, придурок?

– Нормально отдыхается, Женек. Отдыхать – не пахать, сам знаешь, – оборвал свой смех Мазила. Тут же голос его стал вкрадчивым и хитрым: – А ты чего звонишь-то? Пожаловаться или спросить чего?

Конечно, спросить! Жаловаться такому придурку – себе дороже. Потом замучает подколами. Только вот спрашивать надо было аккуратно. Степа, он же той еще был сволочью. Не так вопрос поставишь – не ответит ни черта.

– Да так… Хотел сказать тебе, что я тоже догадался.

– О чем? – Мазила сразу насторожился.

– О том, кто вальнул семейку и старика.

– А-а, догадался, стало быть. Гм…

Мазила не поверил. Он всегда считал Женю туповатым маменькиным сынком. И не раз вытаскивал того из дерьма ценой собственной свободы. Жалел.

– И об чем же ты догадался, Женечка? – в точности передразнил интонации филоновской матери Степка.

– Догадался, кто стрелок.

– Да ладно! – присвистнул Мазила и повторил с недоверием: – Да ладно…

– Да-да, догадался, Степа. Можешь не сомневаться.

– Кто же это?

– А ты первый скажи!

– Ага, щас! – Степка присвистнул и снова заржал: – Нашел лоха! Сам говори, раз догадливый ты у нас такой. Ну, Женечка? Говори, кто стрелок?

– Баба! – буркнул Филонов. – Стрелок – баба! Так ведь, Степа?

Мазила молчал непозволительно долго. Филонов даже заподозрил дружка по его сдавленному дыханию в том же самом грехе, в котором погряз сам минут пятнадцать назад. Но нет, отозвался с ворчливым неудовольствием:

– Ты гляди, Филон, растешь. Диарея мозги прочистила? – Он погано хихикнул. – Только что за баба, ни за что не догадаешься! А я тебе не скажу.

– И не надо. Я знаю, кто это, – тоже хихикнул Филонов и, спохватившись, добавил: – Диареи у меня не было, скотина…

Глава 14

Данилов с сожалением посмотрел на промокшую упаковку с очередным горячим бутербродом. Жареный цыпленок, подтаявший кусочек сыра, маринованный огурчик между двумя кусками хлеба. Пахло восхитительно, бутерброд был еще горячим, не успев остыть. Кажется, это уже было, так ведь? Он захватил горячий бутерброд по дороге на работу в надежде спокойно позавтракать. Его тут же вызвало начальство, он убрал бутерброд в стол, потом забыл, а на другой день благополучно выбросил, так как цыпленок завонял.

Снова позволить случиться такому, нет?

– Черта с два! – рыкнул Данилов, решительно вспарывая бумажную упаковку и захватывая бутерброд двумя руками сразу. – И пусть весь мир подождет…

Представителем от всего мира в настоящий момент был Заломов Василий Васильевич, встретивший его спозаранку у дверей кабинета с маетным потным лицом.

– У меня срочно! – молитвенно сложил главный бухгалтер обе руки на груди, упакованной в твидовый пиджак, так нелепо смотревшийся со светлыми легкими брюками. – Дело не терпит отлагательств!

– Хорошо, я вас вызову, – отозвался Данилов, помня о бутерброде в пакете, зажатом под мышкой.

Три минуты ему хватило на размышление, и он впился зубами в бутерброд. Если он не позавтракает сейчас, то потом он и не пообедает, а ужинать придется вчерашними пельменями, застывшими в тарелке в холодильнике, только лишь потому, что он засыпал на ходу с вилкой в руках.

Но Заломов был настырным мужиком, либо важная новость его душила и заставляла не проявлять уважение к представителю власти. Именно так подумал о нем Данилов, когда Василий Васильевич, для порядка разок стукнув в дверь, широко ее распахнул и шагнул за порог его кабинета со словами извинения.

– Ну, входите, чего уж теперь? – возмутился Данилов с набитым ртом. Сел на место и принялся ворчать, не забывая пережевывать: – Вот жизнь, а! Даже позавтракать по-человечески не дадут!

Заломов на него неодобрительно покосился, осторожно присев на краешек стула у стены, почти у выхода.

Он, между прочим, не только не завтракал, он и про ужин забыл, выполняя, между прочим, работу этого мускулистого красавчика, когда выслеживал возможного отравителя Сонечки и Савельева. Ладно, подождет, он не гордый. Пускай дожевывает свой ужасно пахнущий бутерброд.

Назад Дальше