— Кто-то из вас, — сказал человек во френче, — крикнул, предупредил нашего товарища. Кто крикнул?
Никто не ответил. Я думаю, что остальные не услышали крика, а я сам не намеревался сознаваться — на это моего ума хватило.
Френч прождал длинную паузу, потом вздохнул и сказал:
— Грустно, ой как грустно.
Цыган сел на скамейку, откинул голову к стенке и закрыл глаза.
Я не смел спросить, живой ли он.
Френч занялся своими людьми. Он довольно жестко обошелся с ними — Гриля он избил по щекам, потом дернул так, что он сел и открыл глаза.
— Хорош, — сказал френч.
Гриль испугался. Я видел, как он испугался. Он стал подниматься на ноги и вынужден был опереться на человека во френче. Тот гадливо повел плечом, и Гриль снова повалился. Но тут его уже подхватил я.
— Ты чего? — удивился френч, словно мне не положено было подхватывать падающих людей.
— А он падал, — ответил я, глядя на него глазами дебила.
— Правильно, — успокоился френч. — Он падал. Все они падают.
Он достал из кармана свисток. Обычный, милицейский. Потом резко свистнул два раза.
— А вы раздевайтесь, — напомнил он нам, — поспешите, баня ждет.
В баню заглянул еще один местный. Тоже в коже, что любопытно, в бронежилете и военной каске, какие были на вооружении в русской армии в Первую мировую войну и назывались адриановскими шлемами… Господи, что у меня в голове! То фельдмаршал, то Адриан. Скоро я вспомню, как меня самого зовут… Невозможность вспомнить собственное имя и понять, почему я здесь, очень злила.
Человек в каске исчез и тут же вернулся с тремя товарищами, такими же. Они утащили пострадавших, но Цыгана не тронули. Вместо Гриля с нами остался худой человек в бронежилете и каске, у него были старые армейские галифе и башмаки с обмотками.
— Ну, все разделись? — спросил он. — Тогда пошли в баню. Учтите, с мылом у нас слабо, так что передавайте кусок товарищу.
В бане было мутно от пара, но сама она показалась мне условностью. И я даже заподозрил, какого рода условностью.
Шаек нам не хватило, из каждой мылось по три-четыре человека, и солдат, не снявший каски, поторапливал нас. Пользуясь нашей тупостью, через три минуты мокрых, но, конечно же, невымытых, он выгнал нас в следующую дверь — как бы по конвейеру, — а не в предбанник, где остались наши вещи. Там тоже были две длинные скамейки.
На них лежали стопки одежды.
— Справа большие размеры, слева маленькие! — сообщил нам солдат.
Но никто, кроме меня, не двинулся вперед. Да и я, сделав шаг, замер.
— Чего не идете? — спросил солдат.
— Не знаю, — наконец ответил мой сосед, — Я большой, да?
— А ты знаешь? — с подозрением в голосе спросил меня солдат.
— Нет, — сказал я.
Опять я себя чуть было не выдал. Я ничего не должен знать и ничего не должен понимать, а уж тем более — никаких адриановских шлемов.
— Слушай мою команду!
Он подошел к нам, столпившимся в холодном предбаннике, голым и растерянным.
— Ты, — показал он, — направо, ты — налево, ты — тоже налево.
Через минуту мы разошлись по своим стопкам одежды, за исключением двоих или троих, кто забыл, что такое право и лево.
Одежда не очень приятно пахла, и я вдруг понял, что это — чужая одежда, что ее уже кто-то носил до меня. Она состояла из грубых хлопковых штанов и брезентовой куртки. А вот ботинки лежали грудой в углу, и нам было разрешено примерять их — впрочем, я понимал логику этого решения: если тебе мала куртка, как-нибудь перебьешься, но если тебе жмут ботинки — ты не солдат. А я уже начал подозревать, что мы станем солдатами. Или по крайней мере теми, кого раньше называли солдатами трудового фронта.
Некоторые из нас, кто еще находился в глубоком трансе, все не могли разобраться, где правый ботинок, а где — левый. А я раньше сообразил запастись двумя парами носков — тоже из кучи. Мой сосед забыл их надеть и ушел к ботинкам босиком. Носки, к счастью, оказались крепкими и толстыми, так что я подобрал себе ботинки, которые были разношенными, чуть великоватыми — но это лучше, чем колодки.
Солдату в каске и другому, который привел Цыгана, уже пришедшего в себя, пришлось помогать моим несмышленышам выбирать ботинки и натягивать штаны.
— Каждый раз, — сказал он, — каждый раз, как пополнение приходит, я удивляюсь — ну что за публика!
— А ты раньше не такой был?
— Я сознательно пошел, — ответил солдат.
— Они оклемаются и тоже вспомнят о сознательности, — уверенно сказал другой солдат.
Вот я и одет. Я не спешил и все равно оказался одним из первых.
И зря. Солдат сказал напарнику:
— Вот за этим, рыжим, приглядывай.
Я не рыжий. Может быть, меня можно назвать рыжеватым блондином, но сколько раз, особенно в детстве, меня звали рыжим, если рядом не оказывалось настоящих рыжих. Ах как я всегда надеялся — в походе, в классе, в компании, — пусть Бог пришлет сюда настоящего рыжего! И даже с возрастом, когда я понял, что ничего обидного в рыжине нет, и даже нашлись девушки, которые стали уверять меня, что им нравится именно мой цвет волос, — все равно во мне осталось предубеждение против рыжих, и себя в частности.
Что-то им во мне не понравилось. Что-то они почувствовали. Ну что ж, надо будет относиться к себе построже, раз я туп, так уж тупее всех!
Но они не знают, что я на самом деле не помню, как меня зовут!!
Только через полчаса мы были готовы покинуть баню и выйти на улицу. Там было все так же сумрачно, пасмурно, прохладно.
Сарай без крыши — странное сооружение, в котором нас разместили, — назывался учебным центром. Учебкой.
Я еле сдержался, чтобы не спросить, куда девалась крыша, но, к счастью, нашелся кто-то другой сообразительный.
— А если дождик? — спросил и глупо усмехнулся.
— Значит, дождика не будет, — ответил солдат, который нас здесь размещал.
В этих брезентовых робах и штанах мы все стали заключенными, мы потеряли индивидуальность. Может, этого от нас и ждали.
На время нас оставили в покое.
Сначала нас накормили — в длинной комнате, тоже без крыши, поставили перед каждым по миске каши и куску хлеба. Я думал, что съел бы сейчас барана, но при виде такой скудной пищи вдруг понял, что потерял аппетит. Так что я стал есть так, как ели мои товарищи, — то есть механически двигал ложкой и, не морщась, глотал теплую безвкусную кашу.
Затем нас отвели в соседнюю комнату, где стояло десятка три коек.
— Занимайте какие хотите. Вас позовут, — сказал солдат и ушел.
Он ушел, и мы остались одни.
Я лег на койку.
Я смотрел, как надо мной бегут серые и сизые облака, и мне так захотелось, чтобы проглянуло голубое небо, ну хоть на минутку. Облака были такими, что в любой момент могло начать моросить — и хотелось прикрыться. Но прикрыться было нечем. На койке лежал тонкий поролоновый матрас. И поролоновая же подушка.
Я закрыл глаза, так лучше думалось. Благо мои спутники были немногословны и не шумели. Может, тоже старались думать.
Кто я? Почему я сюда попал? Как только я догадаюсь, кто они, — все станет на свои места.
Но ничего в голову не приходило. Я физически ощущал пустоту за лбом. А там у меня должны быть мозги, и они мне выданы для того, чтобы думать. Не зря же я здесь оказался…
Я открыл глаза. Все те же облака неслись надо мной.
А почему нет крыши? Пойдет дождь или снег, и все наши милые кроватки затопит. Почему они не боятся дождя? Наверное, в этом заключается принцип местной закалки.
На соседних койках лежали мои товарищи по несчастью. Некоторые спали, другие, как я, тупо глазели в небо.
Мысль о дожде будто нарочно поселилась во мне. Что мне дождь? Солдат спит — служба идет.
Начнем по порядку, решил я. Не кажется ли мне, что здесь имеет место непорядок? Я ведь должен знать две важные вещи — как меня зовут и зачем я сюда приехал.
А как меня зовут?
Господи, да больно же голове! Она не приспособлена думать!
Попробовать поспать?
Только я принял такое решение, как в нашу спальню ворвался тип в каске с невысоким гребнем, в кожаном костюме с металлическими пластинами на груди и в нечищеных сапогах. На плечах у него блестели чашки, а на рукавах были видны галунные нашивки.
Он сразу напомнил мне старшину моей роты…
Ага, уже воспоминание! Значит, когда-то где-то была рота и в ней старшина.
— Подъем! — крикнул старшина. — Выходи строиться!
И эти слова были понятны всем в комнате. Все мы вскочили и замерли у своих коек. Затем, оправив койки, побежали наружу.
Старшина дождался последнего и вышел за нами на вытоптанный плац.
— В одну шеренгу по росту стройсь! — приказал старшина, и мы послушно выстроились в шеренгу, чувствуя даже некоторое облегчение от того, что занимаемся разумным и понятным, более того — нужным делом.
Старшина прошел вдоль строя, веля кому-то подровнять носки, другому — убрать живот, третьему — застегнуть пуговицу.
Все ясно — мы в армии.
Но я-то при чем?
— Каски и оружие вам выдадут в подразделениях, — сообщил старшина. — На первое время мы проведем отбор по специальностям и выясним, кто из вас на что годится. Но учтите, обучение будет коротким — времени у нас мало — враг наступает на столицу нашей с вами родины, и каждый день промедления грозит неисчислимыми бедствиями. У каждого из вас в городе или в деревнях остались родные, остались сестры и невесты. Неужели вы хотите, чтобы их изнасиловали эти ублюдки?
И мы дружно и возмущенно закричали:
— Нет!
Хотя мне казалось, что я живу не здесь… но где я живу? И почему я все время вспоминаю какого-то Михаила Степановича?
— Сначала мы с вами… — начал было старшина, но тут справа подошел усатый человек во френче, тот самый незаметный человек, с которым мы здесь уже встречались.
— Все готовы? — спросил он.
Старшина вытянулся, но не ответил, как бы предлагая человеку во френче самому в этом убедиться.
Тот прошел мимо нас, заглядывая в глаза, стараясь сквозь них, как сквозь замочные скважины, заглянуть в душу.
Мне не хотелось, чтобы он заглядывал слишком глубоко, я смотрел на него и в то же время мимо глаз, на брови.
— Интересно, — сказал человек во френче и пошел дальше, как будто со мной ему было все ясно.
Он мне не понравился — и не потому, что был физически противен, — от него исходило чувство опасности. Он понимал нечто недоступное прочим здешним людям, и с ним надо было держаться настороже.
— Где же майор? — спросил он старшину. Старшина, также ничего не ответив, словно в его присутствии язык проглотил, побежал куда-то за угол нашей казармы.
Френч отошел на несколько шагов и сказал тихо, словно разговаривая сам с собой:
— Ну что ж, начинается наша с вами боевая жизнь. Некоторым она принесет славу, другие сложат голову на полях справедливой войны. Сейчас с вами проведет беседу майор идеологического управления. Он человек простой, доступный, умный. Он вам вправит мозги — в хорошем смысле.
Появился старшина, за ним шагал, застегивая на ходу синий, как у старых милиционеров, мундир, человек, похожий на худого индюка — у него свисал мягкий нос и красные брылы.
— Ну вот, майор, — ласково сказал разведчик, — вам и карты в руки. А я посижу в уголке, понаблюдаю за пополнением. Славные мальчики к нам прибыли на этот раз, почти без исключения.
Он взглянул на Цыгана. Тот стоял, тупо глядя в землю, и чуть покачивался.
— На этого, — он показал идеологу на Цыгана, — обратите особое внимание. Он в отключке, но когда придет в себя… физически агрессивен. И еще приглядитесь вот к этому…
К моему ужасу, палец маленькой изящной руки френча направился мне в грудь.
— У него глазенки так и сверкают. Слишком сверкают.
Вот уж не думал, что мои глазенки сверкают.
— Они не сверкают, — искренне возразил я.
— Вот видите, — сказал френч идеологу, как будто речь шла о заразном заболевании.
Я не понял — ведь я все сказал правильно.
— Старшина, — приказал идеологический майор, — ведите мальчиков в комнату политзанятий.
— Напра-во! — приказал старшина.
Ноги за нас сделали правильные движения.
— Шагом марш!
Мы последовали за старшиной и через пятьдесят шагов остановились перед домом без крыши.
Когда вошли, я стал думать, что он мне напоминает. Потом вспомнил — такой вот летний кинотеатр был у нас в поселке. И так же стояли длинные скамейки, и такой же был помост — сцена, и даже экран в глубине сцены.
— Садитесь, — приказал идеолог.
Старшина отошел к сцене и встал к ней спиной так, чтобы не выпускать нас из поля зрения.
Майор-идеолог поднялся на сцену и сел там на стул.
Сейчас, подумал я, ему вынесут баян и он будет играть нам вальс «Амурские волны».
А я сидел спокойно и понимал, что в меня вновь вливается память. Память моя реагирует на любой внешний раздражитель. И начинается цепная реакция. Стул — баян — «Амурские волны». И само выражение — «внешний раздражитель» — тоже не случайно оказалось в голове.
У меня появилась надежда, что дело не так плохо и скоро я все вспомню.
И тогда появится другая опасность.
Тогда я должен буду стараться вести себя так, чтобы ничем не отличаться от прочих. Судя по их тупым лицам и неподвижному взгляду, никто из них еще не начал вспоминать.
— Итак, — сказал идеолог-майор, покачав индюшиным носом, — мы собрались здесь, чтобы поговорить о самом ценном, святом — о нашей родине. Наша родина, как вы знаете, в опасности. И если кто в этом сомневается, лучше пускай он скажет мне сразу — я проведу с ним отдельную беседу, потому что нет хуже и печальнее, чем человек без роду без племени. Словно щепку, его качает и носит по волнам. Понятно?
Никто ни хрена не понял из этого заявления, но двадцать одна голова склонилась в согласии, и лишь Цыган не пошевельнулся.
— Теперь я должен вам сообщить одну печальную новость.
Он сделал театральную паузу, поглядел в зарешеченное окно, впускавшее внутрь здания грустный вид на ряд сараев и складов. Свет не попадал в нашу аудиторию сверху. А оттого, что там все время неслись облака, мне казалось, что вот-вот пойдет дождь. Но, кроме меня, это никого, кажется, не беспокоило.
Затем майор-идеолог расстегнул куртку, так что металлические пластины застучали, царапаясь краями, запустил лапу внутрь и стал чесать грудь. Он наслаждался этим и даже прикрыл чешуйчатые веки.
— Мы собрали вас вместе, — наконец заговорил майор, — потому что вы все больны. Болезнь ваша именуется амнезией, или потерей памяти. И это произошло в тот момент, когда наши враги, паршивые и жестокие ублюдки, захватив вас в плен, пытали вас и мучили. В таких случаях организм человека, защищаясь, выключает память. Я понимаю… — Он оглядел нас медленным взглядом ящеричного индюка, как бы проверяя, нет ли в ком излишнего понимания. Убедился в том, что мы ничего не поняли, и это его порадовало. — Я понимаю, что до вас мои слова не доходят. Но это первое наше занятие. Моя цель — вернуть вас к сознательной жизни, сделать из вас преданных и активных членов нашего общества. Так как идет война, времени у нас мало. Вам придется все запоминать с первого раза. Те же, кто не сможет учиться, будут наказаны.
Этот монолог удовлетворил идеолога, и он еще некоторое время чесал себе грудь.
По какой-то причине, понял я, просто так выдать нам оружие и отправить в бой они не могут. Нас надо обрабатывать.
А кто же такой Яков Савельевич? Это наш доктор! Это наш институтский доктор… Я готов был поднять занавес над своей проклятой памятью, но тут майор заговорил вновь и все испортил.
— Все мы — граждане миролюбивого государства, страны, которую принято называть утопией. Но для нас это просто страна, это наш дом, это наша колыбель.
Майор поднялся и сделал шаг в сторону. Я заметил, что справа от его стула стоит ящик. Он нажал на одну из кнопок сверху ящика, на его передней панели загорелась красная лампочка. Майор нажал на другую кнопку, и тихая, ласковая, чем-то знакомая мелодия, схожая с колыбельной, зазвучала в нашем учебном зале.
— Под эту музыку… — продолжал майор, гипнотизируя нас — вот это я уже почувствовал, этому я знал смысл и цену и этому я мог противостоять. — Под эту музыку наши матери качали нас в колыбельках. Но где наши колыбельки? Где наши матери? Они убиты, изнасилованы, замучены врагами!
И хоть я понимал, что идет сеанс гипноза, и сам мог кого угодно загипнотизировать, во мне поднималась слепая и тяжелая ненависть к недругам, темным, безликим и страшным, которые пришли сюда и измывались над самым дорогим, что есть в моем сердце.
Майор шевелил тонкими губами из-под клюва, он шептал что-то — он продолжал трудиться так упорно, что его лоб заблестел от пота.
«Расскажи, — мысленно просил я его, — что же здесь происходит?»
— Однажды на рассвете, — сказал майор, как бы отвечая на мой немой вопрос, — без объявления войны орды ублюдков, тяжеловооруженных, оголтелых, стремящихся к грабежу и убийствам, живших раньше на склонах гор и смущавших набегами наши равнинные селения, перешли границу и вторглись на наши плодородные поля.
Майор тяжело вздохнул.
— Нападение было неожиданным, и в первых невыгодных для нас боях погибли лучшие воины. Однако нам удалось собрать все силы и остановить врага. Вот уже второй год мы удерживаем врага на подступах к нашей столице. Но это дается за счет громадных жертв. Враги смогли охватить и отрезать нашу Южную армию. Третий месяц она сражается в окружении, не получая помощи. Там наблюдаются случаи смерти от голода.