Тут мне пришлось применить свои способности. «Забудь, — мысленно приказал я майору. — Никакого бронепоезда. Я спросил тебя: «Как ящерица?» Понял? Я тебя спросил: «Как ящерица?»
Глаза у индюка потускнели. Внутри его происходила некая борьба, ведь он также не был лишен гипнотических способностей. Сражение между косой и камнем кончилось моей победой. Коса сдалась.
— Я сказал — ящерица, — повторил я вслух. Мои коллеги тем временем горячо обсуждали боевые качества луков, о которых два дня назад и не подозревали.
— Ну какая ящерица! — почти возмущенно воскликнул майор. До него наконец-то все дошло. — Дракон в сто раз крупнее ящерицы, и к тому же он испускает из себя пламя и дым.
— Меня можно направить в штаб, — сообщил голубоглазый молодец. — На гражданке я был на руководящей работе.
— Посмотрим, — сказал майор. — А пока, сержант, давай мне стрелков, я с ними проведу показательные занятия. Пошли все. И стрелки, и те, кто в стрелки не попал.
Мы уже начали привыкать к агитационному летнему театру. По крайней мере каждый старался занять то же место, как на первой лекции. Это бывает везде — и в доме отдыха, и на пароходе. Стоило тебе разок сесть к окну, и ты уже всю смену будешь сидеть у этого окна, хотя в зале сколько угодно свободных мест.
— Пришла пора, — сказал майор-идеолог, — познакомиться ближе с нашими врагами. Так как, к сожалению, вы были поражены газами, то внешний вид ублюдков вам незнаком.
Майор уселся на свой стульчик, в стороне от экрана, и дал сигнал киномеханику к началу демонстрации.
Сначала мы увидели холмистую голую местность. Точка зрения камеры была расположена очень низко — будто оператор выглядывал из траншеи или ямы.
Далеко на горизонте появилась цепочка людей, вооруженных короткими копьями и мечами. Они бежали к нам, проваливаясь в ямы, перепрыгивая через канавы, — вся полоса их наступления была перекопана.
Хоть экран находился в раковине эстрады, в полутьме, все же видно было так себе. Лишь когда нападающие приблизились метров на двадцать, я сделал для себя удивительное открытие. Это были не люди!
Должен сказать, что это открытие повергло меня в шок.
Я готов был увидеть негров, китайцев, австралийских аборигенов — кого угодно, но не инопланетных существ, не исключено, что и роботов, с металлическими, золотого цвета головами, в которых были косо прорезаны щели, а рты растянуты в постоянной зловещей улыбке.
По залу прокатился шум, и кто-то выругался.
Камера уткнулась в рожу одного из пришельцев, и она все росла и росла, пугая своей блестящей неподвижностью, а отблеск дергающегося в его лапе меча падал на щеки.
Только когда ублюдок… — а майор все время повторял, как испорченная пластинка: ублюдок, ублюдок, ублюдок… — приблизился настолько, что его лицо заняло половину экрана, я понял простую штуку — это не лицо. Это маска. Металлическая маска, причем изготовленная грубо и позолоченная — в наши дни люди не ходят в атаку в масках, — заставила меня поверить в пришельца, инопланетянина, чудовище.
Но то, что стало ясно мне, остальным в зале не было очевидно.
Они были напуганы и постепенно замолкли, благо что майор включил музыку. Это был музыкальный фон для врага, для ублюдка — он был настырен и всепроникающ, как мелодия немецкого марша из Седьмой симфонии Шостаковича. Но основную мелодию вел барабан, и лишь взвизгивала флейта, как будто зайчонок при виде волка.
Камера прошла по лицам шеренги наступающих врагов, и одинаковость масок убедила уже не только меня в том, что эти люди скрывают свои лица, а судя по их рукам, походке, фигурам, облаченным в короткие плащи и широкие штаны вроде лыжного костюма моего дедушки, они относились к племени людей.
По летнему театру пронесся вздох облегчения — пугали-пугали, а оказалось шуткой.
— А чего они? — спросил кто-то.
— Лица их столь отвратительны, — быстро ответил майор-идеолог, — что они их скрывают от нас.
— Нет, — твердо возразил не замеченный мной раньше невысокий, плотный, даже скорее грузный парень с красной, в бурость, рожей алкоголика, которая некогда была вполне умным и, возможно, даже с тонкими чертами лицом. Его курчавые волосы были тронуты ранней сединой и казались серыми. — Когда я страшен, я маску напяливать не буду — вы меня таким бойтесь, как я есть. А маска, она, если присмотреться, не страшная.
— Давайте не будем обсуждать эту проблему сейчас, — рассердился майор. — Для кого красивые, а для кого некрасивые. Факт есть факт — узнавание им неприятно.
— А наши как? — спросил тот же парень. — Наши маски для них красивые или нет?
— Твоя фамилия как? — спросил майор.
— Моя фамилия Зоркий. И зовут меня Ким. То есть Коммунистический интернационал молодежи. А что это значит, спросите у моего папаши.
— Я отметил твое замечание, рядовой Зоркий, — сказал майор, делая пометку в своем черном блокнотике. Неуловимым движением фокусника он вытаскивал этот блокнотик откуда-то из рукава и писал в нем золотой маленькой ручкой — чуть больше спички.
— Но вы не ответили на вопрос, — сказал Ким. Мне он все больше нравился.
— Я отвечу отдельно, в личной беседе, — сказал майор. — А теперь прошу вас внимательнее вглядеться в форму одежды, вооружение и общий вид нашего противника. Его образ должен запечатлеться в сознании навсегда.
Следующее занятие с нами вел человек из штаба. Тот самый усач во френче, который нас встречал. Он представился начальником армейской разведки.
Мне он показался человеком нормальным, с узким усталым лицом, к которому пошло бы пенсне. Нарушали этот образ свисающие по сторонам рта светлые усы.
Мы сидели в нашей столовой, он расстелил на столе большую карту и пытался выяснить, кто из нас имеет опыт работы с картой. С картой здесь сталкивались все, кроме самых тупых. В конце концов, мы ветераны, а не новобранцы. За каждым есть дела покруче тех, что снились нашему идеологу майору.
Я старался понять, насколько карта соответствует действительности. Для обучения порой используют — везде, даже в настоящих штабах — условные карты. И штабные игры можно устраивать на них. На самом деле этой деревни Переплюевки и речки Ремейки на свете не существует, а высоту Кривую можно взять лишь в воображении.
Карта была крупномасштабной, на ней читались даже траншеи и отдельные укрепления, три или четыре деревни, река с притоками, стандартно указывались высота холмов и крутизна речной долины, дороги, большей частью проселочные. Лишь одна дорога проходила прямо через всю карту — это было шоссе, превращавшееся прямо у обреза карты в улицу окраины города. К сожалению, самого города на карте не оказалось. Он был на другом листе.
Как я и предполагал, карту читали почти все. Не считая мужичка, который либо никогда не видел карт, либо умело притворялся. И Цыгана. Но я думаю, что он еще не пришел в себя.
Ким был сдержан, как будто не хотел открываться больше, чем нужно. Благо в основном вопросы были простыми, они касались условных обозначений, масштаба и прочих пустяков.
Затем штабист как бы начал повторять вопросы, но теперь каждый таил в себе маленький подвох. И передо мной сразу встала проблема: показать, что я понял его игру, или остаться в положении рядового необученного. Сначала вопрос был задан незаметному мужичку, который сразу попался в ловушку. Я взглянул на Кима. Зоркий глядел на палец мужичка, бессмысленно бродивший вдоль линии укреплений, и я вдруг понял, что его беспокоит та же проблема, что и меня, — выдавать себя или затаиться.
В то же время я рассуждал: сейчас идут испытания не для того, чтобы от нас избавиться. Те, кто хорошо стрелял из лука, получили луки и стали стрелками, очевидно, попали в элиту этого войска.
Штабист с печальным лицом вряд ли хотел выявить среди нас офицеров и тут же их расстрелять. Может быть, наоборот? И скорее всего наоборот — ему требовались младшие офицеры, у которых в памяти сохранились правила игры.
Дошла очередь до Кима.
Ким выслушал вопрос и с вежливой улыбкой отказался принять шоссе за железную дорогу и осмелился поправить разведчика, который откровенно ошибся на порядок в определении расстояния между позициями.
Ну что ж, подумал я. Последуем его примеру.
Что я и сделал. Притом, руководствуясь старинной наукой, которая некогда именовалась физиогномистикой, постарался быть похожим в глазах штабиста на его сына, если таковой имеется, и на его мечту о сыне, если такового нет.
Разведчик ничем не выдал овладевших или не овладевших им чувств. Помимо нас испытание в азах штабных дел выдержал розовощекий комсомолец. То есть он мог и не быть комсомольцем, но его рожа так и просилась на плакат.
Так прошли сутки.
Я не могу сказать точно, так как часы у нас отобрали на входе в эту обитель, и когда кто-то, очнувшись, попытался напомнить о часах, ему обещали их вернуть, когда будет можно. Из этого я сделал заключение, что здесь свои понятия о времени.
И все же у меня было ощущение прошедших суток, может, от страшной усталости в мозгу — нас опустошали, проверяли, наполняли, провоцировали, учили почти беспрерывно. Разок нас покормили — в том же зале, где мы должны были ночевать, покормили скудно — кашей с жидким чаем. Но и каша и чай были безвкусны, хотя это не вызвало ни у кого возмущения — во мне, да и, наверное, в остальных не было тяги к пище. Поели — и бог с ним, забыли.
Потом я помню, как в перерыве между занятиями либо беседами мы сидели в рядок на скамейке, протянутой вдоль стены нашей казармы. Кто-то курил. Мне курить не хотелось. Вообще-то я курю, особенно когда переживаю. А сейчас не хотелось.
Ким, сидевший рядом, произнес, глядя перед собой:
— Странно. Я знаю, что у меня в городе мать осталась. Точно знаю. А не могу ее вспомнить. Я стал бумажник искать — потом вспомнил, что, когда мы уезжали на это задание, у меня отобрали бумажник. У тебя тоже?
— И у меня.
— Жалко. Я не думал, что мы будем так близко от нашего города.
— А ты помнишь, как раньше воевал?
Ким нахмурился. Почесал серые, тугие космы, посмотрел на меня — глаза у него были прозрачно-зеленые, ослепительные глаза. На такой испитой роже и такие чистые глаза!
Он должен был бы спросить сейчас — где раздобыть выпивку. Но он не спрашивал об этом. Как будто и у него желания угасли.
— Раньше воевал? — повторил он мой вопрос. — Наверное, воевал. Я же многое помню, какие-то вещи — несвязные, но помню.
— Можно, дам совет? — спросил я.
— Давай.
— Может, здесь не стоит рассказывать о том, что вспоминаешь.
— Здесь особый случай. Мы не на чужого дядю пашем, мы свой дом защищаем.
— Правильно, — согласился я. — Свой дом.
Он верил.
В наши головы, спасибо Якову Савельичу, что сделал во мне шторку, введено убеждение в том, что мы — последний рубеж на пути врага к твоей родной хате. Хорошая идея. Уже ради нее стоило отправиться в этот вояж.
Наконец-то какая-то умная голова придумала вариант идеального наемника. Он сражается не за деньги, не за какие-то там привилегии — он стоит за святое дело! Ну просто чудо, какая умная голова!
— А я помню, — сказал Цыган. Он молчал сегодня весь день, а тут вдруг заговорил. — Я сестренку помню. Ее убили. Бомбежка была, и убили, истребители прилетели.
Эй, Цыган, хотел я остановить его. Надо помолчать. По тому, что мне пришлось здесь увидеть, никаких технических средств ведения войны здесь не наблюдается. Лук, стрелы, меч, какой-то дракон, что-то о воздушном шаре и зажигательной бомбе — странное сочетание терминологии наших дней, полевых карт, кинопроектора… кстати, а как же крутился кинопроектор? Я постарался вспомнить. Изображение двигалось неровно, рывками, а сзади стоял человек и крутил ручку — конечно, он крутил проектор вручную. Но откуда появлялось изображение на экране? Значит, какая-то лампа в проекторе была. Странный мир, мир-ублюдок. Как будто мир будущего — мир после атомной войны, разваленный, расколотый, скатившийся к дикости и в то же время сохранивший в чем-то память о своем прошлом и цепляющийся за эти реалии.
Эта идея мне показалась плодотворной, и я принял ее в качестве рабочей гипотезы. Теперь посмотрим, насколько она ложится на то, что происходит вокруг.
Впрочем, решение такой задачи найти нетрудно. Для этого надо увидеть все, что осталось от прошлого. И в первую очередь город — тот город, который мы защищаем и который, как нам уже вдолбили в головы, наш родной дом.
Я посмотрел вокруг — из местного начальства никого не было, и никто не слышал слов Цыгана, которые могли оказаться крамольными. Из всех лекций и бесед я вынес заключение, что некоторые достижения цивилизации, которые мы воспринимаем как должное, здесь не только не существуют, но знать об их существовании не следует. Так что лучше Цыгану молчать.
Ким сообразил раньше меня.
— Цыган, — сказал он. — Ты бы помолчал.
— Почему?
— А потому, что самолетов не бывает.
— Чего не бывает? — спросил мужичок из мелких гномов.
— Вот видишь, — вмешался я в разговор, — знающие люди сомневаются.
Опять замолчали. Потом справа от нас заговорили о бабах — видно, это существует в подкорке, и этого стирать не стали.
Ким Зоркий тихо спросил меня:
— А ты помнишь самолеты?
Я пожал плечами.
— Черт знает что, — сказал Ким. — Вот есть ощущение. Близко — еще чуть-чуть и соображу.
— Не надо соображать, — сказал я.
— Ты уверен? — спросил Ким.
— Кому-то надо верить, — сказал я. — Если хочешь, можешь верить майору-идеологу. Или Шейну. Или мне.
— Понял, — сказал Ким.
— И поменьше выражай свое мнение. Сначала мы с тобой должны понять, куда попали и что им от нас надо.
— Ну куда попали — это ясно! — сказал Ким уверенно.
Боюсь, что работа с ним будет труднее, чем казалось.
— А ты пьешь много?
— Очень, — сказал Ким.
— А что же здесь не пьешь?
— А что пить?
— Алкаш всегда найдет.
— Алкашом меня не называй. Не люблю, — сказал Ким Зоркий. — Алкаш пьет по обязанности, а я для морального удовлетворения.
— Давно придумал?
— Давно, — согласился Ким.
Пришел Шейн и с ним еще один военный, кажется, тот, кто крутил ручку проектора.
— До этой минуты, — сказал разведчик после того, как мы построились, — вы были безымянными солдатами. И если бы кто-то из вас погиб, на его могиле пришлось бы написать «неизвестный солдат». Теперь наступил момент возвращения вам имен. Каждый из вас может попасть в плен к ублюдкам. Мы с вами вчера видели фильм о том, что они делают с теми, кто попадает к ним в плен…
Шейн сделал паузу. Фильм этот показывали.
— Следовательно, каждый теперь получает псевдоним. И даже если вас будут пытать, вы не скажете настоящего имени. Для этого… — Шейн щелкнул длинными грязными пальцами, и солдат-киномеханик передал ему пачку пластиковых карточек на веревочках. — Это ваши опознавательные знаки. Вы повесите их на шею. И запомните ваши имена. Каждый из вас имеет право на имя. Я внимательно наблюдал за вами и понял, что своих имен вы не помните. Так что временно вы получите условные имена, которые называются псевдонимами. Они придуманы не случайно. Некоторые произошли от ваших внешних качеств, другие возникли эмоционально… Слушайте и смотрите…
Все молчали, не понимая смысла этой угадайки.
— Цыган, — сказал граф Шейн.
Все обернулись к Цыгану. И в самом деле, его уже все для себя так называли.
Цыган почувствовал внимание, обращенное к нему, и сделал шаг вперед.
Шейн взял у киномеханика табличку и повесил ему на шею.
— Твое официальное имя Цыган. Ясно?
— Так точно!
Любопытно, что Киму дали кличку Кудлатый. Мне хотелось сказать, что его никто так звать не будет. Оказалось, что я ошибся. Кроме меня, все его звали Кудлатый.
Меня назвали Седым. И на табличке уже было выдавлено: «Седой». Я не возражал — это имя не хуже других.
После того как завершилась раздача имен, Шейн сказал:
— Все вы определены в первый полк. Там особенно тяжелые потери. А направление ответственное.
Из-за угла казармы вышли три человека. Двое в касках, нашего возраста, с нашивками и галунами. Один с кое-как обритой головой. Все без масок, так как мы в тылу, в учебке. Шейн обратился к бритому, сутулому, немолодому и, видно, перманентно мрачному:
— Капитан Дыба, принимай пополнение в свой батальон. Ребята хорошие, обстрелянные, готовы положить жизнь за родину и своих близких. Двоих я рекомендую тебе на должности младших комвзводов. Конечно, ты их натаскаешь. Но они могут, я проверял. Притом все трое хорошие стрелки.
— Не люблю я этого, — сказал капитан Дыба. — Или они стрелки хорошие, или младшие командиры. У меня и тех и тех не осталось.
— Вот и будут тебе и те и те, — отмахнулся Шейн. Потом обернулся к нашему строю и приказал: — Кудлатый, шаг вперед!
Ким вышел вперед. Дыба подошел к нему и стал осматривать как лошадь. За ним к Киму подошел один из молодых офицеров — он мне понравился с первого взгляда. Бывают такие острые, птичьи, но в то же время сильные лица. У него был крепкий, с горбинкой, нос, полные губы, очень четкий раздвоенный подбородок и карие птичьи глаза. Пожалуй, его лоб был узковат, да залысины указывали на то, что он довольно скоро облысеет. Хорошее, открытое лицо.