— Седой, шаг вперед.
Я задержался на секунду — пока не вспомнил свое новое имя.
— Вот эти двое будут служить у тебя в батальоне, — сказал Шейн.
— Я возьму Седого, — сказал молодой офицер с горбатым носом.
— Бери, Коршун, — согласился Дыба. — А Кудлатого я отправлю во вторую роту, пускай пока заменит комвзвода. Там совсем плохо.
— Я тебе еще двух стрелков дам, — сказал Шейн. — И шесть рядовых.
Так нас развели по взводам и ротам. И я попал командиром практически несуществующего взвода в роту, которой командовал человек по прозвищу Коршун.
Когда мы небольшой группой, кое-как одетые и почти невооруженные, спешили за мускулистым Коршуном в расположение его роты, я разглядывал местность вокруг и старался прийти к каким-то выводам, хотя сделать это было почти невозможно.
Мы шли по глубоким канавам, осыпавшимся траншеям, проходили через неглубокие квадратные или длинные ямы, потом взбирались на оплывшие брустверы или неровные холмы и холмики. Порой перед нами открывался вид вперед — такие же траншеи, слева начинался пологий склон большого холма, вершина которого утопала в тумане, а справа виднелись развалины и груды бревен, сучьев и досок, за которыми поблескивала река.
Когда мы поднялись на холмик, который господствовал над местностью и с которого было видно далеко вокруг, Коршун остановился и сказал:
— Теперь, ребята, давайте познакомимся с диспозицией. Перед нами противник.
— Далеко? — спросил мужичок с угорскими скулами.
— Не так далеко, вон в той траншее они уже сидят.
До той траншеи было метров двести, не больше.
— Они же нас видят, — взволновался комсомолец, получивший прозвище Ваня. — Они же стрелять будут!
— Не будут, — сказал Коршун. — Сейчас небоевое время.
— А когда будет боевое время? — спросил Ким.
— Нам скажут, — ответил Коршун. — Придут из штаба полка и скажут.
Нет, он не хотел ничего от нас скрывать — мы были теперь его товарищами по оружию. Но очевидное командиру нашей роты не было так же ясно для нас.
— Справа, — продолжал Коршун, — развалины санатория и за ними речка. Туда лучше не ходить. Плохое место. Я как-то туда попал — чуть со страху не помер.
— А что там? — спросил я.
— Я потом расскажу… привидения там. И так далее.
Меня удивил Цыган. Он вдруг спросил:
— А когда ночь будет?
— Ночь? — Ответ на этот вопрос оказался для Коршуна затруднительным. — Ну, когда будем спать, тогда и ночь будет.
— Здесь какая широта? — спросил я. Я уже понял, что наша война будет идти за Полярным кругом и это — полярное лето. А может быть, я старался убедить себя, чтобы не пугаться. Лучше выяснить, чем растеряться.
— Широта нормальная, — ответил Коршун, и я понял, что он так же, как и мы, запрограммирован.
— Значит, здесь война идет по расписанию? — спросил Ким с язвительной улыбкой.
— Иначе нельзя, — ответил Коршун. — Иначе не положено.
— Почему? — спросил Ким.
— Потому что людям надо отдыхать, мыться, есть, бриться — жить надо.
— Так на войне не бывает, — сказал Ким.
— А ты откуда такой ученый? — Командир роты был недоволен. Глаза сузились, губы поджаты.
— Потому что я уже воевал, — сказал Ким. — И потому что, как я понимаю, наша цель — выгнать этих ублюдков и отстоять город. Так или не так?
— Так-то так, да с командиром иначе разговаривают, — сказал Коршун. — Я на тебя стучать в штаб не буду, но если ты будешь и дальше всякие штучки вытворять, то верну тебя в учебку. Ясно?
— Ты меня не учи, — сказал Ким, — я тоже ученый. Я сюда воевать приехал, а не расписание изучать. Не бывает на фронте боевых периодов, или как ты их там называешь.
— Боевое время, — сказал Коршун.
— Значит, надо воспользоваться, — сказал Ким.
— Как воспользоваться?
— Они там, ваши ублюдки, тоже соблюдают боевое время? — спросил Ким.
— Разумеется.
— Так вот, пока они сидят и кушают свои котлеты, надо по ним ударить.
— Нельзя, — сказал Коршун. — Когда нет боевого времени, бить нельзя.
— Тогда вы никогда не победите. Так и город свой отдадите.
— Не валяй дурака, комвзвода, — сказал Коршун. — Ты думаешь, если тебя назначили младшим командиром, значит, ты уже революцию здесь можешь совершить? Здесь особые условия, в таких тебе еще не приходилось сражаться, к тому же ты отравленный газами и многое не помнишь. Но рассуди спокойно — если мы не будем соблюдать боевое время, они тоже не будут его признавать, тогда в боевое время не останется сил, чтобы воевать. Какая же это, к черту, война?
— Война — это когда убивают, — сказал Ким, — а не когда играют в игру по правилам. Это в футболе свисток засвистел — и пятнадцать минут перерыва. Чтобы зрители смогли мороженого поесть.
— Не сравнивай. Мы погибаем. Но война имеет свои законы. Сам поймешь.
Я внимательно прислушивался к их спору, остальные новенькие смотрели вокруг, им было не по себе на таком открытом месте. И, я полагаю, они предпочли бы, чтобы прав оказался Коршун, командир роты.
— Если вы посмотрите вперед, подальше вперед, — продолжал между тем Коршун, — то вы увидите справа, вон там, как раз за линией фронта, низину, большую низину.
— Это где столбы стоят? — спросил комсомолец Ваня.
— И колоды. И… присмотрись внимательно — видишь ямы? Там лежат трупы.
— Что это? — спросил я. — Там был бой?
— Нет, еще недавно эта низина была у нас в тылу. Это место называется Долина справедливости. Только никто ее так не называет. Ее мы называли долиной казней или низиной смерти. Здесь казнили дезертиров и других преступников. Даже моего бывшего комроты Шундарая… казнили. Так что вы не думайте, что мы здесь играем в футбол с перерывами. Если вы совершите преступление, то кончите жизнь в долине казней. И казни бывают плохими. Здесь и четвертуют, и вешают, и расстреливают. И от этого зависит, кем ты родишься завтра.
— Я уже родился, — сказал Цыган, вовсе не испуганный и не подавленный видом этой низины.
— Я имею в виду перерождение, — сказал Коршун. — Вам еще не объясняли?
Я отрицательно покачал головой.
— В штабе они все с ума посходили. Они думают, наверное, что если вас из газа вытащили, то вы помните о перерождении. Ну ничего, сегодня будет патер-лама, он придет, чтобы освятить новые окопы.
Это сообщение никого не удивило.
— А дальше что? — спросил Ким. — Вон там, справа от низины казней?
— Там был наш лазарет, полковой лазарет.
— И что?
— Когда ублюдки наступали, они перебили раненых и докторов, а санитарок увели.
— Зачем? — спросил Цыган.
— Зачем наших женщин уводят? Чтобы измываться. Вот зачем.
— А почему вы отдали лазарет? — спросил Ким. — Почему вы не вывели их в безопасное место?
— В тот момент я был далеко. Если бы знал… но я же не могу все знать!
Коршун почти прокричал последние слова. И я понял, что гибель лазарета связана у него с личной бедой. Может быть, там добили его друга, может быть, среди санитарок у него была девушка… я это узнаю, время будет.
— Мы отступили, — сказал Коршун. — Людей мало. И воздушных шаров нет, чтобы на разведку полететь. Они прорвали наш фронт. Но теперь мы накопим сил и отберем эти позиции.
— Тех, кто погиб, не вернешь, — сказал я.
— Все бывает, — сказал Коршун.
— А новый лазарет будет? — спросил я.
— Его в безопасном месте устраивают, — сказал Коршун. — Впрочем, нам некуда дальше отступать.
Коршун обернулся.
Я обратил внимание, какой изысканной работы рукоять его меча, а металлические ножны украшены чеканкой, чуть напоминающей скифский звериный стиль.
— Я точно не знаю, где будет лазарет. Но, наверное, вон там, за грядой. Иначе бы мы увидели.
— А можно туда будет сходить? — спросил я.
— Это зависит от того, сколько времени осталось до боя, — сказал Коршун. — Черт их знает. Обычно промежутки стандартные — но бывает, несколько дней проводим без боя, а порой два боя в день. Разве угадаешь?
— И никакой системы?
— Есть система, мы с Шундараем обсуждали… Но она нарушается. Может, нарочно.
— А кто решает?
— Черт его знает! Штаб фронта! Или Господь Бог!
Коршун не стал продолжать эту тему, он рассматривал тылы. Отсюда, сверху, я смог рассмотреть скопление сараев и пакгаузов, в которых была наша учебка, и даже переплетение рельсов, схожих издали с рассыпанной по земле связкой прутьев. Мне было ясно, что этими рельсами давно не пользовались, и на путях было пусто, — впрочем, вдали я разглядел несколько платформ, но не был в том уверен, потому что по земле полз бесконечный, светлый, но не белый, мышиный туман, и даль скрывалась в его пелене. Когда Коршун сказал нам, что там, за туманом, за станционными путями, и лежит столица, то пришлось признаться, что, пока не распогодится, мы города не увидим и мне не удастся сделать никакого вывода о том, что за город мы так отчаянно защищаем и считаем своей родиной.
— С нами была девушка, — сказал я. — По приезде ее от нас отделили — как вы думаете, куда она могла попасть?
— Я думаю, что они срочно новый лазарет делают, — сказал Коршун. — Ведь начнется боевое время, а мы вообще без лазарета, так у нас даже легкораненые помрут от заражения.
— А где этот лазарет будет?
— Где-то поблизости, — ответил Коршун.
— Но можно будет узнать?
— Все можно будет узнать. Потом мы к Дыбе завалимся, посидим, надо же как-то познакомиться, поговорить. Дыба может знать.
— Это командир батальона? — спросил Ваня.
— Вот именно.
Я еще раз посмотрел назад, где в тумане скрывались рельсы, где был лазарет, Маргарита и сам город, куда мне хочешь не хочешь надо пробираться.
Можно считать, что мне повезло — я получил офицерский чин, возможно, это даст мне чуть большую свободу. Главное — пока, первое время, быть послушным и вне подозрений. Опасным для меня был не Коршун, а Шейн и майор-идеолог.
Но оказалось, что опасность разоблачения исходила от патер-ламы.
Когда мы спустились в широкую траншею, которая, видно, служила уже не первому поколению солдат, я утвердился в мысли, что мы попали в некое подобие Вердена — того поля сражения Первой мировой войны, которое множество раз переходило из рук в руки и где не осталось ни одного живого дерева, ни клочка земли, который не был бы перекопан воронками от снарядов и лопатками саперов.
Сколько же лет идет эта война?
Какой-то давно читанный фантастический роман о бесконечной третьей мировой войне возник в памяти, но я никак не мог вспомнить деталей. Только помнил я, что сначала они сражались, используя танки и самолеты, потом кончилось топливо, кончились патроны, были уничтожены все заводы, да и знающих людей не осталось. В конце книги враги уже дерутся дубинками, душат друг друга голыми руками… но война никак не может закончиться.
Ясно, что образ, придуманный писателем, гиперболизирован. Но ведь в принципе это же происходит и здесь.
И две последние платформы на пустых проржавевших путях, пакгаузы и станционные здания без крыш — разве это не вещественное выражение той страшной сказки?
Я должен попасть в самое сердце этого мира, понять, что же происходит, и главное — разыскать и освободить Маргариту, которая потеряла из-за меня своего любимого мужчину.
— Пошли дальше, — сказал Коршун. — Я покажу вам расположение взводов. Пора приживаться!
Оказывается, у меня был свой блиндаж — квадратная яма глубиной два метра, для меня и моего помощника. В помощники мне Коршун выделил ротного старшину Мордвина.
У длинной траншеи, в которой можно было проходить не сгибаясь, нас встретил здоровый мужик на деревянной ноге — ну точно как стивенсоновский пират, только без попугая на плече.
Его звали Мордвином. Он и провел меня в мой взвод, а Коршун занялся Кимом.
Мой штаб, или, вернее, моя нора, был подметен, у стены стояла лежанка, покрытая одеялом. У другой стены находилась еще одна лежанка, но уже без одеяла, на которой должен был спать Мордвин.
В моей яме еще стоял колченогий стол, под ножки которого не было смысла что-либо подкладывать — они просто были заглублены на разную глубину в твердый земляной пол блиндажа. Простите, но офицерам унизительно таиться в яме, так что я назвал свою яму блиндажом. Наконец, рядом с лежанкой стоял старый сундучок.
Затем Мордвин загнал ко мне в яму весь мой взвод. Четыре человека, усталых и грязных до умопомрачения, зато вооруженных до зубов, были остатками взвода, уцелевшими после последнего боевого времени.
Еще шесть человек я получил из меховского пополнения, но об этом я никому не смел сказать, так как мои подчиненные были убеждены, что их родина лежит в тылу. А я знал, что там Меховска нет.
Солдаты расселись на полу, я сел на лежанку, и тут пришел сам господин патер-лама. Он действовал в области идеологии, но на более абстрактном уровне, чем майор-идеолог.
Патер-лама оказался мелким старикашкой с бородкой, как у Хо Ши Мина, и лысеньким до стеклянного блеска. Лысину он скрывал под оранжевым колпаком, правда, она была такой скользкой, что колпак постоянно съезжал с нее, и тогда в глаза бил лучик от невероятно отполированной поверхности.
Наверное, он был лысеньким с детства или с юности, у него никогда ничего не получалось с женщинами, они начинали сразу смеяться и не разрешали себя трогать руками.
Я не имел ничего против встречи с представителем местной религии. Даже полезно. Правда, остальные ребята стали кривиться, а некоторые улыбались, и, конечно же, патер-лама накалялся как чайник, ноздри раздувались, а короткие тонкие конусы пальчиков нервно бегали по застежкам красного, до полу халата — форменной одежды.
Патер-лама отодвинулся от нас на солидное расстояние и сердито и быстро, словно проговаривал постылый урок, начал:
— Вы все позабыли. Из-за этого мне пришлось оторваться от моих ценных занятий и прервать медитацию. Думаю, что с вашей стороны это неблагородно. Именно так.
Он посадил на место съехавший колпак и неожиданно спросил:
— Кто из вас помнит, что такое медитация?
Никто из нас об этом не помнил. Я читал, но не стал в этом признаваться.
— Если не притворяетесь… если не притворяетесь… — Повторяя эту фразу, он бегал вокруг нас, заглядывая в глаза, и, надо сказать, я встревожился. Этот патер-лама обладал острым и злобным взглядом. — Все, что вы сделали! — закричал он. — Все, что вы смогли совершить хорошего или плохого, все это суммируется!
Он сложил ладони горсточками, будто поймал птичку, и даже заглянул в горсточку — каково там птичке?
— Вся ваша жизнь, великая или ничтожная, а у вас большей частью ничтожная, умещается в этой сумме. Ты спас родину — и тебе прибавляется доброе деяние, ты предал ее, — тут он почему-то разнял руки и сунул свой пальчик прямо мне в физиономию, — и тебе там… — он показал в небо, — записывается минус! И так на всех уровнях бытия. Не наступи на муравья, иначе ты получишь минус!
— Ма-аленький, — сказал Цыган с серьезным лицом.
— Кто сказал «маленький»?
— Я сказал, — ответил Цыган.
— Ты что, не веришь в то, что я тебе говорю?
— А вы договорите до конца, потом посмотрим, — сказал Цыган.
Цыган недооценивал патер-ламочку, у меня же в груди постукивал предупредительный сигнал — с этим лысеньким надо быть осторожным.
— Может, ты принадлежишь к какой-нибудь другой религии? — спросил лама. — Может, ты — мусульманин?
— А это плохо? — спросил Цыган.
— Предупреждаю, — сказал патер-лама, — я вынужден буду предупредить об этом командование части. Мы не можем допустить сомнений. Сомнения ведут к предательству. И нет ничего страшнее, чем ислам. Запомните, вы, дети земли и неба, песчинки в водовороте бытия, что человек, несущий в сердце семена ислама, обречен на вечное существование в виде червя, ползущего сквозь теснины подземелий. Ясно?
Ответа он не получил. Ни черта нам не было ясно. Коршун, который услышал, как поднялся почти до крика голос проповедника, появился за спиной ламы, уселся на бруствер на корточках, как принято сидеть на Востоке, а у нас сидят только заключенные. Он слушал, по-птичьи склонив набок голову. Как он появился, мне сразу стало легче. Он знает, как сладить с новым идеологом. Перебор их был для меня очевиден. А я привык с детства, что как только обнаруживается перебор пропагандистов и агитаторов, значит, готовится какая-то подлянка. Мой детдомовский опыт сурово подсказывал: бойся лишних идеологов.
— Значит, быть нам червяками, — согласился Цыган. Не стоило ему сердить лысого дедушку.
— Не только червяками!
Почему-то лама был в бешенстве. И тогда Коршун громко сказал сверху:
— Патер-лама, не волнуйся. Они же все забыли. Они под газ попали. Нам с вами хорошо, мы знаем, нам сказали, а им все снова надо начинать.
— А, и ты здесь! — Патер вовсе не обрадовался Коршуну. — Ты еще живой?
— Не только живой, но и стал большим командиром. В этом существовании мне пока везет.
— Но некоторые из них, — произнес лама тихо, — на самом деле притворяются. Они не теряли память, понимаешь? Это исламские шпионы!
— Ну уж!
— Я знаю. Я чувствую! Они и не скрывают. Вот ты скажи, ты веришь в перерождение?
Он смотрел на Цыгана.
— В хорошую бутылку верю, а больше ни во что, — сказал Цыган.
— Это не преступление, патер-лама, — сказал Коршун. — Я иногда тоже ловлю себя на такой мысли. Только здесь у нас, ребята, и нечего выпить, и не хочется.
Вот это было горькое и неприятное открытие для моих спутников. Они не скрывали своих чувств.