– «…Целый день, как ни верчуся, лишь тобою занят я», – бормотал Пушкин, собираясь в школу: именно в этот день, в субботу, далекая от веры предков Аида Исааковна наметила итоговую контрольную по русскому.
И, конечно, как назло, первым человеком, которого Аркашон встретил в коридорах учебного заведения, стала Юля Дурова – свежая, будто и не плясавшая вчера на свадьбе у старшей сестры.
Пушкин вспыхнул и даже прикрылся единственной тетрадкой, с которой ходил на все уроки, как щитом или фиговым листком, но Юля и не думала сердиться.
Более того, она сама подошла к Аркашону и дружески взяла его за руку:
– Пойдешь на второй день?
Пушкин отчаянно замотал головой. Ему хватило и одного.
– Ты не сердишься?
– Со всяким может случиться, – вздохнула Юля. – Ты все равно понравился – и маме, и Таньке, и гостям. Только не пей больше, обещаешь?
Пушкин пообещал бы ей в ту минуту все сокровища мира! Конечно же, он не будет больше пить!
Залечил Юлину раненую душу не кто иной, как великан Димочка – неловко, путано, но при этом доступно он объяснил обманутой в лучших своих притязаниях девушке, что Пушкин вовсе не хотел никого расстроить или опозорить. Что все это у него – от смущения и любви. Что парень он на самом деле хороший – у Димочки на это и глаз, и рука набиты, а потому пусть Юлька простит своего героя-неудачника и даст ему второй шанс. А также по необходимости третий, четвертый и пятый – чем Юля и занималась на протяжении всего их с Пушкиным долгого жениховства.
Фигура Валентина Оврагова в свете этих ярких событий заметно уменьшилась в размерах и отошла на второй план – забыть его не смогли только родители Аркашона, часто вспоминавшие дивное полуночное явление.Аркадий оперился и воспарил, увлекая за собой Юлю Дурову в мир взрослой скуки и ответственности, где всегда есть место бытовому подвигу и хозяйственному самопожертвованию. Они поженились через три года после окончания школы – а то, где в настоящий момент жизни пребывали Валентин Оврагов и его неземная мама, Пушкина более не интересовало.
Аркашон влюблялся в Юлю все сильнее год от года – его не охлаждали ни быт, ни возраст, ни матереющее с каждым днем мещанство жены. Ясновидец Оврагов верно предсказал будущее: вечно работающий телевизор стал третьим членом их семьи. Четвертой явилась дочка Сашечка. Пушкина умиляли крохотные ручки Сашечки и ее совершенно игрушечные одежки. Он сам купал малышку по вечерам, пока Юля переписывала из бесплатных газет анекдоты и кулинарные рецепты: она в равной степени любила и забывала то и другое.
«Владею днем моим, с порядком дружен ум», – думал Пушкин банными вечерами, любуясь Сашечкой. Жена была с дочкой терпелива, но холодна. Возможно, она, как мама Аркашона, просто не любила детей? Но разве можно не любить Сашечку – кудрявую толстенькую девочку с такими ясными, такими карими глазами?
И саму Юлю – разве можно было не любить? С каждым днем Пушкин открывал в жене новые черты, прежде не подмеченные и бесценные. Оказывается, она умеет стоять подолгу на одной ноге, поджав другую, словно цапля. Оказывается, она может включать и выключать свою красоту, будто кран с горячей водой, – счастливое свойство, ведь красота в беспредельности своей невыносима. Оказывается, по утрам Юля шутки ради соревнуется с соседкой – кто раньше вымоет и уложит волосы (жужжание фена в соседской ванной обычно раздавалось в половине восьмого, и слышно его было так, словно соседка вместе со своим феном сидит у них на головах). Юля не читала любимых книг Аркашона, почти не знала стихов и зевала, когда он пытался показать ей любимые фильмы – черно-белые, будто городская зима. Но у Юли были такие маленькие ручки – почти как у Сашечки. И она умела спать, в точности как балерина Дега – подняв руки над головой. Разве этого мало?
Экономная, расчетливая Юля любила передаривать подарки и следом за своими мамой и сестрой придерживалась правила: заплатили – будем пользоваться! Купили путевку на юг – будем купаться, даже если море ледяное. Пришли в ресторан – станем есть, даже если невкусно. В еде Юля совершенно не разбиралась, готовить не умела, и Пушкин в конце концов принял на себя руководство кухней.
– Папочка, что у нас сегодня на ужин? – спрашивала вечно голодная Сашечка, и Пушкин с готовностью отзывался:– У нас «roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым».
Сашечка хлопала в ладошки – она обожала как мясо с кровью, так и Пушкина и засыпала только под «Сказку о царе Салтане» или в крайнем случае под «Евгения Онегина». – Прочти «Онегина», папа, он такой уютный , – сонно требовала дочка, и Пушкин, понижая голос до самого усыпительного тембра, читал, читал, читал…
В университете, на филфак которого Пушкин поступил по страстной рекомендации Аиды Исааковны, он тоже читал – и без труда прижился на кафедре русской литературы, где в то время восходила звезда восторженного моремана Дворянцева.
– «Так море, древний душегубец, воспламеняет гений твой?» – с пониманием спрашивал Аркашон у Павла Николаевича, и тот расплывался улыбкой, со слуха записывая цитату.
Проверять ее не было нужды – Аркадий знал Пушкина наизусть, не перевирая ни буквы. Маститые университетские пушкинисты злобно сопели, но терпели поражение в поединках цитат, которые одно время устраивались на кафедральных вечеринках.
– Сколько же ты успела прочесть мне стихов, Тая? – спрашивал Пушкин у любимой нянечки, которую принаняли теперь смотреть за Сашечкой.
Тая смущалась, радовалась и гордилась своим большим мальчиком, который так прекрасно успевает в жизни.– «Прощай, свободная стихия!» – сказал однажды Павел Николаевич Дворянцев и пустился в плавание по волнам кабельного телевидения, бросив и недописанную докторскую диссертацию, и всю филологическую науку.
– «Он был, о море, твой певец», – грустно процитировал Аркадий Пушкин, но не сразу решился двинуться следом за другом и коллегой, а лишь когда нищета начала бить ему прямо в лицо, как та давняя морозная улица.
Аркашон поддался на уговоры П.Н. и служил вначале идейным соратником, а потом и главным режиссером первых программ Дворянцева. Рождение телеканала «Есть!» случилось на глазах и в присутствии Пушкина – как приглашенный папаша, он то бледнел, то терял сознание, то восхищенно плакал и навсегда после этого стал рабом телевидения. «Везде передо мной подвижные картины…»
Юля тоже времени зря не теряла – окончив Институт народного хозяйства, как было принято у них в семье, выучилась впоследствии на мастера ногтевого дизайна. Дни напролет жена пропадала в салоне красоты, обрабатывая чужие руки, ручки, ручонки и ручищи.
– По ночам снятся сплошные пальцы, – жаловалась Юля, – как опята на пеньке.
Таня с Димочкой к тому времени родили себе сына и, выдохнув, словно бегуны после удачного финиша, пустились каждый во все тяжкие.
Димочка сунулся было в мелкий бизнес, но, погорев дважды, отскочил на скромную роль шофера – возил по личным делам жену своего босса и его противных детей в школу. Татьяна устроилась продавцом в модный супермаркет «Сириус», но потом заболела спиной и перешла в кассиры. Аркашон, являясь в «Сириус» с деловым визитом к директрисе, мелкими шажками, пригнувшись, малодушно пробегал мимо кассы – чтобы Танька его не увидела.
В синем форменном халатике, обрюзгшая и бледная Танька отчитывала пытавшегося пролезть без очереди гражданина:
– Вы что, не видите, мужчина? Я уже бью другого клиента.
Аркаша отскакивал в сторону и удачно сталкивался носом к носу с веселой толстухой Марой – она шла навстречу, протягивая короткие колбасные ручки.
Пушкин быстро привык к непринужденному общению с богатыми тетями и бизнес-ледями – П.Н. открыл в нем это счастливое свойство и эксплуатировал его на полную катушку.
В зрелые свои годы Пушкин жил будто не своей жизнью – он словно играл роль приличного человека, устоявшегося семьянина и опытного режиссера, без которого на канале «Есть!» не совершалось ни одно действо, ни одно действие. Стихов Аркашон с каждым годом помнил все меньше, зато мешки под его глазами темнели и наливались, так что дочка Сашечка, прочитав вместе с Таей запретную книжку «Вий», заявила: «На картинке – папочка!» Пушкин смеялся, но внутри ему было безрадостно и больно. Он знал, что никакой он на самом деле не Вий – и что этот взрослый хмурый дяденька из зеркала, с мятыми серыми волосами, не имеет к настоящему Пушкину никакого отношения.
«Немеркнущим светом озарила жизнь Пьера поэтическая любовь к Наташе!» – объясняла на уроках Аида Исааковна, все еще работавшая в школе и пестующая теперь юную Сашечку Пушкину…
Жизнь Аркадия Пушкина была озарена немеркнущим светом любви к семье. И единственное, чего он не понимал в своей жене, это равнодушия к Сашечке.«Немеркнущим светом озарила жизнь Пьера поэтическая любовь к Наташе!» – объясняла на уроках Аида Исааковна, все еще работавшая в школе и пестующая теперь юную Сашечку Пушкину…
Жизнь Аркадия Пушкина была озарена немеркнущим светом любви к семье. И единственное, чего он не понимал в своей жене, это равнодушия к Сашечке.«История нелюбви» – отличное название для телешоу, которое Пушкин обязательно бы запустил на другом, некулинарном канале. Нелюбовные истории захватывают куда сильнее романтических – в начале у всех все происходит примерно одинаково. Об этом, наверное, и говорил Лев Толстой. Лишь потом каждый получает по заслугам – и за то, что любил, и за то, чего желал. Пушкин уважал жену Юлю и считал ее выдающейся, умной женщиной. А то, что выдающаяся женщина пилит ногти в салоне, – так это ее волевое решение и свободный выбор. Он честно считал, что все живут в своих семьях примерно так же, как он, и как жил Лев Толстой, и как сотни тысяч других мужчин жили и будут жить после него. Это, кстати, очень утешительная мысль – будто у всех в жизни все происходит почти так же, как у нас. И если в первых пятнадцати главах о героине лишь вскользь упоминается, возможно, она и в самом деле главная…
Тогда был – Пушкин запомнил – День святого Валентина. Последнее напоминание о неприятном эпизоде из позднего отрочества переродилось в дурацкий праздник, который, впрочем, широко отмечали в Юлином салоне. Пушкин забрел сюда поздно вечером – в поисках загулявшей жены, с унылым розовым бутоном, не прельстившим бы даже гражданина Кейна.
В салоне оказалось весело, как в советском ресторане, – клиентки совершенно растворились среди мастеров (именно этим словом Юля научила Аркашона называть себя и своих коллег по цеху красоты). Разве что косметолог – немолодая, но натянутая, как тетива, женщина – продолжала работу: прижав вялую блонди к стене, она заботливо спрашивала:
– Ну как они?
«О прыщах волнуется, – не сразу догадался Пушкин, – как будто это люди».
Клиентки шли к выходу с растопыренными пальцами и свежевыкрашенными, благоухающими, как чистый санузел, головами. Юли видно не было, и Пушкин двинулся дальше.
Они сидели в пустом зале, друг против друга – Юля и какая-то белая мышь в сером пиджачонке. Со стороны казалось, будто они вызывают духов, взявшись за руки, или разглядывают друг у дружки ногти – что было абсолютно уместно, но у Аркашона нехорошо засосало под ложечкой.
Мышь обернулась на шаги, Юля отдернула руки.
– Это Катя, – сказала она, – моя очень хорошая знакомая.На самом деле, думал Пушкин, вылезая ночью из нагретой постели и шлепая в ванную, где сохла икейская занавесочка, на самом деле Юля никогда не любила мужчин. Еще в детстве мальчики раздражали ее так, как они раздражают недалеких учительниц, – крикливые, неряшливые, готовые по любому поводу драться и кричать непотребные слова, но, увы, только из таких мальчиков и вырастают впоследствии настоящие мужчины.
Мальчик, который пишет буковка к буковке и послушно пляшет на хореографии в костюме василька, – услада и радость воспитателей, но Аркашон твердо знал, что никогда не пожелает своей Сашечке такого спутника жизни. Возможно, Юле требовался именно такой, великовозрастный послушный цветок? И она нашла его на другой, женской клумбе?
Сокрушительный удар, после которого любой, кроме Аркашона, мужчина, ни за что не оправился бы. Пушкин же, пробормотав ассистентам загадочную фразу: «…и братья пульт вам отдадут», записался на прием к лучшему специалисту по головным проблемам, замечательному доктору М.Закинув ноги на стол и дожевывая зубочистку, специалист М. долго слушал Пушкина, а потом внезапно спросил:
– А что нужно вам? Новая жена или новая любовь? Потому что это совершенно разные вещи.
– Мне нужна Юля, – честно признался Аркашон и тут же сам себе поразился: зачем он сидит в этом кабинете и смотрит, как доктор М. жует зубочистку? Ясно, что надо делать! Давно ясно!
Пушкин вылетел из кабинета и помчался домой – там выходная Юля пила с выходной Таней сливовое вино. Телефон орал в кармане, как будто свинью зарезали, но Пушкин ничего не слышал и не видел.
– Юля! – закричал он так громко и страшно, что у Таньки выскользнула из пальцев рюмка и облила сладкой гадостью ее лучшую кофту. – Юля! Где работает твоя Катя? Где она хотя бы живет?
Юля упиралась до последнего, но когда муж по-настоящему прижал ее к стенке (пьяная липкая Танька кричала так, будто зарезали еще одну свинью), выдала координаты своей возлюбленной, как инженер секретные чертежи.– Чего тебе нужно? – спросил Пушкин, глядя темными жуткими глазами в насмешливое личико Кати.
– Что мне нужно? – переспросила она. – «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…»
– Страдать? – возмутился Пушкин. – Да что ты знаешь о страданиях? Это я страдаю, не ты…
– Это – Пушкин, – объяснила Катя. – Стыдно не помнить.
Аркашон и правда не вспомнил. «Элегия». 1830 год. «И может быть – на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной».
– Через несколько недель я начну работать на вашем канале. Мне очень потребуется твоя помощь. Всесторонняя поддержка. И, конечно же, дружба. Крепкая, на всю жизнь.Глава двадцатая,
в которой много литературы и удручающе мало настоящей жизни
– Ты просто не тот человек, – сказала Евгения, прежде чем в сто тридцать шестой раз проститься с ним навсегда.
Он должен объяснить, почему ворвался в это повествование. Он думает, что у него есть право – назовем его Правом Не Того Человека – на особое место в истории.
Потому что если бы не он, этой истории не было бы вовсе.Чем дольше живешь, тем реже встречаешь ни на кого не похожих людей. Те, что вокруг, – версии уже известных персон. Так в разных книгах одного автора герои почти всегда похожи друг на друга – будто в телесериале. Они топчутся вокруг одних и тех же зданий, ходят к одному и тому же парикмахеру и страдают от болезней-близнецов. Чем реже встречаются ни на кого не похожие люди, тем больше мы ими дорожим – это он знал как никто другой, потому что был знаком с Евгенией.
Он любил ее имя – породистое, выдержанное, хороших кровей. Зачем кромсать такие имена, как колбасу? Почему все любят дробить их на части – «Женя», «Геня», «Жека»? Он всегда называл ее только Евгения.
Ее звали Евгения. У нее не было ни единой родинки, и она писала книги. Она была ни на кого не похожа – это первое, что он подумал, когда они познакомились.Его звали Владимир. Он всегда хотел быть писателем, может быть, только в юности мечта эта ненадолго оставляла его, и тогда он примерял другие призвания. Монах. Артист. Великий и немногословный путешественник. Что-то в этом роде, похожее, да не то. Писатель – вот это было да. Это было оно.
Но быть писателем и быть с писателем – разные вещи!
Владимир сочинял и стихи, и рассказы, и пьесы, но прятал их от Евгении и от всего мира впридачу. Он был – потайной писатель в маске фотографа. Он прятался за объективом – как рукопись в ящике, и не горел на работе, ведь рукописи не горят.
У Владимира была дорогая фотокамера – капризная, как избалованная красавица, – ее звали Фаина. Фаина капризничала, но потом подчинялась мастеровитому гению Владимира и покорно снимала скучные, хорошо оплачиваемые события. Газетные репортажи. Школьные утренники. Свадьбы.
Еще у Владимира была жена – маленькая, будто игрушечная, и звали ее по-кукольному – Света. В юности Владимиру нравилось играть с этой живой куклой, и однажды они, не покидая, так сказать, рамок игры, поженились. Света воспитывала чужих детей в школе – у нее был тяжелый цельнометаллический голос, увесистая ручка и кличка Молекула. Она преподавала химию.
– Иногда я бью детей, – рассказывала желающим Света. – Бывают такие дети, что не понимают другого языка.
Один татарчонок, вредный, как целая семья Чингисханов, довел Свету до того, что она крепко приложила ему перед всем классом. По щеке подростка скатилась слеза – та самая, достоевская. Но Свету так просто не разжалобишь.
– Тебя уволят! – испугался Владимир и был не прав.
Мама татарчонка – хорошенькая и бестолковая – косноязычно благодарила Молекулу:
– Вы ему, Светлана Олеговна, можете еще побить! Дневник открою – а там, как петух зарезал!
Школьные истории Светы развлекали Владимира, но вообще он, как все незрелые взрослые, детей не любил. Он любил прекрасное.
В Средние века, рассказывал Владимир послушно замиравшей при звуке его голоса Свете, мир детства считался малоприличным и недостойным упоминания. Детство было чем-то вроде болезни.
Своих детей у Владимира и Светы не было.
Зато однажды чуть не появился на свет чужой. Евгения усиленно мечтала о ребенке и чуть не уговорила Владимира – но он вовремя опомнился. Он не хотел сложностей. Сложности – не прекрасны.