Катенька держала в руке пухлую пачку листов, и Владимир потряс головой, чтобы стряхнуть наваждение: слишком уж напоминала эта сцена другую, ту, что разыгралась сегодня днем у Евгении. «Кругом плагиат», – досадливо подумал он.
– Вы пишете роман? Как интересно! Разрешите, я прочту хотя бы пару страниц! Я немного в этом разбираюсь и уже вижу, что это просто потрясающе!
Катенька поставила на столик чашку – Владимир брезгливо заметил, что там плавает набрякшая чайная подушечка.
Теперь гостья уже двумя руками накрепко вцепилась в рукопись.
– Почитайте, – смирился Владимир, не приученный отказывать женщинам.
Катенька взвизгнула и упала в кресло, закрывшись листками, будто веером. Она, как все филологини, читала быстро и в паузах успевала одобрительно взглядывать на Владимира, а он хрустел пальцами от волнения. «Это моя первая читательница», – дошло вдруг до него. И не такая уж она, право сказать, уродина, решил Владимир, наблюдая, как сосредоточенно Катенька употребляет его текст, как следит, чтобы ни одно словечко не пропало даром.
– Чай поспел! – крикнула мама, и Владимир с Катенькой оба вздрогнули, словно от электрического разряда.
– Почти гениально, – сказала Катенька.
«Вот она – моя вторая героиня!» – понял тогда Владимир.
С момента встречи с Катенькой роман понесся вскачь, как необъезженный конь, – Владимир иногда нагонял его и успевал буквально на ходу добавить нужные сюжетные ответвления, но вообще роман писался сам собой. Все, что требовалось от Владимира, это усадить себя за письменный стол. Единственное, что портило ему настроение, – сочинение Евгении, впрочем, он старался не думать больше о том, кто из них первый придумал историю о призвании и двух похожих друг на друга героях.На сей раз Евгения писала значительно медленнее – когда Владимир штурмовал эпилог, она лишь сдвинула с места первую часть своей книги. Ей впервые в жизни было трудно писать, а потому очень хотелось, чтобы Владимир слушал ее, как раньше, и хвалил, и сопереживал услышанному – но он совсем иначе теперь относился к ее писательству.
Ему теперь словно не нравилось, что она – писатель. Его теперь как будто раздражало, что она тоже – пишет. Тоже! О том, что Евгения еще до встречи с ним успешно сочиняла, Владимир благополучно позабыл. Впрочем, его можно понять и пожалеть: ему теперь приходилось не только скрывать Евгению от Светы, но еще и прятать Катеньку от обеих! Катенька только начинала преподавательствовать и часто забегала за советом и утешением к филологической маме Владимира. Разумеется, она заглядывала в темную комнатку Владимира, где в спертом воздухе прел, поднимаясь и распухая, точно тесто, его великий роман.
Быстро же она освоилась с ними обоими – и с романом, и с Владимиром! Не прошло недели, а с ее розовых (слишком розовых – укоризненно думал Владимир) губ уже слетело короткое электрическое «ты». Рукопись Катенька теперь запросто сдергивала со стола и перелистывала грубо, словно инструкцию пожарной безопасности. Рукопись от такого непочтительного отношения съеживалась и отказывалась расти: муза все реже посещала Владимира. В отличие от маминой аспирантки.
И пятки у нее тоже какие-то слишком розовые, недовольно отметил Владимир утром, когда они впервые проснулись вместе.Евгения с вечера одолевала его звонками – как всякая женщина (писательница или нет, тут не важно), она чувствовала, что Владимир больше не с ней, он больше – не ее. А Владимир жил теперь как зритель фильма, где субтитры опережают действие, – он всегда точно знал, что скажут окружающие и что они сделают. Все чаще он мечтал о том, чтобы бросить всех своих женщин и уйти не то робинзоном, не то робингудом в густой лес, к берегам пустынного острова.
Катенька между тем с каждым днем давала ему все больше творческих советов:
– Как-то мало у тебя сказано о прошлом этих дамочек! Про родителей, семью нет совершенно ничего. Будто они обе выпали из машины времени!
Владимир вынужденно соглашался и той же трудовой ночью подробно описывал прошлое героинь. У главной придумались прекрасные родичи – старообрядцы-неофиты из деревни Пенчурка. Второстепенной пришлось довольствоваться разведенными работягами, вяло допивающими свой век на заводской окраине.
В другой раз Катенька возмущалась отсутствием секса в романе – прямо как на первом советско-американском телемосте:
– Это даже неприлично – быть таким целомудренным!
И пихала его интимно розовой пяткой. Пришлось украшать текст постельными виньетками, до той поры в романе не предусмотренными.
Наконец, Катенька явилась на свидание к рукописи с таким торжествующим лицом, что Владимир заранее впал в отчаяние – что еще могла предъявить ему самозваная критикесса, которую он зачем-то слушал?
Катенька предъявила собственную рукопись – повесть, красиво распечатанную на цветной бумаге. Только Бог всемогущий знал, как не хотелось Владимиру читать эти цветные листочки, загаженные сотнями черных буквяных жуков. Но у него не было выбора.
– Твоя мама уже прочла, – сообщила Катенька, – сказала – чистый восторг!Катенька была не без таланта. Не совсем то есть бездарная, но и недостаточно одаренная – ей отвесили способностей ровно столько, чтобы плодить вирши к школьным праздникам или заливать газетные подвалы проблемными статьями. И то и другое получается у таких людей на ура, а для всего остального нужно иное. Здесь требуется то, что было у Евгении, то, что, смел думать Владимир, есть у него самого. То, без чего не спасет самая прекрасная техника, самый острый глаз, самый отточенный язычок. То, что делает писателя – писателем, а не просто лауреатом литературных премий. То самое, за что Владимир особенно любил Евгению – и от чего отказался теперь из ревности и страха разоблачения.
– Мило, но не думаю, что это надо печатать, – сказал Владимир, возвращая цветную макулатуру Катеньке.
Она вспыхнула, разорвала неловко первый лист, потом, всхлипывая, второй. Так маленькая девочка неохотно рвет тетрадку для домашних работ, надеясь до последнего, что мама ее остановит.
Владимир не останавливал Катеньку – зачарованный, он смотрел, как его вторая героиня ревет и рвет листы.Часть третья
Глава двадцать первая,
в которой читателя наконец-то познакомят с правилами. И с родителями
Правила, по которым жизнедействует и плодоносит телевизионный канал «Есть!», много лет никто не трогал. И если вы полагаете, что телевидение должно меняться, как журналы мод, – от сезона к сезону, то вы просто не понимаете, что такое телевидение. Журналы мод, кстати, тоже не так переменчивы, как им хотелось бы казаться, – даже самые противные из глянцевых обозревательниц, ежемесячно призывающие нас выбросить то, что советовали купить в предыдущем номере, сами тайно прикапывают платьица из позапрошлогодних коллекций. Да что там журналы – жизнь вообще мало меняется, что бы ни думали о себе люди. Мы то ходим, то бегаем по кругу – а как мы при этом выглядим, на самом деле значения не имеет. Популярная телеведущая Геня Гималаева сразу всем сердцем приняла установленные на канале «Есть!» правила, и если она пыталась оспорить какое-нибудь не самое симпатичное положение, то делала это лишь в самом крайнем случае.
Если бы я писала не кулинарную книгу воспоминаний, думает Геня, а роман, то начала бы очередную главу именно такими словами. Или такими:
П.Н. не любил менять установленные порядки – ему, как ребенку, было важно знать, что основные столбы и вехи его жизни неприкосновенны. Он даже со старой одеждой расставался мучительно, как с живым человеком, – к досаде модницы Берты Петровны, годами ходил в одном и том же синем свитерке и несолидных джинсах. Все, что имело отношение к личности П.Н., все становилось ему родным, и оторвать от себя любимую авторучку, престарелый телевизор или выцветшую от частых моек тарелку было для него так же тяжело, как уволить старого и преданного сотрудника.
Правила телеканала «Есть!» не менялись по той же причине – однажды прозвучавшие в душе П.Н., как огненные буквы на стене, они навек воплотились в виде складной легенды, переходящей из уст в уста от главного режиссера к скромной уборщице.
Дод Колымажский, тяготевший в силу молодости к внеклассной деятельности, набрал в один прекрасный день эти правила готическим шрифтом и вывесил на дверце холодильника главной кухни-студии....– Не играть в компьютерные игры, приставки, PSP и прочие геймбои! Это пустая трата бесценного времени, которое и так с каждым годом летит все быстрее, так что даже не хватает на личную жизнь!
– Интернет использовать исключительно в мирных, рабочих целях.
– Кроссворды, семечки и бытовое пьянство – под категорическим запретом, с угрозой незамедлительного увольнения!
– Прежде чем озадачить просьбой или вопросом П.Н., Гималаеву Геню, Аллочку и Пушкина, спроси себя: не могу ли я справиться с проблемой самостоятельно? Представь, сколько забот несут на своих плечах вышеуказанные П.Н., Геня, Аллочка и Пушкин, и осознай это!
– Кормление членов семьи, дальних родственников и голодных приятелей на телевизионных кухнях допускается с личного разрешения персон, указанных в предыдущем пункте. Мы не жадные, мы – бережливые.
Список правил длился и длился, внимательный Колымажский не упустил ни одной подробности, и трудовой коллектив, помнится, ухохатывался в ожидании завтрака, зачитывая второе правило вслух и про себя.
Смеяться не стал только один человек – Аллочка Рыбакова:
– П.Н. это не понравится. Сними, Давид, пока он не увидел.
Дод испуганно протянул руку к списку правил, но было поздно: П.Н. вбегал на кухню, за ним шагала Ека с невообразимой прической. Волосы у нее были – будто опарыши. Или переваренные макароны.
– Что это за доширак? – шепнула Геня Гималаева в смуглое ухо Ирак.
П.Н. явно хотел сообщить сотрудникам нечто важное, но заметил листочек и, насупившись, приблизился. Оскорбил его не столько пародийный стиль, сколько готические буквы – он выставил нижнюю губу вперед и обиженно закряхтел:
– Вот так вы, значит, со мной, да? Гитлера делаете?
– Да бог с вами, Павел Николаевич, – запричитал Дод Колымажский, – это просто шутка.
– Не самая удачная, но шутка, – подтвердила Аллочка.
– В самом деле, – продолжал ворчать П.Н., усаживаясь к столу, где блестели масляными боками свежие мадленки, – пора обновить наши правила, все равно их никто даже и не пытается соблюдать. Дод! – крикнул он юноше, снимающему листок с дверцы, – ты почему вчера сидел на сайте знакомств?
Дод выронил листок, который полетел на пол, раскачиваясь, как другой листок – древесный, – на ветру.
Иран громко хмыкнула, а Ека победно тряхнула волосяным дошираком.
– А ты, Пушкин, – грозно сказал П.Н., не утишаясь и не утешаясь даже благоуханными печеньями, каких навалил на тарелку целую гору, – ты систематически куришь на рабочем месте. Аллочка на прошлой неделе играла в «Гильдию», операторы регулярно кормят в рабочее время своих детей, которые едят как взрослые, а ты, Геня, ты…
Тут П.Н. запнулся, но под ободряющим взглядом госпожи Доширак все же вывернул к заранее приготовленному тексту:
– Ты в последнее время слишком часто всем недовольна. И придираешься к ближним своим.
– Да, но в правилах об этом не сказано ни слова! – трогательно возмутилась Ирак.
На кухню стремительной птицей влетел Юрик Карачаев, за ним шли незваные гости – повар Малодубов и его жена-критикесса.
– Я ничего не пропустил? – взволнованно шепнул Юрик близко стоящему к нему оператору Славочке.
– Ждите ответа оператора, – ответил Славочка.
Он был явно не в себе, да и вообще вся обстановка на кухне-студии ничем не напоминала обычную. Красный яростный П.Н. в одиночестве сидел за накрытым столом, а его сотрудники застыли в немых позах, как участники детской игры «Море волнуется раз».
– Понял, кого она мне напоминает, – негромко сказал Гене Колымажский. – Вылитая Ева Браун!
– Ну ладно, – смягчился наконец П.Н. Мадленки он обнюхал, но есть не стал. – Какая сегодня тема?
– Скандинавская кухня, – сказал дежурный повар и поспешно унес печенье с глаз долой.
Юрик проводил мадленки тоскливым взглядом, а Пушкин пробормотал:
– «Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами царствовал тогда».
Плешь у П.Н. и вправду разрасталась с каждым днем – сейчас, когда он сидел, а все остальные стояли, можно было убедиться в этом лично, что называется, не сходя с места. П.Н. мрачно наблюдал, как на столе появлялись селедка в маринаде и лососина, сухие хлебцы и топленый жир в корзиночках из песочного теста. Мелкие, как любил Карлсон, фрикадельки подавались с долькой апельсина и свекольно-медовым соусом, семга была покрыта тонюсеньким слоем козьего сыра. Другой козий сыр – коричневый, который Геня не любила, присутствовал на столе из уважения к норвежской кухне.
Геня вспоминала Скандинавию: кислый кофе, шоколадные вафли «Квикк», стейки из кита на Бергенском рынке. Черепица местных домиков похожа на рыбью чешую.
Завтрак закончился мороженым с лакрицей и морошкой – все молча ели, и только Ева Доширак, она же Ека Парусинская, громко комментировала новые блюда, обмениваясь тонкими замечаниями с Юриком.
Наконец мучение завершилось – П.Н. не хуже Четырнадцатого Людовика восстал из-за стола, и сотрудники поспешно, как насекомые, поползли из кухни прочь.
– Ждите новых правил! – крикнул вслед П.Н., будто выстрелил в воздух.
– Что с ним? – ужасалась Ирак.
У Гени было окаменевшее, как у языческого идола, лицо. На полпути к кабинету они наткнулись на Аллочку Рыбакову, у которой впервые в жизни растрепалась прическа – и немудрено, потому что Аллочка бешено крутила локон вокруг пальца и дергала за него как утопающий за чужие волосы.
– Откуда они узнали про «Гильдию»? – спросила Аллочка. – Я никому… Я никогда… Но я же должна отдыхать, хотя бы так… Евгения, ты знаешь – я не курю, не пью, не встречаюсь с мужчинами, в свободное время я только сплю и моюсь.
Ирак сочувственно вздохнула. Вдруг ей вспомнилась жуткая история позапрошлогодней давности – когда с сыном вместе отдыхали на местном водоеме. На глазах у Ирак утонул молодой мужчина – она стояла на мостках, смотрела в воду и думала, что там кто-то очень надолго занырнул, но лицо пловца, бледное и уже совершенно потустороннее, не двигалось и застывшим взглядом, как когтями, вцепилось в Ирак. Она потом только догадалась, что жертва судороги умирала у нее на глазах, а Ирак тупо смотрела, как человек будто бы плавает. Лицо некогда железной Аллочки было похоже на лицо того несчастного – Ирак ужасно хотелось ей помочь, но, как именно и чем помогать, она снова не знала.
Геня вошла к себе в кабинет, Аллочка, наматывая локон на палец, сунулась было за ней, но потом буркнула что-то и прошуршала мимо.
«Блины нельзя делать в плохом расположении духа: они или пригорят, или прилипнут, – писала Геня. – Если вы принимаетесь за блины, а внутри у вас все кипит от злости или стынет от жалости к себе, будьте готовы к тому, что и первый, и десятый, и двадцатый блин выйдут комом».
– Да, да, – кивнула Ирак, читая через плечо с монитора. – Точно так же с тестом: прежде чем ставить тесто, надо взять себя в руки.
– Взять себя в руки не получается. Буду и без теста, и без блинов, и без новой книги. – Геня Гималаева зарыдала, да так горько, что у бедной доброй Ирак потемнело на сердце.
– Все было хорошо, пока не пришла эта бледная немочь, – плакала Геня, – ведь она совсем не умеет готовить, правда?
– Правда, – дипломатично отвечала Ирак, стараясь не думать об ароматных запахах, с самого раннего утра гулявших по Екиной кухне-студии.
Обитатели телеканала «Есть!» все чаще застывали под дверью, за которой творила Парусинская, и все реже замолкали, когда Геня начинала ругать ненавистную самобранку и утверждать, что нет у нее никакого таланта.
– Геня, тебе бы к родителям съездить! Отдохнуть! – посоветовала Ирак. – Если бы моя семья жила в ста километрах, неужели я бы их не навещала?
Геня вспомнила родительскую избушку в старообрядческой деревне Пенчурка, где мама и отец проводили весь год напролет, – там не было ни мобильной связи, ни телевизоров, ни прочих шайтанов. Два-три раза в сезон мама приезжала в город, останавливалась у старшей сводной сестры, Гениной тетки, и все недолгое время, которое она могла провести в «этом аду», бомбила Геню телефонными звонками и просьбами начать наконец нормальную жизнь.
Геня старалась встречаться с родительницей как можно реже, впрочем, это было нетрудно. В студию мама приходить отказывалась. Она была зрительницей первых выпусков «Гениальной кухни». Ей не понравилось. Точка.…Старообрядческую деревню Пенчурка родители Гени обнаружили по чистой случайности – отправились в поход и никак не могли выбрать место для привала. Они в этом походе всё ссорились и ссорились – начали дома, и мама раз пятьсот кричала, что не пойдет с папой не то что в поход, но даже в соседний магазин! Папа выкурил недельный запас сигарет, маленькая Геня сгрызла хвостики своих косичек, а бабушка Ксения Петровна от нервности наготовила такое количество еды, что ее просто физически нельзя было съесть. Мама тиранила окружающих только потому, что смертельно любила их – от мертвой хватки этой любви еще никто не ушел без потерь. От времени мамина жуткая любовь не высыхала и не портилась, и с каждым годом звучало все больше лишних обидных слов.
На потолке над родительской кроватью висела фотография прищурившегося Алена Делона – мама говорила, что каждое утро, проснувшись, хочет видеть именно это прекрасное лицо. Папа слушал и молчал. Делон тоже молчал и с потолка бесстрастно взирал на чужую кровать. Мама говорила, что детей рожают только безответственные дуры, которые не представляют, что именно наши дети воплощают в себе нашу смерть.