В качестве образца невероятного писательского трудолюбия Габрилович приводил им Алексея Толстого. Когда разбирали архив покойного писателя, нашли более трехсот описаний какого-то московского дворика. Дотошные исследователи принялись разыскивать этот любимый дворик Толстого и выяснили, что он виден из окна его кабинета. Когда работа стопорилась, Толстой упрямо оставался за столом, считая необходимым написать хотя бы страничку, и описывал этот свой дворик. Но всякий раз иначе.
Учиться одолевать лень-матушку заставлял себя Володарский: «Меня часто мучили угрызения совести: что ж такое, пятый день в загуле, и тут начинает свербить мысль: что же ты, скотина такая, ни строчки не написал, только гудел, пьянствовал… И это ощущение задолженности самому себе, своему ремеслу помогало прервать загул и засесть за работу.
Дневниково-исповедальный тип повествования способствует общению с бумагой. Тому, что вы своим мыслям находите словесную форму. Вы вспоминаете диалоги и пытаетесь их записать. Это тренинг… Я довольно долго вел дневник. Лет десять, если не больше. Перестал, когда Володя Высоцкий умер. Но все же иногда вспомнишь какой-то разговор, придешь, запишешь…»
Вгиковское общежитие начала 60-х… Дом родной, в котором продолжались дискуссии, споры, витали соблазны, бушевали страсти. Когда Владимир Высоцкий, желанный гость здешних посиделок, пел о доме в Каретном ряду, то слушателям казалось, что это все-таки об их родимой «общаге»:
Да нет, не все, разумеется, было так уж безоблачно и мирно. Но вот что удивительно — к любому конфликту, скандалу, пьянке, драке, которые время от времени здесь возникали, неизменно оказывались причастны сценаристы — «габриловичевские» ученики. «Казалось бы, будущая профессия предполагает иной образ жизни, спокойный, усидчивый. Так нет ведь! — поражались преподаватели. Может, к старичку Габриловичу стоит присмотреться, чему он там их учит?..»
Ну, а сердечные увлечения, как без них? В те годы Эдик был безнадежно влюблен в студентку актерского факультета Катю Васильеву, необычная внешность которой взорвала мужскую половину ВГИКа. В рыжей челке и дерзком взгляде Кати не было ничего, о чем можно было бы сказать — миленькая, хорошенькая. Она настолько выламывалась из привычных рамок, не укладывалась ни в какие стандарты, что на вступительных экзаменах один из преподавателей шепнул коллегам: «Девица, слов нет, талантливая, но внешние данные! Она даже хуже Раневской!».
В один прекрасный день Эдик пришел к Кате с «серьезными намерениями». Но услышав категорическое «нет», выдал от отчаяния: «Тогда выходи за Сережку Соловьева, он тоже в тебя влюблен. Пойдешь?» — «А вот и пойду!» — ответила Катя. Жених Соловьев во время «сватовства» находился в Питере. Новость о помолвке Эдик сообщил ему по телефону…
В компанию Левона Кочаряна на Большом Каретном Володарского привел сокурсник Владимир Акимов. Там команде строгой и взыскательной Эдик показался обаятельным парнем, крепким, сильным, словом, бойцом!
И вскоре он на деле доказал свои бойцовские качества.
День выпал удачным. Сначала «Гаврила»-Габрилович поставил ему «пятерку» по мастерству, а потом оказалось, что в кассе дают стипендию. Чем не повод?! Компанией отправились в «Интурист». Но! В разгар веселья Эдику не приглянулся парень, который нарезал круги по залу и явно кого-то высматривал. Слово за слово, и возникла драка. Потом, уже в милиции, выяснилось, что Володарский набил морду дружиннику, выполнявшему спецзадание — осуществлял наблюдение за американцами, отдыхавшими за соседним столиком.
Соответствующая бумага поступила в институт.
Для начала хулигана решили исключить из комсомола, куда он в армии все же поступил. Актовый зал ВГИКа был забит битком, вспоминал Эдуард свою трагикомедию. Ор стоял кошмарный. Но загодя прописанный сценарий собрания сломал Олег Видов с актерского факультета, чего от него никто не ожидал. Он сказал: «Вы что, с ума сошли? Это лучший ученик Габриловича, вы же ему судьбу ломаете». Лариса Лужина тоже вступилась…
Незваных «адвокатов» попытались вразумить: «Он избил дружинника! Где пьянки, драки, там везде Володарский! Какой он сценарист — он отпетый хулиган. Сценарист — это человек, который должен будет воспитывать людей, а чему он может научить?!». Потом какая-то студенточка ляпнула, что нарушителя надо посадить на десять лет. А заведующий военной кафедрой, полковник-отставник, и вовсе заявил, что на фронте таких стреляли.
В общем, исключили Эдика из комсомола. Хорошо, хоть не посадили.
— Ректор Грошев меня вызвал, — друзьям на Большом Каретном рассказывал Володарский. — Мрачный, но славный такой человек, и говорит: «Исключить тебя из института я должен. Ты знаешь, поезжай-ка, поработай где-нибудь подальше. Привези характеристики. Но только, чтоб не ты их сам писал, а чтоб люди написали, что ты действительно хорошо работал, проявил себя».
Так Володарский вновь оказался в Заполярье, стал бурить скважины. Отработал год. На прощание пьяные буровики дружно сочинили ему такую характеристику, что ректор ВГИКа едва не прослезился: «Сам писал? Что ж так ошибок-то много? Ну ладно, иди в партком».
В общем, восстановили. Он даже догнал свой курс, сдав за одну сессию сразу три. Только тем и занимался, что бегал по экзаменаторам. Габрилович с ужасом смотрел на своего ученика. Зато веселился тот самый Серега Соловьев с режиссерского: «Эдюля наш прямо Ломоносов. Смотрите, как бежит!».
Пятый курс для сценаристов считался свободным — выпускники должны были написать дипломную работу. Володарский написал сценарий «Яма» (нет, не по Куприну). Когда закончил, набравшись нахальства, подкараулил в институтском коридоре режиссера № 1 отечественного кино Сергея Герасимова:
— Сергей Аполлинариевич…
— Да, — мастер угрюмо, не мигая, уставился на молодого человека, осмелившегося остановить его, живого классика. — Простите, не имею чести…
— Я студент-сценарист с курса Габриловича.
— Очень интересно, — похвалил Герасимов. — И что вы от меня хотите?
— Чтобы вы прочитали мой сценарий, — окончательно осипшим голосом пролепетал Володарский, будучи уверен, что мэтр пошлет его куда подальше. Герасимов был безумно занятой человек: снимал кино, сочинял сценарии, преподавал, заседал в президиумах, был худруком объединения на студии Горького. И казался небожителем. Но тут…
— Ну, давай. — Только и сказал Сергей Аполлинариевич. Свернул сценарий в трубочку, сунул в карман пиджака и пошел дальше. Напоследок обернулся: «Звони».
Володарский был ошеломлен.
Выждав месяц, позвонил, предчувствуя, что Герасимов сейчас скажет: «Ну, знаешь, голубчик, я еще не успел прочитать». Но услышал неповторимый, рокочущий баритон: «Как же, прочитал. Слушай, а ты что, сибиряк?» — «Да нет» — «А откуда так деревню хорошо знаешь?» — «Так я на Урале, на Севере работал буровиком, в партиях геологических… А что мне теперь делать, сценарий забирать, что ли?» — «Как забирать? Я его отдал на студию. Ты уж, любезный, звони туда, выясняй, когда у тебя там худсовет».
Ноги у Эдика стали деревянными.
Художественный совет вначале напоминал судилище: этот сюжет явно не из нашей жизни, как это так, отец убивает сына, он что, Иван Грозный, что ли?.. Но тут, покашливая и поглаживая лысину, в зал вошел Герасимов, и оппоненты осеклись.
С Володарским заключили официальный договор. Это было неслыханно. Еще не имевший на руках диплома студент подписал договор с профессиональной киностудией! Единственный, кому это ранее удалось в истории ВГИКа, был Геннадий Шпаликов.
Эдуарду выдали аванс — огромную (по тем временам) сумму — тысячу двести пятьдесят рублей. Что сделал «премьер»? Порядком «поднагрузившись», уселся на стул в вестибюле учебного корпуса и устроил «раздачу слонов», выдавая всем жаждущим по трешке. «Трояк» был эквивалентен бутылке водки с плавленым сырком. Когда раздался клич: «Вперед! Володарский деньги раздает!», в холле очередь образовалась…
Но в итоге судьба у «Ямы» оказалась печальной. Главный редактор студии Бритиков для подстраховки отправил сценарий в ЦК, где вытаращили глаза: «Вы что, обалдели? Такое запускать?!» Бритиков страшно боялся Герасимова, ибо с Шерханом (подпольная кличка мэтра) ссориться было небезопасно. Он мог смять любого. Но не в данной ситуации.
Надо отдать должное характеру Володарского. Пока судили-рядили по поводу «Ямы», он не пил горькую, а писал новый сценарий «Долги наши». Опираясь на свой опыт общения с киноклассиками, показал сценарий Ромму. Михаилу Ильичу работа понравилась.
Надо отдать должное характеру Володарского. Пока судили-рядили по поводу «Ямы», он не пил горькую, а писал новый сценарий «Долги наши». Опираясь на свой опыт общения с киноклассиками, показал сценарий Ромму. Михаилу Ильичу работа понравилась.
Воодушевленный оценкой мастера, Володарский предложил сценарий Андрею Тарковскому, с которым они были знакомы по Большому Каретному, а потом встречались то на свадьбах, то на днях рождения, то просто вместе коротали время в кабаках. Но у Андрея как раз пошла «черная полоса»: его полоскали за «Рублева» и тормозили все его заявки.
А мальчишество, авантюризм и в Тарковском, и в Володарском бурлили. Иногда выплескивались через край. Как-то раз за столиком ресторана Дома кино они поспорили, сколько времени человек может терпеть физическую боль.
— Давай прижигай мне руку сигаретой! — хлопнув рюмку для «анестезии», с ухмылкой предложил Андрею Володарский.
И стиснув зубы, протянул ладонь. «Анестезия» действовала слабо, сколько ни добавляй. В общем, Эдуард от адовых мук чуть сознание не потерял… А Тарковский счет цедил медленно, с оттяжечкой: раз, два, три… Шрам на руке у Володарского до конца жизни остался.
Тем временем Госкино поставило крест на сценарии «Долги наши». Правда, не оттолкнули совсем, предложили написать что-нибудь попроще. И тут откуда-то возник начинающий режиссер Саша Сурин (сын генерального директора киностудии «Мосфильм», то есть гарантия «зеленой улицы» для любого его творения):
— Старик, есть идея! Знаю, у тебя сейчас проблемы. Давай ко мне, я снимаю «Балладу о комиссаре». Сценарий — полное говно, помоги довести до ума.
Ладно. И легла дорога Володарскому в Ялту, где он благополучно сел на 15 суток. «До этого я побрился наголо на спор, — винился потом несбывшийся «комиссар». — Хлебнув винца у бочки, зашел в парикмахерскую на набережной и побрился. Прихожу на студию, а группа уже, оказывается, на Ай-Петри. Я зашел к начальнику охраны студии, бывшему тюремщику, чтобы позвонить. Этот тип воспротивился и вызвал милицию. Я ему в рыло. Меня скрутили и привезли на Приморскую в отделение. Начальник обрадовался: «О, а этого и брить не надо!». И я 15 суток строил здание нарсуда…» Не привыкать.
А «Долги наши» продолжали пылиться на письменном столе.
Узнав о его бедах, молодой, но уже известный и опытный кинорежиссер Андрей Кончаловский утешил:
— Не ной, а переделай свой сценарий в пьесу, легче будет пристроить.
— Да ты что! Я в жизни пьес не писал!
— Если сюжет есть, все проще пареной репы. Что там писать? Возьми вон «Дядю Ваню», посчитай, сколько там слов и сделай так, чтобы у тебя не было больше.
Дома Володарский послушно взял томик Чехова и начал считать слова в классической пьесе. Вручную. С карандашиком. Оказалось, 12 685. За дело!
Принявшись за работу, молодой драматург на полях рукописи отчеркивал, сколько слов уже израсходовано и сколько в остатке. В общем, такая получилась старомодная пьеса в трех актах, не выходившая за рамки классического «Дяди Вани».
Коль дело сделано, чего мелочиться и предлагать пьесу в какие-то второстепенные театры? Если уж дебютировать на сцене, так во МХАТе! — решил Эдик.
Дама в приемной Олега Николаевича Ефремова высокомерно порекомендовала Володарскому оставить рукопись в литчасти. В эту минуту из своего кабинета в приемную вышел сам Ефремов. «Это молодой автор Володарский, принес пьесу», — закудахтала секретарша. «Дай-ка, я почитаю», — хмуро сказал Ефремов и протянул руку.
Через неделю все та же дама из приемной театра позвонила Эдуарду и уже совершенно иным тоном, с придыханием сообщила, что Олег Николаевич ждет его завтра в 12.00. «Молодой автор» робко поинтересовался, понравилась ли режиссеру пьеса. Дама почему-то шепотом произнесла: «Очень».
Отметить успех Володарский пригласил Высоцкого и еще пару друзей с Большого Каретного:
— Ну, наконец-то прорвался, тьфу-тьфу-тьфу!. МХАТ (!) берет мои «Долги»!
— Эдик, поздравляю, — Высоцкий приобнял его за плечи. — Ты бы дал почитать, а? Пока еще премьера будет… О чем пьеса-то?
— Да про одного стоящего мужика. История совершенно реальная. Я встретил его в Заполярье, знаешь, в такой засаленной старой французской тельняшке. Откуда она у него, не знаю. Молчун, всегда один — даже в компаниях, смотрит волком, спину не подставляет. Потом выяснилось, что прежде был он капитаном дальнего плавания в торговом флоте. Потом скандал с начальством — и его перевели в каботажку, по внутренним морям стал гонять суда из Мурманска по Северному пути. Понижение, понятно, серьезное.
Высоцкий кивнул, а Володарский продолжил:
— И вот во время одного рейса команда его сухогруза коллективно запила, да и он сам тоже. В общем, беда. На третий день его старпом будит: «Слушай, тут у нас такое… Якорь пропили!» — «Как пропили? Какой якорь?» — «Какой, какой… Левый носовой. Колхозникам на Новой Земле за шесть ящиков водки отдали».
У капитана, конечно, весь хмель из головы вон: как же без якоря? Построил команду: «Бандиты, вы что натворили?! Вам-то что! Дальше бухать будете, а меня посадят!». Все молчат, понурые, понимают вину. И что с того? Капитан плюнул, заперся в каюте, пьет дальше. Дня через два его снова будит старпом, радостный, зовет подняться наверх. На палубе — вся команда, а посреди, на юте, — якорь сияет на солнце.
В команде нашелся умелец, который мастерски работал топором. Матросы где-то на островах отыскали пару сухих громадных пней. Этот «краснодеревщик» выстругал две половинки якоря, точь-в-точь по размеру, склеил, покрасил, лаком покрыл — не отличишь от оригинала. «Якорь» присобачили, идут как ни в чем не бывало, заходят в Игарку…
— Красавцы! — от души захохотал Высоцкий и все остальные.
Но Володарский остановил веселье:
— Слушайте дальше. Там полагалось судно сдать другой команде. Смотрят: машинное отделение — порядок. И тут новый капитан спрашивает: «Лебедки нормально работают, а? Отдать правый носовой!». Представьте, а если бы левый? И поплыл бы этот «якорек» по волнам-по морям! А так — все нормально, подписали бумаги, и ушел сухогруз во Владик. Лихо, да? В общем, наш капитан, конечно, загудел по-черному. Но совесть заела: ведь того, кто сейчас рулит сухогрузом, посадят. А что? Сам акты подписывал! В общем, капитан мой взял и написал заяву, рассказал честь по чести, как все было. Когда бумага дошла до Владика, тот бедолага был почти уже в тюрьме…
— Что значит «почти»? — перебил Высоцкий.
— Ну, одной ногой. Суд — и на нары! Словом, наш герой спас парня, а сам он получил «пятерик». Отсидел — и оказался на забытом богом Ямале, работал мастером-буровиком во французском тельнике из своей «прошлой жизни». Вот такой человек. Поступил как мужик: по совести, а там будь, что будет. И все потерял по своей воле…
— Слушай, Эдик, у тебя, кажется, подобный сценарий был. Я что-то припоминаю! — задумчиво сказал Владимир.
— Был да сплыл. Кончаловский присоветовал сделать из него пьесу.
— Ну, за твой успех, Эдя, — предложил кто-то из гостей, — и удачу.
И — словно плотину прорвало. Неожиданно для себя Володарский стал популярным и, соответственно, процветающим драматургом. Пьесы шли по всему Союзу. Две во МХАТе, у Ефремова: «Долги наши» и «Уходя, оглянись». В Вахтанговском — «Самая счастливая», в Ермоловском — «Звезды для лейтенанта», в Пушкинском — «Яма». Куда только возможно, Володарский старался пристроить в свои спектакли песни Высоцкого. Иногда получалось.
Заработки у начинающего драматурга были весьма приличные. Благодаря агентству авторских прав гонорары капали и из провинциальных театров. В среднем набегало около четырех тысяч рублей (тех рублей!) в месяц. С чем сравнить? Зарплата союзного министра была восемьсот.
— Но мы с Володькой умудрялись все пропивать, — веселился драматург. — Я приезжал в ВААП, «охранку» — охрану авторских прав в Лаврушинском переулке. Мол, денег взаймы не дадите? Нам надо! Тетка с ужасом: мы же вам только что перевели 3800, в долг не даем. Поднимают реестр, там колонки городов, где идут спектакли… Ах, ну что же делать? Полторы тыщи хватит? Володька кивает: хватит. Я им: мол, хватит… Ужас, ужас…
Вообще-то, что касается Володи, он был очень волевой, — с уважением говорил Володарский. — Мог не пить по три, по четыре, по пять месяцев. Ни грамма. Если работал, то как отрезало. Ну, а потом срывался. Американцы говорят, в организме человеческом есть железа, которая производит определенное количество алкоголя. Когда человек начинает спиртное употреблять, он глушит эту железу, она атрофируется. А когда он завязывает, начинается алкогольное голодание. Он держится, сколько может. Совершенно искренне говорит, что бросает. Не то чтобы лукавит, он в это верит. Но потом, недели через три, приходит злоба на все и вся, и свет уже не мил. А пройдет пара месяцев, и только попадет ему на зуб — он тут же начинает жрать водку все больше и больше. Да, все мы пили очень сильно. Высоцкий трезвел, когда петь начинал, — сразу глаза яснели.