Итак наша маленькая летняя улочка была тем или иным образом втянута в текущие и грядущие проблемы газификации. И только в одной квартире одного барака мало озабочивались этим событием. Барак, между прочим, был большой и двухэтажный, а травяная улица — совсем короткая. Ее длины было всего каких-нибудь четыре фонарных столба, отстоявших друг от друга на расстоянии двадцати пяти метров.
Это была квартира, верней, комната достойной грузной дамы, прогуливавшейся в магазин Казанку в шляпке и с зонтиком от солнца. Имя ее Раиса Исаевна. Раиса Исаевна вдобавок к своим чужестранным нарядам и французской картавости, еще и шепелявила, и говорила в нос, потому что у нее полипы, так что встреча с ней, а значит, возможный разговор, никому не бывали особенно приятны. Тем более, что о газе с ней поговорить не удавалось. Она упорно подразумевала под словом «газ» легкую вуаль или что-то вроде этого.
Раиса Исаевна сколько-то лет назад проживала в Харбине и приехала оттуда с мужем. Мужа, конечно, вскорости пустили в расход, как и прочих мужей ее барака, и она теперь одна, причем не может забыть свои харбинские привычки, поскольку проживала в этом самом Харбине с самого детства. И училась там (ходила в гимназию), и молилась в Софийском соборе.
Сейчас в довольно обширной комнате Раиса Исаевна заполняет жировки за свет и за квартиру. Жировки напечатаны на волокнистой рыхлой отвратительной бумаге (какая чудная была рисовая бумага в Харбине!), причем Раиса Исаевна пользуется для заполнения ручкой с пером «рондо», а надо бы пользоваться в таких случаях пером «гусиная лапка» — оно пишет по любой бумаге и для любых квитанций. Правда, если чернила хорошие.
Однако водянистые чернила, в которые Раиса Исаевна макает, тыча рондо в харбинскую еще чернильницу, созданы из химического карандаша, и на пере держатся только потому, что на дне чернильницы слипшийся еще китайский сор с тамошней пылью создают липкую чернильную тину, которая, соединившись сейчас с уже московскими козявками, на перо налипла и, зацепившись за волоконце ужасной жировочной бумаги, посадила большую кляксу, и надо ее промокнуть, пока не впиталось.
Раиса Исаевна встает искать промокашку, которую она называет «клякспапир». При этом она напевает:
А заодно покрасивей рассаживает на канапе разных своих кукол — китайских болванчиков, японских дармоедиков, а также русского голыша, которого именует «пупсом».
Придет гостья — соседская девочка Раечка, и надо, чтобы все было красиво убрано.
— Чаю с лимоном! Чаю с лимоном! — напевает она и при этом вспоминает волнующее прошлое, когда харбинские девицы постоянно напевали такие песенки, и происходили рискованные свидания с усатыми обожателями. О, как бережно ухажеры эти касались их бантиков и кружавчиков. И ничего себе не позволяли лишнего. И самое неосмотрительное, самое максимум, что могло получиться от прикосновений, так это, если забеременеешь!
Ах как были нафабрены усы, ах как остры были самонадеянно торчавшие вверх кончики этих усов!
В прошлый раз, когда к ней приходила девочка Раечка из дома напротив (она обожает приходить к ней, как к наставнице), Раиса Исаевна подробно ей рассказала одно волнующее событие, которое любит вспоминать до сих пор.
— Знаешь, меня увез кататься верхом один русский полицейский. Ха-ха-ха! Я-то ездить верхом не умела, поэтому он посадил меня перед собой. Я ужасно боялась и помню только, что в спину мне упирался жесткий темляк его сабли…
Потом она задумывается и лукаво глядит.
— А может, это был не темляк? Но кто мог тогда знать?
А Раечка ничего не понимает.
Между тем, в дверь стучат — вот она и пришла, Раечка. Они ставят чайник, сняв с него ватного хитроватого китайца, Раиса Исаевна включает черный репродуктор — вдруг там как раз Таисия Савва — странное имя, правда? — свистит художественным свистом «Танго соловья», прелестную мелодию, которую не устаешь слушать. Обе начинают разговаривать. Верней раговаривает и наставляет Раечку Раиса Исаевна, а та затаив дыхание ловит каждое слово, например, уже запомнила слово «темляк».
Раисе Исаевне вообще приятно разговаривать с Раечкой. Чего только она ей уже не порассказала. И как она познакомила лучшую подругу с тем русским полицейским, катавшим ее на лошади, а подруга стала показывать ум и полицейского отбила. А он растратил казенные деньги и сбежал от подруги в Шанхай.
И еще про то как пропала кофейная ложечка. Но потом нашлась.
И про то, как у нее украл брошку слуга китаец, и хозяин, от которого китаец у нее работал, велел тому съесть при ней три столовых ложки мокрой соли, после чего сказал воришке стоя спустить штаны, и побил его бамбуковой палкой по заднице, отчего у нечистого на руку слуги прыгал мужской орган и она — ха-ха-ха — всё видела.
Раиса Исаевна в Харбине, когда распрощалась со своей девичьей упругостью и прочими привадами, стала служить в тамошнем подобии нашего детского сада, где, отдавая всю себя, работала с фантазией, готовясь к каждодневным занятиям с детьми. Отсюда ее склонность к обдуманной работе. С Раечкой она общается тоже по обдуманному плану. В прошлый раз пересказывала ей книжку про Жоржика и Боржика. А до того учила растирать пальцем карандашные линии, в результате чего получалась красивая растушевка.
Пока Раечка растирала пальцем тени на рисунке, Раиса Исаевна напевала «Милый брюнет, дай мне ответ, любишь меня или нет?». Где «брюнет», там в рифму и «корсет». Сегодня вроде бы собирались поговорить о корсете, о его прошедшей роли в жизни девушки и женщины. Возможно, даже попримерять старинный на китовом усе канаусовый корсет Раисы Исаевны.
Иногда к ним присоединяется Райка, у которой Раечка проясняет намеки и непонятные словечки Раисы Исаевны.
Она тоже, постучавшись, пришла к Раисе Исаевне перебирать крупу, потому что Раиса Исаевна плохо видит и в крупе не замечает мышиных пакостей и всякого сора.
Раечка в этот раз очень рассеяна, и думает о чем-то своем. Может быть о корсете, который ей обещала показать добрая Раиса Исаевна? Но нет! Она просто хочет спросить, что имели в виду девушки, возвращавшиеся откуда-то на полуторке и горланившие:
— Об этом я тебе расскажу через несколько занятий! — обещает Раечке Раиса Исаевна и лукаво улыбается.
— А я расскажу, когда выйдем… — шепчет Раечке Райка. Она и про «темляк» у нее спрашивала.
Уй, чего Райка ей порассказала!
Временами Райка, ошалев от перебирания гречки, спрашивает (всегда не к месту) что-нибудь несуразное.
— Раиса Исаевна, а в Китае слыхали песенку «Во саду ли в огороде поймали китайца»?
Между тем Раиса Исаевна приносит корсет, весь отсвечивающий перламутровыми пуговичками, шелковистыми тесемками и кручеными шнурками. Есть в нем и китовый ус, однако он зашитый и поэтому его не видно, но если попытаться согнуть корсетные части в тех местах, куда китовый ус зашит, он будет пружинить. Райка и Раечка бросаются к корсету щупать его и разглядывать, а Раиса Исаевна между тем объясняет:
— Знаете, барышни, дамский утренний туалет занимал не меньше часа. Сначала надо было надеть на голое тело сорочку и панталоны. Затем позвать горничную, чтобы она как можно туже затянула корсет на талии, а потом надеть две накрахмаленные нижние юбки. Вы даже не можете представить себе, насколько тяжело приходилось дамам во время тайных свиданий (ты, Раечка, пока не слушай), справиться самостоятельно не было никакой возможности, так что кавалер должен был обращаться со всеми деталями женского туалета не хуже горничной. Ха-ха-ха!
— А можно примерить! — рвется распаленная Райка, и уже расстегнула кофточку.
— Можно. Но сперва припудри тальком подмышки! — требует Раиса Исаевна.
Райка раздевается до голяка, Раиса Исаевна надевает на нее корсет и начинает его зашнуровывать.
— Дайте и мне затянуть! — просит вежливо Раечка.
— Затягивай! Но только посильней, — говорит Раиса Исаевна.
— Ох, дыхнуть же нельзя. Воздуху не хватает! — говорит Райка.
— Пур этр бель иль фо суфрир…
— Раиса Исаевна! Вы ведь весь французский язык знаете? Весь? А вот что такое «Наш пан теля пасе»? — спрашивает Райка…
Райка — случай особый. Она стройная, привлекательная и молоденькая. С виду прямо девушка. Когда она разделась примерять корсет, обнажился ее тощий торс с трогательными ключицами и маленькими красивыми грудями (это при троих детишках!), а еще латанные сиреневые байковые штаны (это несмотря на летнюю пору). Своих детей она нагуляла каким-то непостижимым образом от разных мужчин (а такое для наших краев было делом неслыханным). Сейчас она берется за любую работу, поскольку ребятишек надо кормить. Она и к Раисе Исаевне ходит принести воду, протереть пыль под шкафом, помочь помыться в корыте, а детки ее непрерывно дерутся, особенно когда, сидя все вместе за столом, едят жареные семечки или черный хлеб с сахарным песком. Они сидят-сидят, сопят из-за соплей, перхают и вдруг кто-нибудь из них говорит:
— Мой папка всех сильней!
— Нет мой!
— Нет мой!
— Непуавда!
— Сам ты непуавда!
А Райка во время этих перепалок ну просто теряется. Она перебегает от одного Гедиминовича (это у них такие отчества) к другому, шепчет ему на ухо, что действительно, его папаня всех сильней, и только усугубляет соперничество, а когда в результате заваривается драка и начинают кровоточить носы, уходит в угол комнаты, и опустив по бокам худых своих бедер беспомощные руки, всхлипывает.
Началось ее интенсивное деторождение еще в войну. Их семейству принадлежал заросший вишневый сад. Она — тогда совсем девчонка — зачем-то вышла с утра в сад и увидела, что за кустами смородины лежит солдат с катушкой провода. Такое в войну бывало часто, через сад пролегал утвержденный генштабом маршрут тренировки связистов, так что в вишневом саду то и дело учились ремеслу связисты со связистками. Иногда они обнимались, а она подглядывала.
Лежавший за смородиной красноармеец увидел ее, стоящую на крыльце, сделал страшные глаза, указал на катушку с проводом и приложил палец к губам, что должно было означать полное безмолвие и секретную обстановку.
Потом стал показывать, чтобы она подошла, но тихонько и со всеми предосторожностями (это все он обозначал то пальцами у губ, то махая рукой). Она на цыпочках подошла, а он опять же приложив палец к губам, похлопал по траве рядом с собой. Она, совсем испуганная, на траву опустилась, А он сразу стал ее будоражить по всему телу, сиськам, спине, и вообще по любому месту. Когда она попыталась уйти, он опять показал на катушку и приложил палец к губам. Она испугалась, да и вырываться ей уже больше не хотелось. От поцелуев ей было приятно, а от прикосновений стыдно. Потом он угрожающе сказал: «А ну растопырься, кому говорят!». Потом появилось что-то непонятное, третье, и спустя минуту, когда она заканючила, что больно, стал говорить: «Гедиминасу все даются. И никому не больно. Такому не бывать, чтоб Гедиминасу не дать!»
Так появился первый Гедиминович (она записала родившегося мальчишку с этим отчеством). Остальные двое зачались друг за другом совсем уж незаметно — один тоже под кустом, но в Останкинском парке, а последний в кладовке на Дробильном заводе, где она обнимала белобрысого паренька-подмастерья на мешках пакли, который на следующий день куда-то уволился.
Не ломая голову, она и этих записала Гедиминовичами.
Однако мы заговорились, совершенно упустив, что на нашей улице уже заработала землеройная машина. Правильнее ее по нынешнему времени было бы назвать роторный канавокопатель.
Машина рыла узкую канаву. Производила она это быстро и аккуратно. Когда она копала, по обе стороны канавы шли, понурив головы, как бурлаки, наши поселяне и делали критические замечания насчет проделанной работы. Больше всего было нареканий насчет неровностей дна. С каждым замеченным дефектом заметивший обращался к прорабу, а тот тихо матерился и вслух говорил; «Щас милицию позову за препятствование». Канава, как и предполагали, уткнулась в свалку, и пророчившие это, ликовали, говоря всем и каждому: «Я же предупреждал!» «А как же могло быть иначе?» «Надо было заранее думать!».
Сперва что-то с машиной случилось, и она дней пять плюс воскресенье не работала, а наши дети, как раз разошедшиеся на каникулы и поэтому имевшие массу свободного времени, использовали вырытую канаву в качестве окопа для активных военных действий. А поскольку из-за детского своего роста им было затруднительно наблюдать из траншеи за полем боя, они подсыпали на дно из отваленной на сторону земли довольно большие этой земли количества, за что прораб пообещал их всех поубивать, что стало причиной детских перевооружений — в траншее появилась куча больших булыжников и несколько куч «бульников» для метания в прорабовы подразделения. Кроме того в качестве диверсии были глубоко заполнены отверстия привезенных газовых труб, так что прорабу пришлось прокачивать их насосами. Но это оказалось напрасно. Насосы были обезврежены детишками изъятием из сальников прокладок, и тогда беспомощный теперь прораб сломался и в мертвую запил, так что землеройная машина находилась сейчас в глухом и бессрочном простое.
Прекратилось это безобразие, когда в канаву упал полесский мудрец. Маленький и старенький, он простоял там до ночи, глядя на вышедшие звезды и молился, а его облаивали наши уличные собаки. Причем взлаивали они, когда в молитвословии следовало произнести «аминь». По собакам его и нашли. Старичок очень озяб, поэтому, когда его из канавы вынули, сказал, дрожа: «Я передумал, я сделаю большой огонечекл…»
А подальше в канаве лежал и спал какой-то посторонний человек, которого было не добудиться, и его оставили в покое, мол, встанет с первыми лучами солнца, причем Святодух совершенно точно сообщил, когда оно завтра с утра взойдет на нашей широте.
Между тем подошло время делать отводы во дворы. Некоторые наши люди настаивали на том, чтобы им обеспечили по два отвода, мол, если один засорится и т. д. Или если появится еще какой-нибудь — не саратовский, скажем, газ, чтобы его подсоединить, если саратовский станет кончаться.
На нашей улице, на маленькой в общем-то нашей улице было три коровы. Им хватало травы, плюс сюда же сена, которое прикупали владельцы, плюс сюда же брюква и турнепс. Предполагаемое раскапывание улицы под газ, беспокоило многих обитателей и, как ни странно, меньше всего коровьих хозяев, хотя к какому-то времени, тоже взбудораженные слухами, они задумались и забеспокоились.
Корова существо безмятежное, привычное к спокойному травяному пребыванию. Угодить ногой в канаву, прорытую земельной машиной, ей ничего не стоит. Временами она полеживает и жуёт жвачку. Земля, вылетающая из сопла землеройной машины, может ее засыпать, и тогда надо будет корову мыть, потому что земляная крошка может попасть в белое молоко. Привычная к окрикам и матерным острасткам хозяина, она наверняка переучится, вслушиваясь в то, что будут выкрикивать работяги-землеройщики и тогда с ней не поладишь. А коли так, то даже пригодного коровьего говна от нее не будет.
Поэтому среди анонимок, какие с появлением первозданных слухов о газификации пошли поступать в разные инстанции, были наверняка епистолы наших волопасов тоже. Вот, скажем, сберегаемая нами бумага с обоснованием никакого газа не проводить.
«В райком партии от возмущенных жителей нашего проезда для выяснения и принятия решений.
Уважаемые Товарищи! Мы, жители нашего проезда, очень обеспокоены и коренным образом не согласны с проведением газа в нашу жизнь и быт. И удойность немногочисленного нашего крупного рогатого скота плюс сюда же дойные козы мы тогда освоим и сбережем.
Да! У нас еще много недостатков. Кое-кто из прописанных преступно жарит пойманных ежей. Кое-кто распространяет небылицы про царскую армию. Но за Осоавиахим и МОПР почти всеми уплочено, а также подписываемся на заем.
Почему нам не надо газ? Потому что, если загорится хоть один дом, вспыхнет все что попало. Во-первых, сараи, во-вторых сараи, в третьих снова сараи. А сарай это важно! Вспомнимте грозные военные годы и студеные зимы тогда. Если бы не было сараев, которыми хорошо топилось, мы бы все померзли, и беспощадный враг овладел бы Москвой навсегда в том числе и на нышний год.
Это в первую очередь.
Второе наше мнение. Давайте сбережемте полезное ископаемое! И пускай американцы не дождутся, что мы останемся без газа, которым газифицирована наша Родина!
Сколько стального трубопроката зароем, а на что? Чтобы многонациональное население нашего проезда пекло пироги, картофельные блины-тируны и мацу. Нет и нет.
Протестуем и неодобряем. Зато одобряем наоборот — газ не проводить, канаву не рыть, употреблять дрова и донецкий стахановский уголек.
Прописанные в Нашем проезде».
А вот еще одна бумага. Называется она «О переносе березы, которая была посажена в день рождения товарища Шверника».
«Мы с соседним двором соседа проживаем давно по соседски согласно. Даже береза, которая по научному береза бородавчатая, хотя растет криво — стволом малость в моем дворе, а листьями к соседу, но одна ветка все же у меня наличествует на двоих. И вот теперь нужно рыть газовый отвод. Удобнее всего предлагаю обрыть березу по двору соседа, и неважно, что по его морковной грядке, потому что морковка растение скоропортящееся, а береза, которая названа мною в честь товарища Шверника, это символ растительной родимой природы и должна белеть корой для нашей русской души и сердца, хотя можно было бы, конечно, подрыть под корнями, но это уже дело Метростроя» и т. д.
В ночь перед включением газа было полнолуние. Большая ясная луна занимала своим светом половину небес и никто не спал. То и дело жители наши выходили на свои крыльца и делали вид, что глядят на луну, и удивлялись ей, и негодовали, когда что-то мелькающее в воздухе круглую серебряную богиню на какой-то миг заслоняло. А это были прилетающие в теплые ночи из Останкинского парка совы ловить отъевшихся наших на сытной крупе мышей.