Новые администраторы такой территории не могли не сталкиваться с аномалиями, иногда почти комическими, как указывает Гертруда в «Обзоре гражданской администрации Месопотамии»:
«Турецкая образовательная программа в том виде, в котором она указана в официальном турецком образовательном ежегоднике, полная карт и статистики, могла бы вызвать зависть у британцев… если бы не то, что, если школа указана точкой на карте, всем уже не важно, какая в ней система образования – Арнольда из Регби или двоюродной бабушки мистера Уопсла».
В вопросе женского образования учителя-мужчины (а других быть не могло) в школах для девочек казались подозрительными общественности. Первоначальное сочувствие британцев к этим учителям испарилось, когда выяснилось, что они именно настолько похотливы, насколько это подозревалось. Их быстро заменили женщинами и открыли пять женских школ. В далеких провинциях работники часто сталкивались с необычными проблемами. Единственный учитель, найденный в Дивании, не умел ни читать, ни писать, а осуществление курдского образовательного проекта было приостановлено в связи с отсутствием четко сформулированных правил грамматики и орфографии. Пришлось политическому агенту и куратору образования в Сулеймании, майору Соану и капитану Фаррелу сесть и составить элементарный букварь. В противовес турецкому обычаю, по которому в учебные заведения старались брать только суннитов, департамент образования приглашал в правительственные школы, где преподавали на арабском языке, мальчиков всех религий. Общины суннитов, шиитов, иудеев и христиан просили присылать в школы собственных религиозных учителей, чтобы включить в программу религиозное образование.
Оказалось, что крупнейшим в Месопотамии землевладельцем является Вакуф, или департамент благочестивых наследств, хотя турки оставили его казну пустой. Теперь под эгидой судебного департамента его заброшенные имения и мечети проинспектировали, зарегистрировали и отремонтировали, а затем – к изумлению жителей – исполнили его обязательства перед бедняками – то, для чего он и создавался. Оставленные наследства начали использоваться ради заявленных целей, финансовые нарушения пресекались, а всеми религиозными и академическими вопросами стал распоряжаться суннитский комитет. Приличная часть наследства Оуза – большой суммы денег, подаренных «заслуживающим лицам» в Кербеле и Неджефе королем Оузом в середине XIX века, – тоже находила дорогу в Константинополь, а сейчас перенаправлялась администрацией тем, кому была предназначена.
Директор департамента образования Хэмфри Боумен набросал в это время портрет Гертруды в Багдаде, оставляющий неизгладимое впечатление о ее социальном положении в арабском обществе. Это был «домашний прием» для примерно пятидесяти знатных арабов в доме сэра Эдгара Бонэм-Картера. Британских гостей было один-два человека. Боумен пишет:
«Мы все сидели на стульях вокруг комнаты, как делается на Востоке, вставая, когда приезжал какой-нибудь особый гость. Наконец открылась дверь и вошла Гертруда. Она была красиво одета, как всегда, и вид у нее был очень царственный. Все встали, а она обошла комнату, обмениваясь рукопожатием со всеми арабами по очереди и говоря каждому несколько подходящих слов. Она не только помнила все их имена… но и знала, кому что сказать».
Быть красиво одетой становилось все труднее. Часто приходилось вставать на рассвете и пришивать пуговицы и чинить часто стираемую одежду, но Гертруде удавалось выглядеть как следует – и это при неустанной работе, приеме многих людей у себя дома и парадных ужинах несколько раз в неделю. В то время как Кокс, А. Т. и вообще все мужчины ходили в мундирах, которые ежедневно чистили и гладили слуги, Гертруде приходилось интенсивно использовать тонкие летние платья по три в день в самую жаркую погоду. Она писала Флоренс, что уже четыре года обходится без прислуги: ей нужен кто-то следить за одеждой, прибирать в доме, чтобы туда приятно было войти, – все это она не могла делать, потому что всегда была занята работой. «Жена мне нужна!» – говорила она, как говорили потом многие бизнесвумен, и причин для того было у нее больше, чем у них.
Флоренс читала, сочувствовала и начинала вырабатывать решение. Ей, вероятно, тоже слегка надоело покупать одежду для падчерицы, тем более что просьбы Гертруды становились все более несовместимы с тем, что можно было купить в магазинах. Каждая поездка в центр Лондона у Флоренс, Эльзы или Молли отчасти предпринималась для покупки платьев Гертруде: в одном письме она попросила пять полосатых муслиновых платьев, новый полотняный костюм для верховой езды, туфли от Яппа, черепаховые гребни, шифоновые вуали, шелковые блузки – бледно-розовые или цвета слоновой кости, дюжину пар нитяных чулок, соломенные шляпки с цветами, атласные вечерние платья, сапоги для верховой езды, шелковые халаты, и все это упаковать и отправить морем. Очень многое будет разворовано по пути или вообще погибнет вместе с людьми на торпедированном судне. Даже когда обещанная одежда прибывала, она могла вызвать разочарование. В одном таком случае, в письме от 26 мая 1917 года, Гертруда не стала смягчать выражений: «С сожалением отмечаю, что одно платье, которое я, по замыслу Молли, должна надевать вечером, на самом деле такое же вечернее платье, как и меховое манто, и вообще не подойдет… Это серьезный удар, потому что я уже представляла себе красивые муслиновые платья со шлейфом и воздушными рукавами… Придется мне просто не ходить на званые ужины, когда станет жарко».
Бедная Молли была в этом не виновата. Как сообщает Флоренс в ответе на этот упрек, после отъезда Гертруды из Англии мода переменилась. Уже не было «платьев со шлейфом и воздушными рукавами», потому что женщины в предвидении ревущих двадцатых стали предпочитать платья более узкие и короткие и силуэты не столь объемные. Гертруда частично нашла решение своих проблем во французском монастыре, который проезжала по утрам на верховых прогулках. Однажды она спрыгнула с коня и позвонила в ворота, чтобы спросить, есть ли у них портнихи.
Портнихи нашлись.
«Монахини мне делают муслиновое платье – это будет памятник любви и заботы, потому что я искренне верую, что они не спят по ночам, думая, какие новые стежки на него положить. Их essayages [примерки] не похожи ни на что, мне известное. Я приезжаю после верховой прогулки перед завтраком и стою почти нагая, если не считать бриджей и сапог (потому что жарко), а мать настоятельница и милая сестра-портниха, сестра Renée… прикалывают куски муслина. Мы часто прерываемся, когда мать настоятельница и сестра Renée очень серьезно обсуждают, каков же на самом деле фасон. Результат весьма удовлетворителен. Сестра Renée не зря француженка».
Нелюбовь к «флэпперской» моде была не единственным для Гертруды пунктом расхождения с лондонским светом. В письме к отцу, написанном на третью годовщину расставания с Диком Даути-Уайли, она снова переживала четыре дня с ним минуту за минутой и не находила в себе желания вернуться к жизни, которая для нее закончилась: «Дорогой мой отец… эта скорбь, присутствующая во всем, делает меня мертвой для всего прочего, вернусь ли я на родину или останусь здесь… У Англии тот недостаток, что мне не хочется видеть никого из моих добрых друзей». Чиролу она, как всегда, пишет нелакированную правду, на Рождество 1917 года: «Хотелось мне оказаться на это Рождество в Иерусалиме… да, я, в общем, тоскую по серым холмам Иудеи – а по Англии, знаете ли, нет. Моей Англии уже нет на свете».
Жизнь на Слоун-стрит и в Раунтоне стала к концу войны трудной и для Хью с Флоренс. Морис вернулся с фронта домой негодным к службе – благо сомнительное, потому что он почти оглох. Он всегда плоховато слышал, но сейчас в разговоре с ним приходилось кричать. Он все больше и больше уходил в свои занятия сельского джентльмена – охота, стрельба, рыбалка. Последним трагическим событием, огорчившим Гертруду, стала смерть сэра Сесила Спринг-Райса, мужа Флоренс Ласселс, двоюродной сестры Гертруды. Смерть застигла его на посту посла Британии в Вашингтоне. Гертруда написала обеим Флоренс, найдя для мачехи особенно трогательные выражения нежности и восхищения. Терпение Флоренс, ее постоянство и умение не жаловаться наконец были замечены падчерицей. 28 марта Гертруда писала:
Милая мамочка!
Кажется, я никогда тебе не говорила, хотя все время думаю об этом, как я восхищаюсь твоей силой и твоей целеустремленной решительностью вынести все, что приходится выносить, и не сдаваться, пока не будет достигнута победа. Ты никогда не говоришь красивых фраз, и при этом среди нас нет никого, кто проявлял бы бо́льшую утонченность духа. В твоих письмах никогда нет ни намека на усталость от долгого напряжения, о котором я догадываюсь. Все дело в твоем мужестве, таком выдающемся, и у меня нет слов тебе передать, как я им восхищаюсь и люблю тебя».
В 1918 году Флоренс сделали Дамой Британской империи за работу в Красном Кресте. Гертруда тут же написала ей поздравление. В ее письмах нет ни намека, что она хотела бы сама удостоиться такой чести, а после ее реакции на присвоение ей звания командора ордена ее взгляды на такие награждения стали известны всем. Но не менее очевидно, что она тоже заслужила звания Дамы, тогда или несколько позже.
Гертруда все больше получала удовольствия от своего дома в саду и постоянно его улучшала. Владелец его Муса Чалаби стал ее близким другом, с которым она могла обсуждать садовые растения или вести откровенные политические споры. Иногда в выходные дни она брала штабной автомобиль и вывозила Чалаби с семьей на пикник, а в один прекрасный день он подарил ей сад насовсем. Гертруда внесла в договор пункт, что этот сад всегда будет принадлежать им двоим.
Настало время, когда она смогла завести живность – то, чего раньше не могла себе позволить. Она купила петуха и четырех несушек и переживала, что они так мало несут яиц. Ее старый друг Фахад-Бег, чьими гончими она так восхищалась при первой встрече, прислал ей двух таких: подарок, совершенно определенно не взятка. Гертруда назвала их Ришан и Наджма – Оперенный и Звезда. 30 ноября 1919 года она писала Хью и Флоренс:
«…две красивейшие арабские гончие… они шли десять дней вдоль Евфрата с двумя проводниками из племени и пришли изголодавшиеся. Я пишу это письмо, а они сидят рядом со мной на диване, поболтавшись сперва по комнате полчаса со скулежем. Очень милые и дружелюбные и вскоре, надеюсь, привыкнут к жизни в саду, а не в шатре».
Ришан был особенно проказлив. В письмах Гертруды попадаются описания его фокусов: как он может убежать на несколько дней, вскочить на кухонный стол и перебить посуду или поваляться на клумбе и загубить настурции.
Не один шейх, встречавшийся с Гертрудой по работе, пытался снискать ее начальственную благосклонность подарком – согласно традициям, заложенным в дни турецкого владычества. Когда однажды ей подарили арабского коня, она вернула его дарителю, покачав головой и улыбнувшись, но Коксу призналась, что животное было прекрасно и ей очень хотелось его оставить. Не успела закончиться неделя, как секретариат «выделил» ей прекрасную кобылу. В 1920 году Гертруда добавила к ней пони, маленького серого араба: «Он совсем молод, и его нужно дрессировать, так что мы предпринимаем приятные конфиденциальные прогулки с собаками перед завтраком, и он уже обучается. Умный, насколько возможно, исключительно хорошо прыгает и любит воду. Его копытца не делают ошибок».
Шейхи, поняв, что Хатун не принимает ценных подарков, стали искать обходные пути. Двое из них, чьи проблемы уже решились, подарили ей молодую газель. Ничего более приятного нельзя было придумать. Газель прыгала по саду, ела финики, упавшие с деревьев, и брала огурцы из рук. Ночью она спала, свернувшись в клубок, на веранде рядом со спальней Гертруды. «Очень милый зверь. Я теперь ищу мангуста», – писала Гертруда. Вскоре прибыл и мангуст – его принес юноша, сын мэра Багдада. «Обаятельнейшая зверушка. Сегодня утром сидел у меня на руке и ел яичницу, как христианин».
Еще с Каира Гертруда жила на Востоке на свое жалованье – 20 фунтов в месяц, – а щедрые годовые отчисления, накапливающиеся дома, не трогала. Хью в письмах задавал ей вопрос, что она хочет делать с этими деньгами.
Поскольку две вещи, которых она хотела – хорошая еда и отлично сшитая европейская одежда, – в Ираке были недоступны, Гертруда не проявила интереса к финансам, что является прерогативой очень богатых: «Ты на прошлой неделе говорил о богатстве, лежащем в моем банке. Это просто нелепо. Всегда делай с любыми моими деньгами все, что ты сочтешь подходящим, в том числе присвой их, если надо. Мне, как уже было сказано выше, плевать. Этой темой я никогда не интересовалась… Если когда-нибудь мне понадобятся деньги, я всегда могу их попросить, храни тебя Господь!»
Климат продолжал ее донимать, и ей приходилось спасаться в офицерском госпитале: в холодную погоду ее мучили холод и бронхиты, летом – изнуряющая жара и повторяющаяся малярия. При температуре выше 120°[34] даже ночью Гертруда стелила постель на крыше, макала простыню в ведро с водой и заворачивалась в нее. Когда простыня высыхала, надо было вставать и повторять эту процедуру. Комнаты в офисе промывались два-три раза в день. Зимой иногда приходилось надевать два платья, одно на другое, и сверху еще меховое манто. От постоянной перегрузки на работе, непрерывных сигарет и жары Гертруда сильно похудела. Когда болезнь загоняла ее в госпиталь, она злилась и рвалась обратно на работу. Выяснилось, что, если вернуться домой слишком рано, все равно придется возвращаться долечиваться. Однако Гертруда не прекращала полностью работу: она продолжала писать меморандумы, набрасывала черновой вариант выходящего раз в две недели правительственного вестника, а в ноябре 1917 года взялась за редактирование местной газеты «Аль-Араб». Она думала, что достаточно уже перенесла тропических болезней, как сказала своим родителям, и готова была перевернуть новую страницу. В письме с больничной койки Гертруда благодарит Хью за баснословный подарок на сорокадевятилетие: «Одно из немногих моих утешений – твой изумительный изумруд – вделан в брошь-заколку ночной рубашки, и я смотрю на него с огромным удовольствием и думаю, какой же ты любимый отец». Примерно через месяц она получила с дипломатической почтой письмо от Флоренс, сопровождаемое большой коробкой: «Приехал целый ювелирный магазин брошек и подвесок – прекраснейших. Как это вы уговорили собственную совесть позволить себе такое расточительство? Спасибо вам обоим; они превосходны, и я представляю, в какой безграничный восторг придет весь индийский экспедиционный корпус Д».
Индийский экспедиционный корпус Д выгнал турок из Багдада и южной Месопотамии, но к середине 1917 года еще осталось двести квадратных миль поля боя на севере, и стояла задача выбить турок из мосульского вилайета и с сирийской границы. Еще год турки вели арьергардные бои, опустошая местность, забирая с собой провизию и все, что можно было забрать, отступая через историческую житницу Ирака. Наступающие британцы подвергались атакам на коммуникации и оросительные системы, а турки были готовы хлынуть снова в любую провинцию, где британская армия не справится с поддержанием порядка.
В Кербеле местные шейхи, временно управляющие администрацией, были пойманы на «живой торговле поставками» с врагом через пустыню. Этих лиц низложили или убедили так не делать, а друг Гертруды Фахад-Бег и его бедуинская конфедерация племен аназех стали следить за торговцами. В другом священном городе, Неджефе, дефицит продовольствия привел к местным возмущениям, вызванным турецкой провокацией. События обернулись на пользу британцам благодаря шиитам, у которых вызывало гнев то, как турецкая администрация обращалась с их святынями. Один из политических агентов, капитан Маршалл, был убит, но англичане среагировали разумно: по городу не было сделано ни единого выстрела, а гробница и святые места остались неприкосновенными. Мир восстановили, но Кербела и Неджеф продолжали оставаться центрами политического неблагополучия.
Повсюду в центральной и южной Месопотамии британская армия создавала неограниченный рынок труда и местной продукции – и в отличие от своих предшественников за это платила. Два южных вилайета с центрами в Багдаде и Басре наслаждались процветанием, неизвестным во времена Османской империи.
Среди всего багдадского штата только Гертруда могла разобраться во множестве рас и вер на севере, востоке и западе от Мосула. В горах арабские племена сменялись курдскими, к западу в пустынях жили езиды – дьяволопоклонники, странная секта, которую Гертруда особенно любила. У их шейхов была уникальная способность брать в руки гадюк, а их прорицатели, как считалось, умели предсказывать будущее. «Дьяволопоклонники сговорчивы и уступчивы, хотя моральные нормы у них свободные», – писала она о встречах с ними, замечая, что в 1915 году они приютили значительное число армянских беженцев. Помимо курдских племен, существовало приличное количество христианских сект (среди которых основными были халдеи, якобиты, несторианцы), а также туркмены, объявлявшие себя потомками Тамерлана. На левом берегу Тигра среди прочих экзотических групп, шабак и сарли, владеющих тайным знанием, жили али-илахи, таи и еврейская община. Преобладающим было племя шаммаров, наследственных врагов аназехов. Шаммары состояли на жалованье у турецкой армии и готовы были нападать на караваны, взрывать каналы, совершать набеги и грабить все, до чего могли дотянуться.
Столь тщательно составленное и управляемое, столь успешное в своих занятиях до конца войны, британское правительство Месопотамии грозило развалиться от непрестанных проволочек, пока ждало решения не только о своем будущем в Ираке, но и более серьезного – где будут границы Ирака. Только когда победители собрались, чтобы установить мир, можно было заложить основы для того, чтобы народ Ирака сам управлял собой с ясными перспективами самоопределения. Без такой перспективы многочисленные ростки недовольства меньшинств, часто разжигаемого турками, переросли бы в открытый бунт, угрожающий достижениям трех предыдущих лет. Как писала Гертруда в 1920 году: