По крайней мере, у меня имелся сильный личный мотив желать этого похода – я рвался к Любаве. Когда я вспоминал о том, как она упросила Канателеня специально найти меня и сообщить о ее местонахождении, у меня сжималось сердце. Ведь прошло уже столько времени! Может быть, Любава уже устала ждать и надеяться?
– Милая, – говорил я в сердце своем, обращаясь к милой Сероглазке. – Я уже на пути к тебе! Я уже иду, чтобы выручить тебя и соединиться с тобой! Потерпи еще совсем немного!
Самым трудным было пересечь днепровские пороги. Здесь было так мелко, что струги нужно было перетаскивать вручную. Для этого все выходили из судов и, становясь по пояс в воде, тащили тяжелые струги по выступающим из воды камням. Делали это все вместе: князю и воеводам с боярами никаких поблажек не было. Плечом к плечу с рядовыми дружинниками я тащил струг, спотыкаясь в холодной воде, падая и ломая ногти о скользкие борта.
Это очень тяжелая работа, а ведь мы еще поминутно должны были опасаться нападения. Сейчас, когда мы не плыли по реке, а тащили струги по мелководью, мы становились самой легкой добычей для хазар, которые только и ждали момента, чтобы напасть на нас. Хазары промышляли на берегах Днепра этим самым разбоем – нападением на торговые суда. Конечно, у нас имелась надежда на то, что они испугаются большого войска, но надежда эта слабая: хазары вполне могли узнать заранее о нашем пути и собрать для нападения большие силы. В том же Киеве весь город знал о нашем предстоящем походе, а разве мало было изменников во все времена? Уж конечно, весть о нас разнеслась далеко по хазарским владениям…
Вся процедура волока продолжалась четыре дня, и мы вымотались так сильно, что, перетащив струги, принуждены были еще два дня отдыхать, встав большим лагерем на прибрежном поле рядом с маленькой деревушкой.
Шатры на поле поставили кругами. В самом центре располагался мой – князя киевского. Рядом – шатер муромского Овтая, жившего там со своим любимцем красавчиком Текшонем. Рядом – шатер Свенельда, который, видимо, сильно нервничал, когда по ночам слышал шумную возню и вскрики молодых людей. Черниговский Аскольд жил в общем шатре со своими дружинниками, где они варили мухоморы и, опившись этим зельем, ревели на диалекте русов бесконечные воинственно-печальные песни.
Жители деревушки при нашем приближении убежали и увели с собой скот, унесли все имущество, какое смогли унести. Что ж, очень правильно сделали, потому что наши ратники сразу же разграбили оставшиеся дома, а напоследок веселья ради сожгли деревеньку.
Остановить этого не мог ни я, ни Свенельд, ни Овтай, ни даже мрачный Аскольд Кровавая Секира.
Точнее, кроме меня, никто и не собирался останавливать. Никому и в голову не пришло, что грабить и жечь мирное поселение – это нехорошо.
– Отчего же нехорошо? – изумленно спросили бы у меня мои боевые товарищи. – Мы идем в военный поход, по пути попалась деревенька. Как же ее не разграбить и не сжечь? Жалко, что жители убежали и не удалось их поубивать – вот уж тогда потеха была бы полной!
Про Аскольда даже ходил среди народа рассказ из его юности. Эта история была популярна, ее с удовольствием передавали друг другу как свидетельство того, какой настоящий воин Аскольд – справедливый и знающий правила.
Будучи еще юношей, Аскольд вместе с группой своих товарищей – таких же молодых воинов ехал на север, во владения свеев – поохотиться, повоевать с кем придется, а заодно и удаль свою всему свету показать. Своего рода туризм десятого века…
Ночью они ехали через густой лес и собирались уже устроить привал, потому что все устали. Вдруг неясный огонек, пробивавшийся сквозь лесную чащу, привлек их внимание. Подобравшись поближе, они увидели, что это большой дом – жилище какой-то боярской семьи.
Дом был окружен высоким забором, изнутри слышно было, как сторож бьет в колотушку, но это еще больше раззадорило воинственных юношей.
– Давай возьмем приступом этот дом, – сказали они своему предводителю – княжескому сыну Аскольду. – Дом этот богатый, мы завладеем золотыми и серебряными вещами, ценным оружием. Кроме того, повеселимся всласть: хозяев перережем, а женщин сначала изнасилуем, а зарежем уже только потом. Ну и, конечно, устроить в темной ночи «потешные огни» из горящего дома – это так заманчиво!
А что же ответил на это Аскольд? О, его ответ был разумным и суровым.
– Разве вы разбойники, а не воины? – строго спросил он своих неразумных товарищей. – Разве вам не известны правила воинской доблести? Вы что, хотите покрыть себя и меня позором?
И пояснил причину своего гнева.
– Как могло вам прийти в голову совершить такое бесчестье – напасть на людей ночью? Грабить и убивать ночью – это удел преступников, бесчестных людей, которым место на колу. Давайте окружим дом, чтобы никто из него не спасся, и спокойно подождем до утра.
Ночь прошла, а когда занялся рассвет, воины во главе с Аскольдом бросились на штурм злополучного дома. Они разграбили его дочиста и с обитателями поступили так, как собирались. Говорят, что оттуда и пошло прозвище Аскольда – Кровавая Секира, уж больно он лютовал. Но с тех пор за ним укрепилась слава богатыря, знающего правила воинской чести…
Перейдя днепровские пороги, мы двинулись дальше. По вечерам приставали к берегу и жгли костры – готовили пищу. Ночи становились совсем теплыми, в воздухе слышалось пение цикад – признак приблизившегося юга.
Канателень всю дорогу находился рядом со мной – он указывал дорогу. Мы шли тем же путем, каким он шел со своими товарищами полтора года назад. Только их поход закончился бесславно, а наш должен был привести к победе.
Мы вышли в море и некоторое время плыли среди высоких волн: я понимал, что мы огибаем южную часть Крыма с его обрывистыми каменистыми берегами и лепящимися к горам деревеньками. Мы шли по морю довольно близко от берега, опасаясь только подойти слишком близко, чтобы не напороться днищами о камни. Со стругов хорошо были видны домишки на берегу и похожие на облака стада овец на зеленых горных склонах.
Волны раскачивали наши струги и катились к берегу, где разбивались о камни, рассыпая белую пену. Гребцы взмахивали веслами, летели брызги, стаи чаек хищно кружили над нами. Я сидел на носу, крепко держась за высокие борта, и вспоминал читанные в детстве древнегреческие мифы. Мне представлялись аргонавты, плывущие за Золотым руном…
Корсунь мы увидели издалека. Белый город, окруженный высокими стенами, возвышался над морем. Золотой крест на крыше храма блистал на солнце. Со стен и сторожевых башен на нас смотрели люди. Конечно, издалека мы не видели их лиц, но могли догадываться о том, с какой тревогой и волнением они вглядывались в нас – незваных и грозных гостей.
Наши струги прошли мимо города: мы как бы представились друг другу. Затем мы двинулись немного дальше и высадились на берег километрах в трех от города. Место для высадки пришлось напряженно искать – ведь Канателень не мог указать нам удобную бухту с пологим берегом. Их корабли просто разбило о прибрежные скалы.
Когда нашли бухту, показавшуюся пригодной, стали разгружаться. Сначала высадились воины, которые встали в охранение – ведь каждую минуту можно было ожидать нападения войска из города. Нелепо было надеяться на то, что нам позволят просто так запросто высадиться.
В охранение мы выслали триста человек – по десять с каждого струга. Командовать этим отрядом и прикрывать нашу высадку я поручил Аскольду Кровавой Секире. Тот ухмыльнулся лишь половиной мертвенно-бледного лица, потому что всем лицом он не улыбался никогда. После памятного боя с Мухаммедом у Аскольда не работала левая рука: вонзившийся меч перерубил мышцы и сухожилия, но одной правой черниговскому князю хватало, чтобы привычно наводить ужас.
Работа была большая. Сначала воины, встав цепочками по пояс и по колено в волнах прибоя, передавали на берег шатры, провизию и оружие. Другие же в это время сидели на веслах, удерживая струги на нужной глубине, чтобы их не выбросило на берег.
Затем, когда все было выгружено, струги затащили на берег подальше от воды, чтобы не смыло в море. А после уж началась установка шатров и устройство лагеря. Вот на этой фазе нас и застала греческая конница, высланная из города.
Мы находились на ровном месте, так что атаковать нас было легко. Полторы сотни всадников в металлических доспехах, в шлемах, с пиками в руках налетели на наш лагерь. Они приближались со стороны Корсуни, охватывая нас полукольцом. Замысел был прост – прижать нас к морю, к кромке воды, а затем перебить.
Первая шеренга всадников в полном молчании врезалась в ряды выставленного нами в охранение отряда. Поляне и русы, из которых состояла дружина Аскольда, встретили первый натиск мужественно и не дрогнули. Им привычно было сражаться в пешем строю, и конницы они не боялись.
Когда пеший воин вступает в схватку со всадником, чаще всего играет психологический момент. Всадник на крупной лошади выше пешего воина, он подавляет одним своим видом. Но у славян и русов этот психологический эффект не работал: им нравилось стоять ногами на земле, ощущать ее под собой. Именно это давало им силы в бою. А еще, конечно, боевой навык и сноровка. Пика – очень грозное оружие. Стоять и смотреть, как на тебя несется всадник с наставленной тебе в лицо или в грудь острой пикой, – удовольствие ниже среднего. Это настоящий стресс, потому что кажется, будто это твоя смерть мчится на тебя.
Однако наши воины от стресса только лучше себя чувствовали: таким образом они энергетически заряжались. Я многократно видел это в бою – в минуту смертельной опасности, перед лицом гибели наши воины приходили в яростное безумие. То ли в результате действия дурманных грибов, выключающих сознание, то ли от общего исступления, они бросались на врага, презирая любую опасность.
Дружинники Аскольда уклонялись от ударов пик и в то же время мастерски стаскивали всадников с коней. Если пика ударяла в воина, он хватался за древко и дергал его на себя, пытаясь достать врага мечом. Конечно, для самого воина это было самоубийственно, но чаще всего он успевал перед смертью зарубить своего противника.
Я сам не участвовал в бою и, стоя на носу вытащенного на берег струга, глядел на то, как весь берег моря в месте нашей высадки превратился в поле сражения. Сотни людей, перемешавшись, дрались не на жизнь, а на смерть. Как ни странно, битва проходила в молчании – никто не кричал и не издавал боевых кличей. Люди кололи и рубили людей сосредоточенно, не издавая ни звука.
Звуков и так было предостаточно: ржание раненых лошадей, топот копыт, звон и лязг сталкивающегося металла. Наверное, именно из-за всеобщего молчания эта битва показалась мне такой страшной…
Для нас победа в этом бою была вопросом жизни и смерти. Нам некуда было убежать – оставалось либо погибнуть, либо победить. Вот здесь и сейчас, на этом самом месте.
На носу струга я стоял в одиночестве. Рядом со мной в те минуты находился только Алексей – мой оруженосец. Юноша обнажил меч, и глаза его горели – больше всего на свете он желал вступить в битву. После случая со змеей, когда Алеша не растерялся и своим метким ударом убил щитомордника, я торжественно разрешил ему носить настоящий большой меч – боевое оружие взрослого воина.
А что же сейчас? Сейчас этот взрослый меч нужно было непременно обновить. Как? Меч обновляют лишь одним способом – убив врага. Но я знал, что Алеше Поповичу еще рано вступать в бой – он неопытен и слишком юн.
– Ты же не хочешь оставить меня одного? – сказал я, поймав его умоляющий взгляд. – Твой князь в опасности. В любой момент может случиться все, что угодно.
Это было правдой: все наши воины до одного побросали струги, грузы, шатры и сейчас сражались. Бились один на один и группами – большими и маленькими. Слышалось кряхтенье при ударе пики или меча, стон раненого, ржание умирающей лошади…
В центре побоища сверкала грозная секира Аскольда. В другом месте рубился грузный Свенельд, а чуть поодаль – во главе своих ратников могучий Овтай Муромец. Уж не знаю, сражался ли Текшонь или забился под какой-нибудь из стругов в поисках спасения…
– Вот теперь все и решится, – сказал я себе, дрожа от возбуждения. – Если мы победим – значит, неведомая сила и впрямь имеет намерение насчет меня. Значит, мне и вправду предназначено крестить Русь и стать Владимиром Святым – тем самым, который потом будет на иконах и на картинках в школьных учебниках. Ну а если нас сейчас всех порубят, тогда мы с Василием Ивановичем ошибались. Это будет означать, что ни к чему мы не предназначены, никаких планов у неведомой силы нет, да и самой такой силы не существует. А то, что произошло со мной и с господином Пашковым, просто какая-то игра времени, нелепая и трагическая случайность. Правда, мне-то от сознания этого будет не легче.
Зря я стоял на носу струга. Да еще так картинно, в красном плаще: сразу было видно, что князь. Понял я это слишком поздно, когда два греческих всадника внезапно отделились от свалки, в которой сражались, и поскакали прямо на меня.
Уже усталые от боя и разгоряченные кони греков храпели, с их морд слетала по ветру густая пена. Нацеленные на меня пики качались…
Когда я был школьником, к нам в класс перед 9 Мая приходили участники войны. Я хорошо запомнил, как один из них, сражавшийся под Москвой, рассказывал о том, что нет ничего страшнее, чем стоять в чистом поле и смотреть, как на тебя едет танк. Помню, что эти слова произвели на меня большое впечатление.
Так вот, говорю вам, что стоять и смотреть, как всадник на громадной лошади мчится на тебя, а его железная пика сейчас воткнется тебе в живот – очень страшно. Не знаю про танк, не пробовал, но качающееся острие пики показалось мне самым ужасным в жизни.
Противнее всего было то, что нельзя убежать. Во-первых, абсолютно некуда. А во-вторых, князь киевский не может бежать в бою. Я уже успел убедиться в том, что у каждого поступка князя есть свидетели. Были они и в этом бою. Если бы я попытался избежать боя, то, даже останься я потом в живых, это бы не имело никакого значения. Князем бы я уже не был.
Выхватив из перевязи меч, я спрыгнул на мелкую прибрежную гальку. Как это учил меня Свенельд? Ага, вот так выставить меч вперед под углом, и чуть присесть, согнув колени… Ну-ну, боевая стойка…
От удара первого всадника я сумел уклониться – попросту отпрыгнул в сторону. Пика вонзилась в борт струга с такой силой, что полетели щепы. Второй грек налетел на меня чуть с другой стороны, и его удара я не избежал – острие пики скользнуло по моей голове. Оно сбило шлем, который покатился по берегу, а я упал на спину, при этом сильно ударившись головой о камни.
Голова закружилась, все поплыло перед глазами – ноги обеих лошадей, борт струга.
Нужно было встать на ноги, хотя этого как раз совсем не хотелось. Хотелось закрыть глаза и смириться с судьбой.
Я вскочил, пошатываясь и стараясь унять головокружение. Меч я умудрился не выронить, так что имел возможность размахивать им. Видел я после удара плохо, а соображать вообще не получалось. Но не напрасно я старался работать мечом, потому что внезапно послышался резкий всхрап коня одного из всадников, и он встал на дыбы. Мой меч хоть и случайно, но сильно полоснул животное по боку…
Когда поцарапанный конь становится на дыбы, всадник на секунду-другую становится беспомощен. Он сидит на взвившемся коне и старается удержаться у него на спине. О том, чтобы отражать удары, а тем более нападать, в эти две секунды не может быть речи.
Вот тут сбоку подскочил Алеша Попович, получивший, наконец, возможность обновить свой взрослый меч. Схватившись за него обеими руками, Алексей изо всех сил рубанул врага сзади по спине. Дело в том, что металлический нагрудник закрывал только переднюю часть туловища, а спина с перекрещенными ремнями оставалась незащищенной. Во фронтальном бою это не имеет значения, но если в схватке подкрасться сзади…
Удар у Алеши не получился: меч пошел криво, скользнул по кожаным ремням и по краю нагрудника. Но сила инерции повела вниз, и в результате острие меча пропороло глубокую рану в левой ноге греческого воина. Нагрудник с перерубленным ремнем со звоном упал на камни.
Второй всадник в нескольких шагах от нас уже вновь нацелил свою пику, и вот тут-то нам с Алешей пришел бы конец, если бы сбоку не подоспел Фрюлинг. Старший дружинник только сейчас успел подскочить, но это было вовремя – он спас нас.
Тот, с разрубленной ногой, ускакал прочь, а со вторым схватился Фрюлинг. Я же не мог стоять на ногах, и Алексей помог мне забраться обратно в струг. От удара головой о камни и от пережитого потрясения мне стало совсем дурно. Здесь я лег на дно, а оруженосец с гордым видом встал надо мной с мечом в руке. Алеше Поповичу было чем гордиться – он вновь спас жизнь своему князю, да к тому же участвовал в первом настоящем бою. Участвовал – и вышел победителем.
Не беда, что он не убил противника, – схватка все равно окончилась в нашу пользу. По опыту булгарского похода я уже понял, что на войне далеко не всякий выстрел попадает в цель и не всякий удар поражает противника. Если бы это было иначе, войны бы заканчивались очень быстро. Победа или поражение в войне складываются из бесчисленного множества мелких стычек, незначительных событий, которые уже только в совокупности приводят к какому-то внятному результату.
Ранить врага в ногу и отогнать – это уже победа. Ведь как врач, видевший нанесенную рану, я прекрасно понимал: воин не умрет от нее, но рана непременно загноится, и бедный парень еще много месяцев не сможет ходить. Вот вам и одна маленькая победа…
Битва закончилась так же стремительно, как началась. В отличие от нас у греков был выбор. Может быть, они не пили отвар из мухоморов, как наши воины, но в какой-то момент они решили, что не хотят погибать прямо здесь и сейчас.