Нам оставалось только надеяться на здравый смысл Свенельда. Надеяться на то, что он не призовет дружину и жителей города расправиться с князем-отступником. Тогда побоище будет знатным.
Я не верил в то, что пожилой воевода решится на такое. Тем более что исход был слишком непредсказуем.
Кроме того, говорил я себе убежденно, Свенельд – честный человек.
Впрочем, мало ли честных людей совершали государственные перевороты?
На всякий случай Илья Муромец велел людям своей рати устраиваться на ночлег поблизости от княжеского терема. То же приказал новгородской дружине Добрыня Никитич.
Ликование по поводу нашего победного возвращения сменилось тревогой.
Когда спустя некоторое время ближняя дружина вернулась в терем, мы всматривались в лица – не задумали ли чего люди воеводы. Но нет, наше волнение было напрасным. Длинные столы во дворе составили рядами и накрыли полотняными скатертями. Начался праздничный пир.
Тут без князя не могло обойтись, и мы спустились. Пили за здоровье принцессы Анны, за мое здоровье и даже за здоровье императора Василия Второго, но это уж совсем сгоряча…
Назавтра муромская и новгородская рати должны были уйти из Киева, вернуться в свои родные места, так что воины прощались друг с другом. За время нашего похода многие познакомились и подружились, так что теперь, при расставании им было что сказать. Конечно, договаривались обязательно увидеться еще – на следующий год, во время следующего похода. Куда? Да какая разница? Куда князь поведет – туда и двинемся за славой и добычей.
А я сидел рядом с Любавой, держа ее за руку и думая о том, как много предстоит теперь сделать. Меня охватывало волнение при одной мысли об этом. Нужно вызвать ремесленников из греческих и мадьярских городов. Пусть они научат строит каменные здания, храмы, а в особенности – печи. Пора уже научить здешних женщин печь блины и пироги!
Где-то нужно раздобыть алфавит, подходящий для славянского языка. Нужно ведь перевести Библию и другие священные тексты. Как сделать это при отсутствии письменности? Как звали этих двоих, которые изобрели славянскую письменность и перевели Библию? Ну-ка, ну-ка… Ага, вот, вспомнил: Кирилл и Мефодий. Завтра же велеть найти их и привезти сюда, в Киев.
И еще много, много чего…
Все это было в истории России, а значит, я должен позаботиться о том, чтобы это непременно произошло.
Ночью Любава набросилась на меня, повалив на медвежью шкуру. Она по-хозяйски оседлала меня и начала скакать, как опытная наездница. Свою горячность и нетерпение она объясняла своим воздержанием в течение целого года, что находилась в плену.
– Представляешь, Солнышко, – жарко шептала она мне в ухо своими влажными губами. – Так много мужчин вокруг, и все они хотели меня, твою Сероглазку… Но Сероглазка всем отказала. Кому отказала, от кого отговорилась. Да. И все для того, чтобы сохранить верность тебе. Я ведь знаю, как ты к этому относишься. Но знаешь, как тяжело было воздерживаться? Бывало, хоть плачь, хоть кричи от желания, до того хотелось. Но вот, Сероглазка дождалась свое Красное Солнышко!
Как мог я после таких рассказов отговариваться усталостью и опьянением? Нет, так не делается. Так что по ночам я поступал в полное и безраздельное владение Любавы. Дорвавшись до своего, она не выпускала меня из объятий до тех пор, пока мы оба не падали, утомленные, едва ли не замертво, чуть дыша.
Я гладил ее крутое бедро, полные упругие ягодицы, влажные от выступившего пота, и жалел только о том, что силы мои не беспредельны и нужно ждать завтрашней ночи.
Прошло несколько недель. За это время выяснилось, что в Киеве у меня нашлось гораздо больше помощников, чем казалось на первый взгляд. Боярин Блуд был совершенно прав, когда говорил о том, что очень многие хотят перемен и стремятся к новому. Другое дело, что люди могут бояться выступить первыми. Они молчат и ждут своего часа. Ждут, когда перемены свершатся как-то сами собой, и тогда можно будет свободно и ничего не опасаясь к ним присоединиться. Наверное, такова природа человеческой натуры – не всем же быть героями и первопроходцами. Всякий человек боится выступить первым, у всех дома, семьи, налаженная жизнь, и никто не хочет рисковать своим благополучием. Но перемен ждут многие, и это выяснилось буквально с первых же дней моего возвращения из Корсуни.
Весть о том, что князь принял христианство, а вместе с ним крестились и многие дружинники, облетела город. Обнаружились люди, бывшие прежде христианами и затаившиеся после гонений. Появились и те, кто христианином не был, но активно сочувствовал греческой вере и понимал, что именно христианство – верный путь к дружбе с соседними странами, к союзу с Византией – могучей державой.
Приехавших с нами греческих священников и диаконов разобрали по своим домам местные жители. Там гости учили славянский язык и заодно уже начали свою проповедническую деятельность. Кирилла и Мефодия мне искать не пришлось – изобретенный ими славянский алфавит уже был в сумах приехавших греческих священнослужителей.
На Подоле и в центре города, где когда-то казнили первых киевских христиан, уже начали рубить новые храмы для совершения богослужений. Иногда казалось, что я только дал импульс, а теперь все происходило как бы само собой – Русь ждала Христа.
Казалось так не только мне.
В один из дней ранней осени ко мне пришел воевода Свенельд. Он был не один, с ним явились Фрюлинг и еще двое бояр. Когда на лестнице раздались тяжелые шаги нескольких людей, я встрепенулся и проверил, на месте ли меч. Находившийся рядом Алеша Попович вскочил и насторожился.
Вошедший первым Свенельд зорким глазом увидел нашу тревогу и усмехнулся. Вообще, недоброжелательная кривая ухмылка теперь часто появлялась на его лице.
– Неспокойная стала у тебя жизнь, князь, – сказал он. – Чуть что, и за меч хватаешься в собственном доме. Нехорошо это.
– Конечно, нехорошо, – согласился, и указал на лавку напротив. – Садитесь, гости дорогие.
– Не дорогие мы тебе, – веско сказал воевода, грузно усаживаясь и подбирая полы длинной одежды. – Не дорога тебе Русь, князь. Горько и обидно нам смотреть на то, как ты забыл заветы отцов и дедов. Горько глядеть на то, как приводишь на нашу землю греческих жрецов. Как ты уничтожаешь все, что дорого нам от века. Как насаждаешь веру в Христа – чужую нам веру.
В каком-то смысле я даже обрадовался этому визиту. Нарыв, который созревал уже давно, когда-то должен был прорваться наружу. Конфликт между христианством и язычеством не мог слишком долго тлеть подспудно.
Кроме религиозных – почитания старых богов, имелись еще и социальные причины. Если Русь станет христианской страной, она прекратит набеги на южных и западных соседей. Постепенно цивилизуясь, она станет такой же страной, как ее культурные соседи. А это значит – сломается привычный уклад жизни. Неуместными станут разбои и грабежи соседних стран, куда денутся воины, которые умеют только убивать?
Некоторое время мы препирались со Свенельдом о сущности перемен, происходящих в Киевском государстве, но по лицам воеводы и его молчаливых спутников я видел, что они пришли сюда не дискутировать.
А зачем же? Неужели убить меня – неугодного?
Нет, не то. Убить можно было сразу и без всяких разговоров. Убить можно было тайно, из-за угла. В конце концов, воевода мог организовать покушение на меня…
Я смотрел в окно на двор, где ветерок гонял начавшие опадать осенние листья. Ходили люди, о чем-то переговаривались. Тлел костер, который еще не начали разжигать для приготовления обеда…
Привычная картина, обычная жизнь. Но от нашего разговора со Свенельдом и его спутниками сейчас что-то серьезно изменится. Я это чувствовал, да и понимал умом – тягостная ситуация должна разрешиться.
– Киевская держава становится христианской, – сказал воевода, насупившись и поджав губы. – Мы это видим и не согласны с этим. Но мы не хотим войны внутри страны, потому что мы – воины, а не мятежники. Из поколения в поколение наши отцы и деды защищали эту землю от внешних врагов. И не нам, их потомкам, затевать внутреннюю распрю.
– Вы – это кто? – решился спросить я, когда воевода ненадолго замолчал, чтобы перевести дух.
– Мы – это русы, – спокойно ответил он. – Мы жили здесь всегда, это наша земля, а поляне только потом пришли сюда.
Ну, это был спорный вопрос, и я не был в нем компетентен. Поэтому оставалось ответить уклончиво.
– Все народы считают, что земля, на которой они живут, – их исконная. А все остальные – пришлые. На самом деле народы перемещаются по лицу земли, и это нормально.
– Христианство, эта зараза, идет от тебя, – сказал Свенельд, не обратив внимания на мои слова, показавшиеся ему неважными. – Проще всего было бы устранить тебя самого. Скажу тебе прямо, князь, мы смогли бы это сделать. Думаю, что ты это знаешь. Особенно если вспомнишь о том, как сам стал князем.
Воевода покосился на своих спутников: они-то ничего не знали о том, как Блуд с Добрыней и Свенельдом «произвели» меня в князья, прикончив перед этим моего незадачливого тезку…
Впрочем, все хранили молчание и не задавали вопросов. Понятно было, что мои визитеры заранее договорились о том, что станут делать.
Я молчал. А что бы я мог сказать? Ведь мне были неизвестны их намерения. В ту минуту мне оставалось лишь сидеть и слушать да постараться не довести до крайности. О том, что с людьми, говорящими неосторожные речи, тут разговор короткий, я знал слишком хорошо…
– Дело в том, что, устранив тебя, князь, мы только отложим принятие христианства в Киеве и зависимых землях. Да и то ненадолго. Большинство здешних людей хотят стать христианами. Ты это знаешь, и мы это видим. Но только не русы – это не наша вера.
Последние слова Свенельд произнес так мрачно, что я даже испугался. Но, видимо, воевода просто выразил плоды своих действительно тяжких раздумий.
– Наша вера – война, удаль, удача. Наши боги – воины. Мы не станем служить чужому и слабому богу, которого распяли на кресте. Это было бы позором для нас. Наши пути со славянами разошлись. Славян больше, чем нас, но мы воины, и мы не будем плясать под славянскую дудку. Кто хочет мира, пусть ищет мир. А кто хочет войны и славы – тот найдет их.
Спутники воеводы уже несколько раз тревожно и вопросительно взглядывали на него, а он все говорил и говорил. Свенельд не мог остановиться. Всегда немногословный, сейчас он был даже слишком словоохотлив. Он говорил и никак не мог выдавить из себя главное – не мог найти в себе сил сказать это…
– Мы уходим, – вдруг, не дождавшись, когда воевода решится, выпалил Фрюлинг. – Мы, народ русов, уходим от вас и будем искать свою судьбу и удачу в другом месте.
– Христианами мы не станем, – разом подтвердили два другим боярина, до того сидевшие молча. Они сурово смотрели на меня, и в их серых глазах я читал осуждение.
– Ты нас не заставишь изменить нашу жизнь, князь, – повторил Фрюлинг. – Мы уйдем и будем жить по-прежнему, как сами хотим.
Ну вот, теперь главное было сказано!
Я почувствовал, что можно расслабиться, ведь непосредственная опасность миновала. Меня не станут убивать прямо здесь. Не будут душить, колоть, резать и мой труп затем не выбросят из окна во двор.
– Я не могу вас остановить, – произнес я чуть осипшим голосом и сам не понял, сказал я это вопросительно или утвердительно.
– Нет, не можешь, – подтвердили мои визитеры. – Мы решили уйти и уйдем. С христианами нам нет одной дороги.
Что ж, это тоже было решение вопроса. Причем куда более мирное, чем можно было предполагать. Если русы уйдут, население Киевского княжества, да и других земель станет более этнически однородным. Во всех городах и селах будут решительно преобладать славяне. А они, как я уже успел заметить, были в основном доброжелательно настроены к христианской религии. Во всяком случае, славяне не поклонялись воинственным богам и не так дорожили военной славой, как их ближайшие соседи и сограждане.
– Куда вы собираетесь идти? – спросил я.
– Ты дашь нам письмо к императору Василию в Константинополе, – пояснил Свенельд. – Попросишь, чтобы он пропустил наши струги через пролив в Серединное море. Там мы будем искать себе новое место.
Я представил себе Средиземное море и возможности, которые там открывались. Италия, Испания, Греция, многочисленные острова. А есть еще южные берега, где живут арабы…
Это – бурлящий котел, где постоянно идет война всех против всех. Для небольшого, но воинственного и мужественного народа там всегда найдется чем заняться и где сложить буйные головы…
Судьба народа русов была мне предельно ясна. Для этого мне не нужно было обладать даром предвидения. В мире, из которого я прибыл, никаких русов не существовало. Более того, даже память о них стерлась навеки.
Осталось название страны – Русь, но это уже давно славянская страна, и никто в двадцать первом веке не вспоминает о том, что происходит оно от народа рус. Остался город Старая Руса, но кто же вспоминает о его действительном происхождении?
Нет, этот народ обречен историей. Они все погибнут. Может быть, не в этом поколении, так в следующем. Во всяком случае, русам предстояло исчезнуть из истории навсегда. История молчит о том, какую именно землю усеяли русы своими мертвыми телами – Италию, Испанию или алжирское побережье. Если бы я сообщил об этом Свенельду и его спутникам, то нанес бы им обиду. Они не поверили бы мне и решили, что я их запугиваю. Да и должен ли я говорить что-либо? В моих знаниях и комментариях тут никто не нуждался.
– Я дам вам письмо к императору, – сказал я.
На самом деле я испытал некоторое облегчение. Уход русов сильно облегчал мою задачу. Без них переворот в истории страны пройдет менее болезненно, без лишних толчков и ухабов.
Из Великого Новгорода прибыл очередной купеческий караван, и по Киеву разнеслась весть о том, что делается в северных краях. Добрыня Никитич, вернувшись в Новгород, немедленно объявил о том, что все жители без исключения должны креститься. Воины по приказу Добрыни в один день собрали по городу все изображения языческих идолов и выбросили их в Волхов. А те из жителей, кто вздумал возмущаться этим, поплыли вверх животами по Волхову-реке следом…
Слушая эти леденящие кровь истории, я думал о том, что Добрыня заслуживает если не снисхождения, то по крайней мере понимания. Его ярость по отношению к язычеству была понятна: его собственный сын пострадал от религии Перуна. Усердие Добрыни в насаждении христианства любой ценой было, таким образом, объяснимо.
Но я с содроганием понимал, что для меня такое невозможно. Немыслимо мне отдать приказ убивать людей из-за веры…
А если так, то справлюсь ли я со своей миссией? Как видно, старое будет отчаянно сопротивляться новому, и без жесткости тут не обойтись. Не все же, подобно русам, решатся покинуть родную землю и отправиться в другие края. Нет, многие останутся и окажут сильное сопротивление. Их придется принуждать силой, а как это здесь делается, мы все уже видели на примере Добрыни в Новгороде.
Русы уходили. Это было похоже на библейский исход. Конечно, покинуть навсегда родные дома, родную землю решились далеко не все. Многие остались в своих деревнях, кто-то остался в самом Киеве и в других городках. Но основная, наиболее активная и дееспособная часть народа сначала собралась в Киеве, а затем в назначенный день с раннего утра толпы русов с женами и детьми потянулись вниз, к пристани, чтобы грузиться на приготовленные струги.
Стругов было так много, что они загородили собой почти весь Днепр напротив города. Суда стояли в несколько рядов, борт к борту, и грузящиеся люди шагали с корабля на корабль в поисках свободных мест.
Им предстояло долгое плавание, и каждый старался устроиться поудобнее. Было много детей – светловолосых, голубоглазых и таких же женщин – высоких, с крепкими стройными фигурами и распущенными по плечам длинными золотистыми волосами.
Жители Киева – славяне стояли молча большими толпами по берегу Днепра и наблюдали за погрузкой. В воздухе висело напряжение. Получалось, будто русов изгоняют из родных мест, хотя все знали, что это совсем не так.
В жизни каждого народа бывают моменты, когда происходит роковой выбор своей судьбы. Русы сделали свой выбор сейчас, и из всех стоящих на берегу один лишь я точно знал, что выбор – неудачный, проигрышный. В результате этого выбора народ исчезнет.
А славяне отныне оставались в Киеве одни. Теперь единому этносу предстояла своя особенная судьба. Не зазвучит больше на днепровских просторах звонкая германская речь русов, не огласятся больше южные степи их боевым криком, не дрогнут враги от ярости светловолосых берсерков.
Прощания на пристани не было. Севшие на струги люди старались не смотреть на берег. Киев и все остальное, оставшееся на берегу, принадлежало для них теперь другой, прошлой жизни. И нечего было прощаться и вспоминать. Впереди ждала другая, новая жизнь, новые битвы, новая слава.
– Надеюсь, ты не сердишься на меня, – сказал я Свенельду накануне, когда мы прощались. – Я совсем не собирался сгонять вас из родных земель.
– На тебя? – грустно вскинул на меня свои полузакрытые седыми бровями глаза воевода. – При чем тут ты? Уж я-то прекрасно знаю, что ты – вообще посторонний, чужой человек. Мне ли не помнить, как мы с Блудом делали из тебя князя? Так угодно богам, чтобы все это случилось. Верно, есть какая-то сила в этом вашем Христе, раз он побеждает. Мы уходим не от тебя, князь, и не из киевской земли, а от вашего нового бога.
Потом Свенельд вдруг осекся и несколько мгновений молчал.
– Желаю тебе удачи, – сказал он мне. – Не знаю, что тебя занесло к нам сюда и зачем это нужно, но ты прижился в нашем времени.
Потом воевода усмехнулся, на сей раз лукаво, не смог сдержаться и добавил: