– А чего с них взять, Сашок? Бабы есть бабы, им лишь бы похвастать да языком потрещать… Подумаешь, великое дело – машину поменять…
Молодец, друг семейный Володя. Стало быть, деликатность таким образом проявил. Это, мол, ничего, что у тебя машина старенькая, неказистая. Всякое в жизни бывает. Ничего, браток.
Вышли из кухни Ольга с Ириной с подносами, расставили пивную снедь на столе. Ирина крепилась изо всех сил, разыгрывая роль легкомысленной женушки. Показывала лицом, глазами, улыбкой – видите, как мы счастливы, как нам и без новой машины, и без Бали хорошо…
Пива, что ли, напиться с горя? Ударить хмельным бездумьем по организму, расслабить его перед неотвратимостью последующего Ирининого в его сторону раздражения? А раздражение последует, в этом можно не сомневаться. Вот он, повод, в лице довольного жизнью Володи и прекрасно отдохнувшей на заморском курорте Ольги. Да и по лицу Ирины видно, как она устала от маски. Слишком напряжены уголки губ, слишком блестят глаза… Нехороший в них блеск, признак бушующей внутри зависти.
– А у нас Женька сегодня экзамен на пятерку сдала… Представляете, совсем не занимается, а все экзамены на пятерки сдает! И в кого она у нас такая умная, интересно?
– Как это – в кого? – с упреком уставился на Ирину Володя. – В вас обоих, конечно! Вы ж у нас ребята умные, яркие представители местной интеллигенции! Да нам всегда было за честь с вами дружбу водить, да, Оль?
– Конечно! Вы молодцы, ребята! А вот скажи, Саш… Давно собираюсь у тебя спросить… Это правда, что на твоих уроках даже самые никудышные балбесы стихи читают? Пушкина, Есенина, Ахматову? И не по школьной программе?
Он улыбнулся, пожал плечами. Не нравился ему этот разговор. Ну, читают стихи, и что… Они ж не обезьяны в зоопарке, чему тут умиляться? Они ж люди…
– Читают, Оль, читают… – ответила за него Ирина. – Сашечка у нас большой в этом смысле оригинал… До сих пор считает, что постулат о красоте, изменяющей людей к лучшему, имеет место быть в нашей грешной жизни. А главное, на фоне всеобщего оглупления и бездуховности имеет место быть. А чего вы хотите? Будет потом наш потенциальный пролетарий смотреть фильм «Яйца судьбы» и вспоминать стихи Ахматовой…
– А зря ты смеешься, Ир! – грустно откликнулся Володя, отхлебывая из стакана пиво. – Зря… Я вот, например, твоего мужа за это очень уважаю… Знаешь, если упорно долбить по одному и тому же месту, все равно результат будет.
– А есть смысл упорно долбить? И о каком результате вообще может идти речь? Неужели ты полагаешь, что пролетарий в десятом поколении и впрямь от стихов начнет облагораживаться? Не смеши, Володь… У них это называется – прикалываться, только и всего. А мы песни упорству поем, на чудеса надеемся… Идеализм в чистом виде, только и всего… Обидный и бесполезный.
– Ой, а я вот недавно по телевизору один фильм смотрела… – не дав ответить мужу, встряла в диалог Ольга, – хороший такой фильм, старый, там еще Родион Нахапетов играет. Так вот, в том фильме героиня такая странная была… Она официанткой в чайной работала и каждое утро начинала с того, что заколачивала дыру в изгороди, отгораживающей газон перед входом в чайную. А днем посетители доски все равно разбивали, шли по газону, чтоб изгородь не обходить. И так все время. Они разбивали – она заколачивала. Они разбивали – она заколачивала. Знаете, я смотрела и тоже вдруг задумалась – а зачем… Бесполезно же это, все равно разбивать будут! Но ведь зачем-то она это делала, правда? А сейчас о Сашином упорстве заговорили, и я вдруг вспомнила…
– Эту героиню звали Валентиной, Олечка, – нехотя пояснил он ей, улыбнувшись. – А фильм снят по пьесе Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске». Это его последняя пьеса… Спасибо тебе, кстати, за аналогию, Олечка. Я тронут.
– А зачем она это делала-то, Саш?
– Зачем? А исходя из своей внутренней природы. Той, которая в ней заложена. Красивая человеческая природа, что ж поделаешь. Тяга к чистоте и гармонии мира, внутреннее невостребованное богатство души… Отсюда вся драма. Да, драма… Не могла она изменить своей природе, Оль… Отсюда ее упорство, которое тебе показалось странным. Только и всего.
– Сашечка у нас очень любит Вампилова, – отхлебнув пива и едва заметно усмехнувшись, тихо произнесла Ирина. – Считает, что в его пьесах прослеживается явная связь с драматургией обожаемого им Чехова… Да, Сашечка?
– Не только я так считаю, Ирина. По-моему, это очевидно. А впрочем, за пивом лучше о чем-нибудь другом поговорить.
– Ой, ну почему же? – разочарованно протянула Оля, переводя взгляд с его лица на Иринино. – Нет уж, вы говорите, говорите, а мы с Вовой послушаем… Ужасно интересно приобщиться к умному разговору! А то, знаете, сейчас в какую компанию ни попадешь, все разговоры о деньгах да о бизнесе, да кто где отдохнул, да какую шубу жене купил… Какой там Чехов да Вампилов! А вы… Вы оба такие умные… Мы с Вовой и впрямь по-настоящему гордимся, что дружим с вами…
– Да, ребята, вы у нас настоящие… Слово такое, забыл, черт… – напряженно пощелкал пальцами Володя, нахмурив лоб толстыми складками, – как же оно… А, вспомнил! Вы у нас подвижники, вот кто!
– Ага, Володь, это точно… – снова чуть усмехнулась Ирина, глядя в свой бокал. – Это ты правильно сейчас подметил… Все двигаем и двигаем, только куда и чего, сами не знаем. Сеем разумное-доброе-вечное с утра и до вечера, отдыха не знаем. И заметь, практически бесплатно сеем.
– Ну да, Ир. Это обидно, конечно, я тебя вполне понимаю. Это ж не каждый еще согласится вот так, на вашу зарплату… Да я бы вообще на месте министра образования всем учителям огромные деньги платил! Хотя бы за то, что про Чехова и Вампилова знают!
– Да ладно… А мы особо и не ропщем, да, Саш? – интимно припала к его плечу Ирина, будто враз спохватившись. – У нас и так все хорошо…
И положила голову ему на плечо. И чуть подтолкнула локтем – давай, обними меня, изобрази картину любовно-духовного благополучия. Давай, покажем им хоть это, если показать больше нечего. Они нам – материальное, а мы – духовное. Пусть хоть так…
Не стал он ее обнимать, сидел истукан истуканом. И пиво не помогло расслабиться. Наоборот, взбаламутил хмель тоску непонятную. Хотя почему – непонятную? Все и так понятно, это в нем душа по правде тоскует. А только где она, правда? Ау… Никакой правды кругом, одна драма…
Да, драма. Скорей бы уж эти игрища закончились. Кто ж виноват, что Иринин административный талант выбрал себе именно такую дорогу – быть директором не завода и не фабрики, например, а всего лишь муниципальной школы? Вот и приходится к обиженному таланту еще и высокую духовность сельской интеллигенции присовокуплять… Бедная, бедная Ирина. И сейчас вон – из последних сил держится. И чего так страдать, непонятно? Эти ребята Тюфяковы вполне искренне хвастают своими материальными достижениями, без бравады. Нормальные эмоции, честные, не требующие приправы чужой зависти.
Наконец Володя глянул на часы, похлопал себя по круглому пивному животу:
– Ну, пора и честь знать, засиделись… Оль, вызывай такси, мне завтра вставать рано. Дела требуют, и не поспишь всласть, как раньше.
– Да, я сейчас… – послушно встрепенулась Оля, доставая красивый мобильник из красивой модной сумочки. – Сейчас вызову…
Проводив гостей, они молча вернулись в дом. Он ждал. Внутренне собрался, приготовился. Ирина, убирая посуду со стола, произнесла тихо, даже с некоторым равнодушием:
– У Володьки, наверное, оператор на автозаправке больше зарабатывает, чем ты… И при этом понятия не имеет, прослеживается какая-то связь в драматургии Чехова и Вампилова или не прослеживается.
Помолчав и не дождавшись ответа, продолжила так же тихо, сквозь зубы:
– Знаешь, вам бы следовало фамилиями поменяться. Это он – Иваницкий, а ты – Тюфяков. Где, спрашивается, человеческая справедливость? Чего молчишь, Тюфяков-Иваницкий? А? Не согласен, что ли?
– А что я должен ответить? Меня моя фамилия вполне устраивает.
– И все?
– И все. Мне нечего тебе сказать, ты же знаешь… Я не могу говорить в таком тоне, как-то не научился за эти годы. И вообще… Я очень устал, Ирина.
– Чужое пиво пить и дорогого омуля есть устал?
– Нет. Я так жить устал. Я никогда другим не буду, Ирина, пойми ты это, наконец. Я такой, какой есть, каким меня создала природа.
– Ошиблась с тобой природа, вот что я тебе скажу.
– Ирина… Давай, я уйду… Хочешь, прямо сейчас… Не могу больше так, честное слово. Да и тебе… Чего тебе со мной мучиться?
– Хм… – обернулась она к нему, удивленно подняв бровь. – Ты меня сейчас пугаешь, что ли? Да куда ты уйдешь, Иваницкий? Кому ты нужен, сам подумай? Молчи уж… Надо же, напугал… Шагу без меня ступить не может, а туда же, уйду… Может, лучше посуду вымоешь? Устала я, спать хочу…
* * *Мордашки у девчонок явно были чем-то озабочены, когда они вышли из Машкиной комнаты к ужину. Женя вяло раскромсала вилкой котлету, вздохнула, прикусила губу.
Мордашки у девчонок явно были чем-то озабочены, когда они вышли из Машкиной комнаты к ужину. Женя вяло раскромсала вилкой котлету, вздохнула, прикусила губу.
– Чего такая невеселая, Жень? Опять с бабушкой поссорилась?
– Да нет… У нас в последнее время как-то все немного устаканилось, живем по принципу территориального невмешательства. Я – в своей комнате, она – в своей. Наверное, с ней папа поговорил… Хотя ей все такие разговоры по фигу, знаете ли. Я думаю, она просто боится, что я на каникулы домой свалю. Сессия-то закончилась…
– Мам, нас ребята из группы на Домбай пригласили. Так хочется, мам…
– Ну, если пригласили, так и поезжайте. В чем дело-то? Отец тебе денег даст…
– Да не в деньгах дело, мам! Дело в Женькиной бабке! Она ж ее от себя ни на один день не отпускает!
– Ага, теть Лиз… – печально глянула на нее Женя. – Все твердит – условие, условие… Если, говорит, нарушишь условие, завещание отзову… Понимаете, у нее еще один бзик в последнее время появился – боится в одиночестве помереть. Как будто какая-то разница есть – в одиночестве помирать или в компании. А мне так хочется на Домбай, если б вы знали! Машке-то хорошо, ее никакие обязательства не держат!
– Да я без тебя не поеду, Женьк, чего ты! – округлила преданные глаза Машка. – Подумаешь, Домбай! Или вместе, или вообще никак!
– Да ну… – вяло махнула рукой Женя. – К чему такие жертвы…
– Жертвы и впрямь ни к чему, девчонки, – задумчиво проговорила она, присаживаясь за стол. – Жертвы ни к чему, но выход из любой ситуации всегда есть.
– Какой? Какой тут может быть выход, теть Лиз? Мне свою родную бабку укокошить?
– Жень… А если, допустим, я к ней раз в день приходить буду… Меня, надеюсь, она не укокошит, как ты говоришь?
Женя отодвинула от себя тарелку, сложила руки на столе, как прилежная школьница, надолго задумалась. Потом подняла на нее осторожные глаза:
– Ну, в общем… Не знаю, что и сказать… Мне как-то неудобно, теть Лиз…
– Ой, да чего там неудобно! Что я, в магазин за продуктами не схожу? Или куда еще надо? В аптеку? Или полы в квартире не смогу помыть?
– Да не надо их мыть, у нее паркет… Мастер приходит, по старинке мастикой натирает…
– Значит, тем более!
– Ну да. Только она ведь не согласится, теть Лиз. Из вредности.
– Да? А… А мы ее, знаешь, перед фактом поставим! Наврем чего-нибудь! Например, что тебя из деканата на срочную практику послали! На процесс какой-нибудь!
– Да какой процесс… Не, ее этим не обманешь.
– А мы ее перед фактом поставим. Тебя нет и нет, а тут – раз! – и я на порог заявилась. Вроде как ты меня перед своим срочным отъездом наняла, о бабушке позаботившись… А?
– Так она ж сразу маме с папой звонить будет, жаловаться…
– Да пусть звонит! Что она им скажет? Женя уехала, мол, а мне на это время сиделку наняла? Ну, сиделку и сиделку… Хорошая внучка, значит…
– Ой, теть Лиз, не знаю… Вы даже не представляете себе, на что подписываетесь… Изведет она вас своей вредностью…
– Да ладно… Я на своем веку всяких вредных старушек в своей больнице перевидала. Ничего, Женечка, справлюсь. Заодно и витаминчиков ей поколю для укрепления нервной системы. А если понадобится, могу и капельницу организовать. Такие старушки, как правило, просто обожают следить за своим здоровьем. Особенно если каждый день умирать собираются.
– Это да… Это точно. Здесь вы в самую точку попали. Может, на витаминчики она и поведется.
– Ну, все, так и решим… А вы отдыхайте себе на здоровье. Когда ехать-то надо?
– Ребята, что едут, на послезавтра билеты взяли…
– Ага. Значит, так. Вы завтра утром тоже билеты покупайте, а ты, Женя, бабушке пока ничего не говори. А послезавтра вечером я к ней приду. Скажу, что внучка от большой любви и заботы медсестру из больницы в сиделки наняла.
– Ой, теть Лиз… Ну вы вообще… Даже не знаю, как вас и благодарить…
– Да не надо благодарить, Женечка. Я же от сердца. Что сердце велит, то и делаю. Сейчас оно мне, например, вполне ясно прошептало – возьми да помоги девчонкам, чего тебе, трудно, что ли… Ничего особенного, Женечка! Веди чаще разговоры с сердцем, и все в жизни будет хорошо!
Через день девчонки уехали. Вечером, подходя к помпезному дому сталинской постройки, что высился старым коренным зубом на улице Бажова в центре города, она немного струсила. Как-то ее сейчас встретит Ангелина Макаровна Иваницкая, Женина вредная бабушка…
Пожилая консьержка с седыми, гладко причесанными волосами спросила надменно, когда она робко вошла в подъезд:
– Вы к кому, женщина?
– К Иваницкой, с сорок седьмую квартиру…
– А вы кто? Что-то я раньше вас здесь не видела!
– Я сиделка. Меня внучка Ангелины Макаровны наняла.
– Женя, что ли?
– Да, Женя.
– Что ж, проходите… Но учтите, я вас в лицо запомнила.
– Спасибо, учту.
– Да вы не обижайтесь, женщина… Я ж на работе, мне бдительность надо соблюдать… Идите, Ангелина Макаровна дома сейчас, только что на пианине играла, я слышала. Как начнет на своем пианине наяривать, так хоть святых выноси… И как это у нее так громко получается, в толк не возьму? Вроде и стены у дома толстые… Вон, у Петровых, когда внук играет, едва слышно. А тут…
Видимо, женщине очень хотелось поговорить на эту тему. Пришлось ретироваться, пробормотав торопливо:
– Да, да… Конечно… Извините, я тороплюсь…
– Меня Анной Семеновной зовут, если что! – крикнула ей в спину консьержка. – А мою напарницу – Анастасией Васильевной! Я ее предупрежу насчет вас!
– Спасибо…
Перевела дыхание перед массивной двустворчатой дверью, по старинке обитой желтым дерматином. Нажав на кнопку звонка, отступила на шаг. И долго стояла, прислушиваясь, пока не клацнул с той стороны рычажок замка.
Да… Женечку, в общем и целом, можно было понять… Та еще была старушка Ангелина Макаровна, далеко не божий одуванчик, даже по внешнему виду. Не старушка, а старый гренадер в юбке. Вернее, не в юбке, а в строгом бордовом платье с белым кружевным воротничком. Взглянула из открытых нараспашку дверей, будто острым сверлом до самой души достала.
– Вам кого, женщина? Дверью ошиблись?
– Нет, Ангелина Макаровна, я к вам… – проблеяла испуганно, втянув голову в плечи.
Видимо, Ангелине Макаровне очень понравилось, как она ее испугалась. Усмехнулась едва заметно, оглядела внимательно с головы до ног.
– Ко мне? И по какому такому делу?
– Я от вашей внучки Жени, Ангелина Макаровна. Дело в том, что ей пришлось очень срочно уехать…
– Куда это ей пришлось уехать? Вы что несете?
И опять – этот взгляд. Надменный, высокомерный. Так сердитая барыня смотрит на провинившуюся горничную. Нет, пожалуй, этак у нас разговор не пойдет… Надо срочно собраться, в руки себя взять, если уж в это дело ввязалась.
– Женю срочно отправили из деканата на практику в другой город, понимаете? Она не успела вас предупредить…
– Вас, что ли, предупредить прислала?
– Нет, не совсем так… Дело в том, что она меня попросила помочь вам… Скажем так, по хозяйству.
– А откуда она вас, такую, выкопала?
– Я мама ее подруги, Маши. Может, вы слышали про Машу?
– Нет, я ее подругами не интересуюсь. Она вас что, сиделкой ко мне наняла?
– Ну, что-то вроде… Пусть будет так, если хотите. А поскольку я работаю медсестрой в больнице…
– О, так вы медсестра! Уколы хорошо умеете делать?
– Конечно. У меня двадцать лет практики. Еще никто не жаловался.
– Заходите.
Старуха грузно отступила в глубь прихожей и повернулась к Лизе спиной, успев дать указания и резко почему-то перейдя на «ты»:
– Обувь снимай тут. Потом иди в кухню, это направо по коридору. Там поговорим. Я как раз вечерний чай пью.
Проходя по коридору, Лиза мельком заглянула в комнату, обставленную тяжелой старой мебелью. Да, мрачновато… И воздух здесь тяжелый, пропитанный запахом корвалола – неизменным спутником невротической старости…
Старуха важно сидела за столом, покрытым блекло-синей шелковой скатертью. Лиза без приглашения отодвинула стул, села напротив, сложила перед собой руки ладонь в ладонь.
– Чаю сама себе налей, если хочешь. Вон, чайник на плите еще горячий. Звать-то тебя как?
– Меня Лизой зовут. А чаю я не хочу, спасибо.
– Ну, не хочешь, как хочешь. Так ты медсестра, говоришь?
– Да, я медсестра. А вы какие препараты обычно принимаете, Ангелина Макаровна? Уколы вам делали внутривенно или внутримышечно?
Старуха вальяжно поднесла к губам красивую чашку кузнецовского фарфора, сделала шумный глоток, поджала губы и словно задумалась, не отвечая. Было в этой задумчивости что-то довольно хамское, похожее на наслаждение от образовавшейся в разговоре неловкой паузы. И надо бы сказать что-то, чтоб эту паузу прекратить, да не знаешь, с какого боку подступиться… Чего она так долго молчит? Просто из вредности, чтобы как можно дольше паузу выдержать?
Ага. Снова вальяжно подняла чашку, сделала еще глоток. Нет, похоже, дело не в паузе. И не в надменном звучании голоса, и даже не в грозном гренадерском виде. Похоже, Ангелина Макаровна принадлежит к особому типу людей, обладающих энергией злого посыла. Даже не энергией, а своего рода искусством. Окружает тебя этот посыл туманом, трогает мягкими щупальцами, и сам не замечаешь, как образуется заморозка внутри, как пластилином комкается воля… Особенно для людей очень доверчивых, душой открытых этот посыл опасен. Моментально проникает вовнутрь, делает из нормального человека куклу-потеряшку. Хоть на короткое время, но делает.