Майор прищурился, взглянув в небо: солнце еще не добралось до зенита. Сотню голодных ртов надо чем‑то кормить, а последнюю сушеную рыбу раздали два дня назад.
— Придется идти, — сказал он.
Черут вынул трубку из желтых зубов и задумчиво сплюнул в пыль.
— Мне живется хорошо, — сказал он. — Умирать совсем не хочется.
Зуга поднял подзорную трубу и осмотрел высокие скалы, запиравшие глухое ущелье с противоположной стороны. После первого же выстрела заросли терновника и жасмина будут истоптаны в пыль огромными разъяренными животными.
Резкий запах хлева снова защекотал ноздри.
— Ветер оттуда, — сказал Зуга.
— Они нас не чуют, — согласился Черут.
Однако его начальник имел в виду другое. Ближайший скальный гребень позволял обойти ущелье по краю и пробраться наверх, к дальнему его концу.
— Мы их вспугнем, как весеннего фазана, — хищно прищурился майор.
Туземные имена он находил слишком трудными, и своих личных оруженосцев, тщательно отобранных из дюжины претендентов, окрестил по‑английски Мэтью, Марком, Люком и Джоном в честь святых апостолов‑евангелистов. Вознесенные, таким образом, на невиданные высоты, они со всем усердием подошли к изучению своих обязанностей и через несколько дней уже ловко перезаряжали ружья, хоть и не так виртуозно, как слуги Камачо Перейры.
Свой «шарпс» Зуга нес сам, а каждый из четверки держал наготове слоновое ружье десятого калибра — то самое, что так настойчиво рекомендовал старый Харкнесс. Майору стоило лишь протянуть руку, и в ней оказывалось заряженное ружье.
Кроме того, слуги несли скатанное одеяло, флягу с водой, мешок с едой, запас пуль и пороха и глиняный горшочек с тлеющим комом мха и сухих опилок, из которого в несколько секунд можно было раздуть пламя. Такие блага цивилизации, как восковые спички, следовало приберечь на будущее — впереди были долгие месяцы и годы пути.
Люка, самого проворного и гибкого из четверых носильщиков, Зуга освободил от всей поклажи, кроме горшочка с огнем, и указал на узкий проход по краю утеса, подробно разъясняя, что делать.
План слушали с одобрением, даже сержант Черут под конец глубокомысленно кивнул:
— Старушка мать, выгоняя меня из дома, все приговаривала: «Помни, Ян, главное в жизни — мозги!»
В устье ущелья, где начинался лес мопане, из земли торчали причудливые черные скалы из железняка, полуразрушенные солнцем и ветром. За стенами этих природных редутов мог, пригнувшись, укрыться человек. В ста шагах впереди вход в ущелье перекрывался плотной чащей серовато‑стальных кустов терновника, отделенной открытым пространством, где поднимались лишь редкие молодые деревца и пучки жесткой засохшей меч‑травы высотой по пояс.
Зуга спрятал отряд за скальным укрытием, забрался на самую высокую из скал и стал смотреть в подзорную трубу. Полуголая черная фигурка медленно двигалась по гребню утеса. Через полчаса Люк забрался так высоко, что Зуга потерял его из виду.
Прошел еще час, и в верховьях ущелья показалась тонкая струйка белого дыма. Поднимаясь в раскаленном воздухе, она изящно изгибалась под дуновением ветерка, как страусовое перо. Словно по волшебству, вокруг нее вдруг возникло другое облако, живое, состоявшее из сотен черных точек, которые вились и метались взад‑вперед. Ветер доносил чуть слышные крики потревоженных птиц — Зуга различил в подзорную трубу радужное бирюзово‑синее оперение голубых соек. Кувыркаясь на лету, птицы ловили насекомых, вспугнутых языками пламени. С сойками соперничали переливчато‑черные дронги с длинными раздвоенными хвостами. Кружась в облаках дыма, они сверкали на солнце металлическим блеском.
Зуга удовлетворенно хмыкнул: Люк справился с задачей. Одна за другой в воздух взвивались все новые струйки, соединяясь и перегораживая лощину от края до края; от одного утеса до другого тянулась сплошная дымовая стена; грязно‑черный дым заклубился, унося ввысь пепел горящей листвы и медленно сползая вниз по ущелью. Майор невольно вспомнил снежную лавину в Гималаях. Завораживающе‑медленный поток набирал силу, все мощнее всасывая воздух из долины и поднимая собственный ураган.
Огненные языки с треском слизывали терновник, шум пламени напоминал шепот далекой реки. Тревожное мычание буйволов прокатилось по черным утесам, словно сигнал боевого горна, пламя набирало силу, шепот сменился глухим трескучим ревом. Облака дыма застилали солнце, погружая долину в зловещий мрак. Вместе с ярким утренним светом, казалось, исчезает и решимость Зуги, словно адская завеса клубящегося черного дыма таила в себе неведомую угрозу.
Из зарослей жасмина выскочило стадо антилоп куду. Впереди несся великолепный самец с закрученными штопором рогами. Заметив на скале охотника, вожак тревожно фыркнул и развернулся, уводя от верного выстрела большеухих перепуганных самок. Белые хвосты мелькнули среди деревьев мопане и исчезли.
Чтобы не оставаться на виду, Зуга спустился, устроился поудобнее среди камней и взвел курок «шарпса». Впереди, на фоне языков пламени, над зарослями вздымалось белое облако пыли. К реву огня добавился новый звук, похожий на дальний гром. Земля под ногами задрожала.
— Идут, — пробормотал Ян Черут, сверкнув глазами.
Из высокого терновника выскочил первый буйвол — старый бык с полуоблысевшими плечами и крупом. Пыльную серую шкуру испещряли тысячи шрамов и проплешин от укусов клещей. Рваные уши висели лохмотьями, кончик круто изогнутого рога был обломан. Вожак несся неуклюжим галопом, копыта взрывали пыль, как пушечные ядра.
Буйвол должен был промчаться примерно в двадцати шагах от скального редута. Зуга подпустил животное на расстояние вдвое большее и вскинул винтовку, целясь в толстую кожную складку на шее, чтобы попасть в сердце. Он не заметил ни отдачи, ни грохота выстрела. Над серой шкурой взвилось облачко пыли, пуля сухо щелкнула, впиваясь в плоть, как ротанговая трость директора школы — в мальчишескую задницу.
Однако, получив пулю, буйвол не упал и даже не сбился с шага, а лишь развернулся и, задрав морду, ринулся в атаку. Казалось, он вырос вдвое. Зуга потянулся за ружьем, но рука встретила пустоту. Марк, второй оруженосец, в ужасе закатив глаза, с воплем отшвырнул слоновое ружье и вприпрыжку помчался к роще.
Заметив убегавшего носильщика, буйвол сменил направление и помчался следом за ним, прогрохотав копытами в десяти футах от майора. Размахивая разряженной винтовкой, Зуга с пеной у рта требовал ружье, но буйвол уже пронесся мимо размытым серым пятном и настиг Марка на самой границе рощи.
Огромная шишковатая голова опустилась, едва не ткнувшись в землю, и мощно взметнулась вверх. Толстая черная шея вздулась желваками от усилия. Марк оглянулся: блеснули расширившиеся глаза на черном лице, пот ручьями стекал по обнаженной спине, розовел разинутый в крике рот. Отчаянно молотя руками и ногами, носильщик взлетел, как тряпичная кукла, брошенная капризным ребенком, и исчез в густых зеленых кронах деревьев. Буйвол, не сбавляя скорости, помчался дальше в лес, но Зуга больше ничего не видел: крик сержанта заставил его обернуться.
— Hier kom hulle! — Они идут!
Земля под ногами качнулась, словно в судорогах землетрясения. Из плотной завесы пыли сплошной живой массой вырывались буйволы, ряд за рядом, плечом к плечу, заполняя ущелье от края до края. Они бежали, втаптывая в землю кусты терновника, качая в такт шагам огромными шишковатыми головами. Из разинутых в яростном реве пастей свисали длинные нити серебристой слюны, грохот копыт заглушал гул пламени.
Мэтью и Джон, к счастью, остались на своих местах. Один из них выхватил у майора разряженный «шарпс» и вложил ему в руку толстое ложе слонового ружья. После винтовки ружье казалось тяжелым и неудобным; мушка представляла собой тупой конус, прицел — глубокую V‑образную прорезь.
Сплошная стена живых тел накатывалась с ошеломляющей скоростью. Темно‑шоколадные буйволицы с изящно изогнутыми рогами, красно‑коричневые безрогие телята с рыжими кудрявыми челками — они шли так плотно, что, казалось, сметут с пути скалы. Крупная, мощная буйволица в переднем ряду шла прямо на майора.
Зуга на мгновение застыл, целясь ей в грудь, потом плавно нажал на спуск. Щелкнул капсюль, выпустив крошечное белое облачко, и через мгновение слоновое ружье с оглушительным грохотом изрыгнуло сгусток порохового дыма и яркого пламени. Обрывки горящего пыжа взлетели над головами атакующих буйволов, и Зуге показалось, что один из них лягнул его в плечо. Отдача высоко вскинула ствол, майор отшатнулся, едва устояв на ногах.
Громадная туша буйволицы словно налетела на невидимую скалу. Четверть фунта закаленного в ртути свинца ударили ее в грудь и сбили с ног, превратив в катящийся клубок рогов и копыт.
— Том Харкнесс! Это твоя добыча! — крикнул Зуга и схватил новое заряженное ружье.
Следом шел самец, величественный, черный, разъяренная махина в тонну весом. Заметив человека, бык длинным прыжком попытался перескочить через камни и добраться до врага. Он был так близко, что Зуга, казалось, мог коснуться его дулом ружья. Грохот, огонь, дым — и полголовы быка отлетело в кровавом вихре костяных осколков. Самец осел на задние ноги, взбрыкивая передними копытами, и рухнул, подняв облако пыли.
Стадо разделилось, обтекая скальное убежище с обеих сторон. Колышущийся двойной поток могучих мускулов проносился мимо с оглушительным ревом. Ян Черут, охваченный охотничьей лихорадкой, то и дело нырял за каменный барьер, чтобы перезарядить ружье. Повизгивая от возбуждения и рассыпая порох по подбородку, он откусывал край бумажного патрона, выплевывал пулю в ружейное дуло и лихорадочно заколачивал ее шомполом, а потом снова вскакивал, чтобы выпалить в сплошную движущуюся массу.
Стрельба длилась не больше двух минут, но чудилось, что прошла целая вечность. Охотники, задыхаясь и хватая ртом воздух, стояли в клубах пыли, а вокруг лежало полдюжины огромных черных туш. Барабанный топот стада стих среди деревьев мопане, а со стороны ущелья накатывался новый оглушительный рев. В лицо пахнуло страшным жаром. Зуга почуял резкий запах горелых волос, пряди, сбившиеся на лоб, завились колечками. Порыв раскаленного ветра отнес облако пыли в сторону, и изумленным охотникам предстало ошеломляющее зрелище: жасминовые кусты не просто горели — они взрывались столбами пламени!
— Бегите! — выкрикнул Зуга. — Скорее!
Рукав его рубашки обуглился, воздух обжигал легкие, резь в глазах стала невыносимой. Когда майор добежал до опушки леса, через голову уже перекатывались клубы черного дыма. Блестящие листья деревьев мопане пожухли и пожелтели, скручиваясь от жара. Пока это был лишь раскаленный воздух, но Зуга понимал — если огонь перескочит через пустошь, они обречены. Впереди, как привидения, мелькали фигуры слуг. Они пробирались в едком клубящемся сумраке, спотыкаясь и теряя направление.
Внезапно дым стал рассеиваться, относимый ветром. Очевидно, пламя так и не смогло перескочить через открытое пространство. Жар накатывал лишь порывами. Туманную мглу пронзили лучи солнца, легкие ощутили дуновение свежего воздуха. Люди сгрудились, тяжело дыша, не в силах произнести ни слова, лишь хлопая себя по тлеющей одежде. Лицо Зуги покрылось слоем копоти и волдырями. Майор зашелся в приступе кашля, потом, переведя дух, сипло выдавил, указывая за спину:
— Мясо, наверное, хорошо прожарилось.
Он обернулся на шум — ветви дерева мопане затряслись, на землю упало тяжелое тело. Человек поднялся на ноги и подошел к остальным, сильно прихрамывая. Зуга хрипло рассмеялся.
— Ты скор на ногу, — приветствовал он Марка‑носильщика, вызвав общее веселье.
— Когда ты летаешь, орлы отдыхают, — хохотал Ян Черут.
— Тебе бы жить на дереве, — присоединился Мэтью, — вместе с волосатыми братьями.
К вечеру они разрубили буйволиные туши на влажные красные ломти и развесили их коптиться на скрещенных шестах, разведя под ними тлеющий костер из сырого дерева мопане.
Теперь экспедиция была обеспечена мясом на месяцы вперед.
* * *
Камачо Перейра пробирался вдоль горных откосов, уверенный, что рано или поздно пересечет след экспедиции. Колонна в сотню человек оставляет за собой тропу, которую заметит даже слепой.
Однако с каждым дневным переходом уверенность его иссякала. Идти становилось все труднее. Раскаленный воздух дрожал, жара накатывала с удвоенной силой, отражаясь от черных скал, ослепительно сверкавших на солнце, как чешуя чудовищной рептилии.
Отряд, выделенный португальцу единокровным братом Афонсу, уже потерял двоих. Один неосторожно наступил на что‑то вроде кучи сухих листьев, которая тут же превратилась в разъяренную габонскую гадюку шести футов в длину. Спину рептилии украшал отталкивающе‑яркий ромбовидный узор, голова была размером с хороший кулак, из распахнутой нежно‑розовой пасти торчали изогнутые трехдюймовые клыки. Змея впилась в обидчика и выпустила ему в кровь полчашки самого страшного яда во всей Африке.
Разорвав змею на клочки ружейными залпами, Камачо и его спутники принялись азартно делать ставки в счет будущей добычи, гадая, долго ли протянет жертва. Камачо, единственный обладатель часов, засек время. Столпившись вокруг умирающего, одни призывали его прекратить бесполезную борьбу, другие хрипло подбадривали. Тело бедняги корчилось в судорогах, он изгибался дугой, выкатив глаза на лоб. Камачо сунул ему под нос дымящийся пучок листьев тамбути, чтобы вывести из шока, приговаривая:
— Держись, приятель, еще десять минут — ради Мачито, ради старого приятеля!
В последней судороге дыхание с ужасающим бульканьем вырвалось из горла умирающего. Убедившись, что сердце перестало биться, Перейра встал и с отвращением пнул тело ногой.
— Он всегда был шакалом, пожиратель дерьма!
Когда славные воины накинулись на труп, сдирая с него все, что имело хоть мало‑мальскую ценность, из складок тюрбана выпали пять монет, полновесных золотых мухуров Ост‑Индской компании. Любой из шайки охотно продал бы в рабство родную мать за один такой, не говоря уже о целых пяти.
Едва блеснуло золото, как ножи со злобным бряцанием выскочили из ножен, и первый, кто попытался потянуться за сокровищем, откатился в сторону, пытаясь запихнуть внутренности в распоротый живот.
— Стоять! — заорал Камачо. — Не трогать, бросим жребий!
Никто никому не доверял, и, пока тянули жребий, каждый держал нож наготове. Победителям неохотно позволили подойти по одному и взять свою добычу.
Человек с раной в животе дальше идти не мог: его внутренности вываливались наружу. Он был все равно что мертв, а мертвому, как известно, личные вещи не нужны. Ему оставили рубашку и брюки — безнадежно запачканные и изорванные, — но стянули все остальное, как только что с другого неудачника. Обладателя распоротого живота прислонили к основанию ствола марулы, а рядом — для компании — усадили обнаженную жертву змеиного укуса. Обмениваясь непристойными шуточками, бандиты отправились дальше.
Через сотню шагов на Камачо нахлынуло сострадание: много лет они сражались и распутничали бок о бок с умиравшим. Португалец вернулся.
Раненый с трудом раздвинул запекшиеся окровавленные губы в улыбке. Хищно сверкнув в ответ белоснежными зубами, Камачо бросил приятелю на колени заряженный пистолет.
— Будет лучше, если пустишь его в дело до того, как тебя найдут гиены.
— Пить, — прохрипел умирающий.
Из глубокой трещины на его губе выступила бусинка крови, блеснув на солнце, как рубин. Глаза не отрывались от фляги с водой, висевшей на бедре у Перейры.
Камачо передвинул флягу за спину. Содержимое соблазнительно булькнуло.
— Постарайся об этом не думать, — посоветовал он.
Одно дело сострадание и совсем другое — глупость. Кто знает, когда в следующий раз удастся найти воду? В этом проклятом Богом пекле ее не переводят на тех, кто уже мертв.
Камачо дружески похлопал приятеля по плечу, одарил напоследок сияющей улыбкой и вразвалочку двинулся сквозь кусты терновника догонять отряд, тихо насвистывая и залихватски сдвинув набекрень шляпу с пером.
— Ну как, Камачито, ничего мы не забыли? — приветствовал его одноглазый абиссинец.
Все расхохотались. Настроение было отличное, фляги наполовину полны, а впереди, как призрачный болотный огонек, маячили несчетные сокровища.
С тех пор миновало десять дней, три из которых пришлось идти без воды, если не считать пригоршни грязи и слоновьей мочи из последней попавшейся лужи. Да и путь становился все тяжелее. Камачо ни разу еще не доводилось пробираться сквозь такие дебри — карабкаться по крутому скалистому склону, рубить цепкий терновник, спускаясь к очередному высохшему речному руслу, и снова ползти вверх.
Кроме того, англичанин мог передумать и все‑таки направиться на север от Замбези. Или же — от этой мысли мороз продирал по коже — они пересекли след каравана рано утром или поздно вечером и в полутьме не разглядели его. Ошибиться было нетрудно — каждый день путь пересекали сотни звериных троп. След могли уничтожить звери или один из свирепых смерчей, пыльных дьяволов, что опустошают долину в это время года.
В довершение всех неприятностей банда благородных воинов находилась на грани мятежа. Люди открыто поговаривали о том, чтобы повернуть назад, — нет, мол, никакого англичанина и экспедиции с сокровищами, а если и есть, они уже далеко и с каждым днем уходят все дальше. Сколько можно карабкаться вверх‑вниз по скалам и ущельям, где нет ни капли воды! Поддерживать дух предприятия стало нелегко. Зачинщики то и дело напоминали остальным, что пока они тут бродят, полагающаяся им доля от каравана невольников утечет меж пальцев. Верная прибыль от полусотни рабов дороже, чем сотня мифических англичан.