Библиотека сделала стол своими силами: интеллигентно выпить-закусить, поговорить о возвышенном. Щедрые дары филькинских огородов и позитивные тётки в теле пробудили хорошую часть Сашиного существа, и он оживлённо и с толком хвалил огурцы. И не придуриваясь слушал – периферийно, но очень хорошо понимая, что никогда не окажется в таких тёток власти, разве что женившись на чьей-нибудь дочери. И при этом не верится, что кто-то из них отдаст за доцента Энгельгардта дочь.
Потом он тихо слинял и бродил по библиотеке. Особняк был просторный, с непредсказуемыми лестницами и чистыми полами, и множеством помещений, в которых обнаруживались беженцы из павшего, как Константинополь, Дома культуры: шахматный кружок, исторический кружок, филателистов, дошкольного развития. Даже неуверенный хор пел где-то вдали, хотя библиотека старалась привечать тихих и не плодящих грязи: танцы и кружевницы сгинули на пути из ДК в рыночную экономику, а литературную студию, без твёрдой руки начинавшую пить и буянить, подвергли децимации.
За очередной полуотворённой дверью шла беседа на повышенных тонах.
– Что ты творишь, Лихач! Что ты творишь! Мы ещё не готовы!
– А вы когда-нибудь бываете готовы?
– Позиция ЦК —
– Опять двадцать пять! Позиция ЦК! Опять ЦК на нашей шее, боевиков, хочет выехать, а потом слить!
– Как слить?
– Как воду в английском клозете! Говорят теперь так, не слыхал? Позицию они в ЦК выработали! Изменится когда-нибудь хоть что-то?
Распахнулась с грохотом дверь, вылетел и пронёсся мимо Саши парень, которого Саша видел за столом в тридцать четвёртой комнате, красивого и бледного; следом вышел человек в сером, следом – Посошков.
Красивый-бледный на Сашу и не глянул. Вацлав глянул и на ходу испепелил, оледенил, уничтожил. Посошков остановился рядом.
– Ну что, Александр Михайлович, пора прощаться?
– Да как вам сказать, Иван Кириллович… Придётся отложить.
Саша понимал, что теперь уже неотвратимо нужно рассказать Посошкову и Бруксу, во что он их впутал с треклятой визиткой.
Рот не раскрывался.
– …Всё в порядке?
«Говори же! Скажи!»
– Всё хорошо, спасибо. Рабочая ситуация… Что у него с руками? У того человека?
– Бомбы когда-то делал.
Саша ужасно смутился. Он даже знать не хотел, что Иван Кириллович знаком с такими. Он не хотел знать, что Иван Кириллович почти наверняка в те времена, когда эти бомбы делались, таким искренне сочувствовал.
Министрам, губернаторам, жандармским чинам и казакам из конвоя отрывало ноги и головы – Плеве вот сорвало взрывом всю нижнюю часть лица, – а в чистых гостиных по такому поводу пили шампанское. Когда в Москве убили великого князя Сергея Александровича, «телеграммы об этом произвели большой и притом радостный эффект» в Петербурге. («Ухлопали основательно: его разорвало на куски».) Четырнадцатилетние гимназистки отказывались идти на панихиду. («Совсем мы не верноподданные, совсем не верноподданные! дружно закричали девочки, и ни одна на панихиду не явилась».)
Особую симпатию к эсерам «среди интеллигенции и широких обывательских, даже умеренных слоёв общества» привлекла именно их террористическая деятельность; деньги в кассу ЦК притекали со всех сторон и в огромных размерах – 400 тысяч рублей на конец 1905 года. В Первой Государственной Думе кадеты назвали провокацией предложение Стаховича при объявлении амнистии категорически осудить всякий будущий террор. Во Второй Думе несколько месяцев шла борьба за то, чтобы вопрос об осуждении политического террора вообще поставить на повестку: в конце концов Дума признала его неподлежащим рассмотрению (в Манифесте о роспуске Второй Думы сказано: «Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия правительству»). В Третьей Думе кадеты голосовали против проекта создания особого фонда для помощи жертвам революции. Параллельно и эти депутаты, и это общество истерически требовали конституции.
– Я не хотел подслушивать.
– Вы не обращайте внимания, они вечно ссорятся. Вацлав не в себе, а Лихач слишком много времени провёл среди анархистов.
– А анархисты..?
– Анархисты не желают сотрудничества. А если говорить до конца, то и не способны к нему.
Следующим, на кого Саша наткнулся, был Фёдор, анархист-ассоциационист. Он сидел на подоконнике, в руках у него был планшет, а в планшете, судя по всему, – какая-то игра. От любого из Сашиных зомбированных современников он отличался одним: не стал делать вид, что Сашу не заметил.
– На курсы сюда хожу, – сказал он, предупреждая вопрос с общим значением «чего припёрся».
– Какие?
– Компьютерные. – Он любовно покачал свой планшет. – Купили в складчину. Вещь, да?
– А пользуетесь как?
– По очереди. Я считаю, нужно вести работу с учётом новой действительности.
Фёдор порылся в карманах и дал Саше бумажную листовку. Листовка призывала анархические группы преодолеть раздор, не бить друг друга под ехидное хихиканье буржуазной прессы и сплотить наконец силы для общей борьбы с истинными врагами трудящихся. Подписано: «Союз пяти угнетённых».
– Пяти?
– Ну да, пятеро нас. А что, мало? На последнюю акцию в двадцать шестом мы вообще трое вышли. Группировка АСМ. «Анархизм, социализм и монархизм». Я, доктор земский и жандармский полковник.
–..?
– Ну, полковник, конечно, был бывший. Сапожничал. Всех троих и расстреляли.
– А что за акция? Митинг?
– Зачем, втроём-то? Сперва экс хотели сделать, но с транспортом не сложилось. Решили тогда показательный налёт на губзо. «Пapтийцa» распили и по шли. Сидят такие… в жёлтых сапогах… галифе шириной с Чёрное море. Чай – с мёдом-маслом… А крестьянин пришёл по делу: «Постой за дверью». Тот ему «товарищ начальник», а в ответ – первобытный взгляд на вещи. До сих пор мне этот товарищ Пиндюр снится, как я его рожей стол полирую.
– …То есть вас расстреляли за пьяный дебош?
– В советском учреждении. И никакой это был не дебош, а политический манифест.
– Как-то не очень… Для политического.
– И я теперь думаю, что не по уму вышло. Надо было с уголовными кооперироваться. Я сейчас с одним товарищем на связи, – Фёдор приподнял планшет, – так они в Ростове гибче поступили: солидаризировались с графом Панельным и кассы грабили.
– …Фёдор, а вы не боитесь? Всё по-новой?
– Мы акций не проводим. Решили пока сугубо мирным методом.
Анархисты так бурно встретили зарю новой жизни, что товарищи по революции отшатнулись от них в полном составе, и левые эсеры помогали большевикам разоружать отряды МФАГ. (В отместку за это анархисты не поддержали июльский мятеж.) И все же они единственные, чьи выходки и бесчинства вызывают скорее смех, чем ужас: подложный декрет «Об отмене частного владения женщинами», автора которого саратовским анархистам, едва избежавшим суда Линча, пришлось убивать и объявлять это убийство «актом справедливого протеста», или похождения актёра Мамонта Дальского, замешанного в опиумном деле апреля 1918-го, но вместо ареста угодившего под трамвай, или удивительная история офицера латышских стрелков Эрдмана, который под видом анархической знаменитости, «эмигранта из Америки товарища Бирзе», одновременно был одним из создателей советской военной разведки, реально работавшим против немцев, и агентом савинковского «Народного союза Защиты Родины и Свободы». Этот человек, ни чьих годов жизни мы не знаем, ни раскрытия инициалов А. И., в 1922 году, уже из Польши, прислал Дзержинскому издевательское письмо с рассказом о своих интригах.
– Весёлое было время.
«Ограбления и убийства под флагом идейного анархизма», – подумал Саша. За два дня он почитал, что смог, и сильно удивился. Перед глазами у него так и стояла эсеровская богородица Мария Спиридонова в сопровождении «матросов крайне скверного вида, перетянутых крест-накрест пулемётными лентами, увешанных револьверами и гранатами».
– И вам не было страшно?
– Страшно? – Фёдор задумался. – Вот скажите, Энгельгардт, вы сейчас чувствуете, что вам принадлежит будущее?
– Нет.
Саша даже засмеялся. Уж кому-кому, а ему будущее не принадлежало совершенно точно. Он и не интересовался, каким это будущее будет.
– А я тогда чувствовал, что оно мне принадлежит. Нет, не страшно. Хотя, – добавил он после паузы, – в двадцать шестом уже было не то, что в восемнадцатом.
– …А сколько вам лет?
– Двадцать четыре.
– Так в восемнадцатом было шестнадцать?
(Вот прямо сейчас Марья Петровна отшатывается от идущих по лестнице Лихача и Вацлава, и Лихач, который уже собирался что-то сказать, видит это и не останавливается, а Вацлав очень внимательно, очень задумчиво на них смотрит.)
– Ну шестнадцать, и что, мало, что ли? Некоторые товарищи с десяти лет в движении.
(Вот прямо сейчас полковнику Татеву Зоркий показывает какую-то промзону, заброшенный на вид пыльный дворик у склада или мастерской. Они обходят железные бочки, разглядывают запертую железную дверь. Полковник, улыбаясь, слушает объяснения и фотографирует на телефон празднично яркую рябинку.)
– До чего вы все запуганные, – говорит Фёдор, – смотреть больно.
И доцент Энгельгардт хлопает глазами, гадая, не ослышался ли.
«Я буду разговаривать, а ты, если что, ксивой помашешь», – говорит Расправа, когда машина останавливается в переулке точно напротив закрытых железных ворот с белой по ржавому надписью НЕ СТОЯТЬ НАКАЖУ. Они сворачивают во двор как раз вовремя, чтобы увидеть санитаров, выносящих покрытые одея лом носилки, идущего следом участкового, взволнованных граждан в домашних тапочках.
– Я так понимаю, это и есть твой свидетель, – говорит полковник.
Расправа останавливает процессию, отгибает край одеяла, смотрит, возвращает одеяло на место и, достав из кармана пачку салфеток, медленно и методично протирает руки.
– Он.
– И что с ним приключилось?
– Метиловый спирт с ним приключился, – говорит участковый.
– Думал я, думал, – говорит Расправа, отворачиваясь, – и выходит, что эта самая Боевая организация —
– Нам это не годится.
– Тебе, может, и не годится, а мне очень даже.
– Ты что, будешь клеветать на нацпроект?
– Нет. Но это они. Всё сходится. Чего ты, Татев? И для тебя всё козырно. Борьба с терроризмом.
– С терроризмом, а не с нацпроектами.
– Но это они.
– Какой ты твердолобый. Если это БО, со своими деньгами твои хозяева могут проститься. Списать на форс-мажор. В усушку. В утруску. Сделать ручкой.
– Это вряд ли.
– И какие у них рычаги? Местные правоохранительные органы будут бесконечно благодарны, когда ты попросишь сделать у нацпроекта обыск. Или сам пойдёшь штурмовать? Их десятки человек по разным адресам, и даже если я найду тебе эти адреса – а я-то их как раз искать не буду, – то что ты один сделаешь? У Совы людей одолжишь? Подобрал себе Сова команду: что ни человек, то статья. Только штурмовать что-либо помимо коммерческих палаток так и не научились.
– Штурмовать – не моё дело по-любому, – говорит Расправа спокойно. – Моё дело – найти и ткнуть пальцем. Слишком много нестыковок в версии. И Зотов с ними никак не был связан, и вокруг мэра возня слишком странная… А больше всех в этом блудне не нравишься мне ты.
Полковник Татев молча улыбается. Расправа останавливается перед крупными осколками пивной бутылки прямо на дорожке, собирает их, выкидывает в бак, смотрит на свои руки, лезет за салфетками.
– И что будем делать?
– Что делали. Профильтруем город, на БО твою посмотрим… Нет, нет, посмотреть на них надо.
– …Знаешь, о чём я подумал?
– Нет.
– Вот и я не знаю.
Вечер Саша провёл, наблюдая, как Татев и Расправа играют в американку. («Ну она хоть жива осталась?» – «Конечно. А за что её убивать? Не блядь виновата, а тот, у кого хватило ума на ней жениться».) Утром на ресепшене ему вручили записку от Посошкова. Саша вскользь подумал, что давал профессору номер своего телефона, подумал, что тому, наверное, и звонить не с чего, и напоследок – что он уже сто лет в обед не получал написанных от руки сообщений. Почерк был мелкий, чёткий. В обращении содержалось слово «глубокоуважаемый». Посошков писал, что находится в полицейском участке по адресу Тракторная, 10 и умоляет своего единственного знакомого из благонадёжных удостоверить его личность. Оx, горе-то, подумал Саша и полетел удостоверять.
Полицейский участок, думал он. Тьфу, отдел полиции. За что его могли загрести, интеллигентного пожилого человека со справкой о воскрешении? Не там перешёл дорогу, не на тех и не так взглянул? Плюнул? Нет, этот плевать не будет.
– Нет там никакой полиции, – сказал таксист.
– Может, что-нибудь другое. Сейчас их столько всяких разных.
«Что-нибудь другое что? Следователи? Неужели чекисты?» Прослышали, что некто недоволен восстановлением частной собственности, и тут как тут, с уже заготовленной галочкой в отчёте о выполнении плана. Ведь это же она, двести восемьдесят какая-то.
– Это верно, расплодились дармоеды. Как волков уже можно… отстреливать. Ну вот твоя Тракторная.
Больше всего это место походило на промзону в глубокой коме.
По одну сторону тянулся сплошной бетонный забор, над которым торчали неопрятные кроны тополей, по другую – мелкие производства, мастерские и склады за отдельными заборами и оградками. Дорога была не заасфальтирована, а вымощена крупными бетонными плитами со свёрнутыми железными ушками, по два в каждой. Ушки давно проржавели. Та же ржавчина отсвечивала в тополях, в жёстких листьях налёгшего на старую решётку кустарника. Было светло, спокойно, но как-то уж очень безлюдно, и звуки ленивых бренчаний и лязганий показались Саше уж очень далёкими.
Он пошёл, разглядывая таблички с номерами, где они были, долго и растерянно смотрел на нужный номер, свернул в распахнутую железную калитку – и окончательно укрепился в мысли, что не в милицию Посошков попал, а к каким-то бандитам, которые начнут с того, что потребуют денег, а закончат… много чем можно закончить, если ты бандит, а вокруг ни души.
Мир, безусловно, велик – даже очень большой, – но иногда он размером ровно в тот дворик, мирный и пыльный, в котором стоят неухоженные железные бочки, яркими красными пятнами горит рябинка, а от стены отделяется и идёт к тебе, на ходу вынимая руку из-за пазухи и чем-то в этой руке посверкивая, нестрашный молодой человек в бейсболке, ветровке и некреативных джинсах.
С небывалой отчётливостью Саша понял, что сейчас его будут убивать.
В роковые минуты прозрений и ДТП время становится таким медленным, что кажется, будто успеешь «Войну и мир» прочитать, не то что сгруппироваться или нажать на тормоз, – но, как правило, не успеваешь ничего. Доцент Энгельгардт успел закрыть глаза. Когда он их открыл, его уже потряхивала за плечо не могучая, но какая-то очень ухватистая рука с пальцами, как клещи.
– Ну а теперь расскажи дяде Олегу, во что ты впутался.
– Я не впутывался.
– В тебя сейчас стреляли, ты в курсе?
– …
– Да не бойся ты. Страх плохо влияет на цвет лица.
– …Где же он?
– Сбежал. Я его палкой по руке ударил.
– …Олег, а ты кто?
– А я разве не говорил? Полковник Татев, ФСБ.
– …
– Ты на меня с таким ужасом смотришь, словно я сейчас достану из кармана подвалы Лубянки.
– А что, есть?
– Лубянка на кармане?
– Подвалы на Лубянке.
– Подвалы везде есть. Поехали.
– Куда?
– Куда-куда, в гостиницу.
– Ага, – сказал Саша. – Ой, нет. Мне нужно Посошкова найти, немедленно. Если с ним что-то случилось —
– Да, и что же ты сделаешь, если с ним что-то случилось?
– Нe знаю. Смотря что.
– Какие варианты?
– Варианты я никогда не рассматриваю. Это всё равно что загодя в гроб ложиться.
– Вот как… По этой улице что, вообще не ездят?
Им пришлось прошагать метров пятьсот до перекрёстка, где наконец обнаружилось дорожное движение. Полковник Татев помахал удостоверением, они загрузились, и Саша сказал таксисту: в Шанхай, к общежитию.
– Наверняка последний этаж, – ворчит полковник, карабкаясь по лестнице. – Когда ты калека, жизнь состоит из последних этажей, неработающих лифтов и луж у обочин. Проклятые кафельные полы… вчера чуть не навернулся. Как-то бездушно этим миром правят, согласен? Без огонька.
– И кто правит миром?
– Как кто? Жадность, глупость и гормоны. Шучу. Миром правит мировое правительство.
– Мировое правительство?
– Ну да. Эта самая закулиса.
– Олег, ну не можешь же ты верить в теорию заговора.
– Теория заговора – всего лишь одна из теорий, описывающих устройство мира. Одна из двух, точнее говоря.
– И вторая какая?
– Теория хаоса. Теория хаоса тебе больше нравится? Нет, конечно, можно и с хаосом работать, если готов заранее. Больше нервотрёпки. Должен тебе сказать, что когда что-то делаешь, крайне неудобно исходить из предположения, что на результат может повлиять любой случайный плевок любого случайного дурака. У некоторых, поверишь, руки опускаются. Дураков, говоришь, избегать? В условиях хаоса количество случайных дураков превосходит возможности маневрирования, и даже, при случайных обстоятельствах, случайным дураком может оказаться и вполне себе умный. Пришли уже наконец?
– Мы к нему вот так сразу не пойдём, – сказал Саша, останавливаясь в коридоре. – Мы пойдём сперва к дяде Мише и попросим предупредить.
– Как скажешь.
– Потому что дядя Миша – это местная закулиса.
«И потому что ни за какие коврижки не постучусь я больше в дверь тридцать четвёртой».
Дядя Миша и Кошкин играли в шахматы.
Саша поздоровался, не уточняя, представил Татева («это Олег»), трижды извинился и изложил своё дело.
– А! – сказал дядя Миша, вставая и потягиваясь. – Бросим пить, пойдём в театр-кино. Он здесь где-то, сейчас приведу. А тебе мат в два хода.
– Не вижу.
– Тогда просто поверь.
Когда они остались втроём, Саша призадумался. «Ах, кстати, познакомьтесь ещё раз: ОГПУ – ФСБ, очень приятно». Говорят ведь, что представителям спецслужб, даже из враждующих государств, проще друг с другом, чем с собственными гражданскими. Может, и эти сойдутся – хотя, с другой стороны, ему-то зачем их сводить? Простые приличия требуют сказать человеку, с кем тот имеет дело, но если, например, речь идёт о двух шулерах, здравый смысл затыкает рот приличиям, пока не подоспеют те, кто заткнёт рот уже здравому смыслу: святость или сводящая с ума злоба.