Крестьян не считал никто никогда – пока крестьяне были в наличии. (Покончила с ними не коллективизация, а Великая Отечественная война.)
Налоги и рекруты, конечно, интересны всем режимам, но режимы ведут учёт от сих до сих, не вдаваясь в прогнозы или философию: тысячу лет не скудел источник, и с чего бы это при нас оскудеет.
Есть ещё кое-что: XX век последовательно, осмыслен но и во имя прогресса уничтожал главные сословия прошлого: крестьянство, дворянство и духовенство. Более гуманно (уничтожив сословие без прямого – если две войны списать на естественную убыль – истребления его представителей). Менее гуманно (и теперь у президента РФ и главы президентской администрации не сходятся в руках цифры за 1930 и 1931 годы). С отвращением, насмешкой, ненавистью и страхом город вёл ожесточённую пропаганду, изображал деревню как тёмное царство, власть тьмы, рассадник духовной антисанитарии, пещеру развращённых недочеловеков – как место обитания и ночной охоты тех животных, с которыми нельзя по-хорошему.
А что, так уж и неправда? Разве не деревня драла с города три шкуры в годы войны и разрухи? Разве после раздела помещичьих земель эта избушка не повернулась задом к стране и её задачам? Оставьте нас в покое! «Мы не Россия, мы тамбовские!» Разве хоть что-то когда-то дала деревня в общий котёл доб ровольно? и всё – налоги, рекруты – приходилось брать силой, с боем и зуботычинами, отнимать, выкапывать из схронов, где пусть уж лучше сгниёт. Копейку, корку сунула когда-нибудь на помощь голодаю щим, таким же мужикам, соседняя сытая область? Нет; помощь голодающим – дело царя, помещиков, коммунистической партии, сердобольных международных комитетов, неравнодушных граждан – не наше дело… самим не хватает… не хватает всегда и всего, и откуда что берётся, стоит прискакать казакам с нагайками.
– Да, – сказал Саша задумчиво, – вот и вернулись люди в родные места.
– Какие родные места? Неужели, ты думаешь, их кто-то сидел сортировал? Ну, прикинули на глазок, чтобы уж совсем не вышло, вологодских в Кострому… Хотя, по мне, какая разница-то? Между Вологдой и Костромой в смысле земледелия? Дядя Миша должен знать.
– Их что, не спрашивали?
– Спросили, не хотят ли в Сибири остаться, или на севере. А кто выбрал европейскую часть, так только в Нечерноземье. Кубань и без того хорошо поделена. Агрохолдингами. Так и будешь с этой сметаной ходить?
– Дяде Мише отнесу.
Филькинский криминальный авторитет, или, как ещё любят говорить, смотрящий, носил фамилию Сычёв – и почему он был не Сыч, а Сова, нам неизвестно. Если давать прозвище по внешности – ото-жравшийся хорёк, если по фамилии – Сыч, а если по статусу, то Живоглот, Тварь, Паук, Нехристь и всё, что можно придумать в подобном роде. И вот этот человек скверной известности, уверенный, что без его отмашки в Филькине не подрежут ни бумажник, ни автомобиль на дороге, ни крылья пацанской фантазии, крайне непривлекательный этот человек глядит через стол на Расправу и заявляет:
– Ладно, скажу. Эти башли взял Васька.
– Потому что больше некому?
Весь Филькин знает, что Сова, учившийся с Василием Ивановичем в одном классе, пронёс школьные обиды через всю жизнь. Теперь он теневой, ночной хозяин города, при всех цацках – но без тех регалий, которые блестят в свете дня, и некоторые считают, что цацок ему вполне достаточно, утёр он этими цацками Василию Ивановичу нос, плевать, что Василий Иванович мэр и по праздникам машет народу с трибуны, а некоторые – что нет, не достаточно, именно на трибуне Сова хочет стоять в дни народных торжеств, на трибуне и в боярской шапке.
Жизнь в городе поделили, а вопрос иерархии остался, где был.
Больно деликатный делёж: как решить, ночь главнее дня – или наоборот? Только самые отчаянные лизоблюды говорят Василию Ивановичу, что Сова – это как ещё один зам по теневой, так сказать, непарадной, подпольной – а как же? у мэра и это под контролем – части, а Сове говорят-поют, что Василий Иванович всего лишь ширма, марионетка, но как бы ни были приятны льстивые речи, и Сова, и Василий Иванович знают правду и лизоблюдов под горячую руку наказывают.
Но даже и не это главное, не вопрос, у кого сейчас толще, потому что бывшие одноклассники, сколько бы лет ни прошло, как бы всё ни переменилось, при встрече автоматически оказываются в ситуации того дня и того часа, когда Петров был центровым, а Иванов – шавкой, и вот ещё Сидоров… Сидоров наш, директор краеведческого музея… он из школы по соседству, его Василий Иванович и Сова, которые в седьмом классе ещё не были ни Совой, ни Василием Ивановичем, где поймают, там и били, хотя Сова уже тогда не справлялся в одиночку, но умел организовывать. Расправу неоднократно предупреждали.
– Потому что это он.
– И как бы он это объяснил?
– Да никак. Чего ему объясняться, когда петлю вот-вот накинут? Взял, что смог, – и в бега.
– Но сразу он не побежал.
– Не успел. Не так предупредили. Не тогда. Не о том. А после бац! политические с пистолетиком.
– …Значит, покушение – дело рук БО?
– В натуре БО.
– Почему тогда они не взяли ответственность? Обычно на всех углах трубят.
– Так ведь не попали. Зачем трубить, позориться.
– …
– Теперь спроси, с чего бы политическим стрелять в мэра Филькина.
– …Потому что он символ коррупции?
– Это Васька-то? Гы!
– Я не знаю, – говорит Расправа. – Я никогда прежде не сталкивался… с революцией.
– А я знаю? Я сталкивался? Я в политику никогда… ни-ни… На нацпроект дать, на выбора, если сигнал будет, депутату какому поспособствовать… Строго в рамках! Всё как договаривались! А что в мозгах у тех, из тридцать седьмого года, даже знать не хочу. За какие грехи Господь послал? – меланхолично говорит Сова и, подумав, крестится. (Расправу предупреждали.)
– А вот что в мозгу у Васьки, очень хорошо знаю! Чтоб он да хабар упустил! Замутил с троцкистами, в долю вроде как взял – чтобы ихними-то, значит, руками – и кинул! Троцкисты за долей приходят – опа-жопа, какая такая доля? Марш вон из кабинетика!.. Только этих ребяток Иосиф Виссарионович не зря на пыль пустил. Им так просто «пошёл вон» не скажешь.
– Но если они исполняли, то и деньги у них.
– Счас. У Васьки всё. Не поверю, чтобы Васька перехватить не успел.
Слово «перехватить» наводит Расправу на новую мысль, и он спрашивает так:
– Элемент-то твою власть признал?
– Кто не признал, уже ушёл, откуда взяли.
Сова морщится, мрачнеет; разговор о воскрешённых уголовниках ему неприятен.
Расправу и об этом предупредили тоже; но И. П. Расправа такой человек, который не боится взять на себя и своё, и лишнее.
Он знает, что Сова врёт, что у Совы большие проблемы, Сове пришлось (пришлось! жадность заставила) открывать второй фронт, включаться в битву стервятников за наследство Василия Ивановича… бежал Василий Иванович, всё бросил, горячие теперь деньки у его друзей и недругов… битва идёт, и совсем Сове некстати Совы и графы Панельные восьмидесятилетней давности, не пожелавшие ни встать на путь исправления, ни вписаться в существующий расклад.
– Отморозки поганые… Это же не люди, а людоеды… У Потапа мать выбежала под вечер в магазин и нарвалась… от головы желе осталось, гроб не открывали… из-за двух кульков сахара… Зверьё, натуральное зверьё.
У Расправы на Сову имеется досье, и среди цифр, юридических адресов и контактов там подробно описано, как поступает филькинский авторитет с конкурентами, должниками, некоторыми кредиторами и теми несчастными, которых зацепил из каприза; есть фотографии из пыточной, отчёты, показания, перечисление фактов; грязные вещи. Расправе противно, но нельзя сказать, что не по себе. He по себе ему будет в бесконечные минуты между прощальным рукопожатием и возможностью наконец достать и использовать влажные салфетки, на которых написано, какие они антибактериальные, антимикробные, замечательные.
– Я нашего правительства вообще не понимаю, – говорит Сова. – Уже и там разучились, падлы, работать, только бумажки друг другу подпихивают. Подпихнул – а читать кто будет? Пушкин? Костя Сова прочтёт и озаботится? Надо же думать хоть немного! Надо соображать, кого из могил выкапываешь!
Расправа доброжелательно молчит. Сова продолжает:
– Что, блядь, за власть такая? Что за власть блядская? Почему хоть раз по уму не сделать?
– …
– …Говорят, Сталин воскрес.
– Сталин?
– Ну чего уставился? Сталин, Сталин. Хозяин. Или кто-нибудь другой будет этот бардак разгребать?
– Так не собирались же его…
– В натуре, не собирались. Он сам собрался. Поглядел на наши песни-пляски, поглядел и – кто, если не я? Уж ему-то с чёрными списками не смарья-жить? Сталин всё-таки, а не голый винтик.
– Ты как будто рад.
– Я? – Костя Сова, мерзкий хорёк, склонил голову, и глазки его блеснули. – Да. Рад.
– …Но что ты надеешься от этого выиграть? Тебя же —
– …Но что ты надеешься от этого выиграть? Тебя же —
– Первого к стенке? Нет, золотой мой, не первого и даже не вторым эшелоном. Костя Сова своё место знает. Не наглел. Не беспредельничал. Свой интерес за казённый не выдавал и себя самого – за государева человека. Ты в зеркало сейчас глянь, какой ты серьёзный: полковник при исполнении. А прислал-то тебя кто? Такая же шушера, как я, только понты другие. Акционеры синтетические! Сова, значит, вор – а эти не воры?
– …
– Без меня никак. Ты это знаешь, Васька знает, и Сталин знал тоже. Вопрос не в том, чтобы Совы не было вовсе, а чтобы Сова понимал, что он такое. Так это не вопрос. Один маленький правильный шажок на развилке – и ты уже Ермак, а не Стенька Разин.
– …А что, у Ермака были проблемы с законом?
– Нет, он из любви к приключениям двинул Сибирь покорять. Адресок-то брать будешь?
– …Чей?
– Чей-чей, Васькин. А ты что подумал? Что подумал? Ну ты даёшь, москвич.
– Я никогда не признаю своих ошибок. Но я их исправляю. – Полковник Татев медленно одевается, а Климова, подоткнув себе за спину все имеющиеся подушки, чистит персик узким сверкающим ножичком. – Интересно, а где мои носки?.. Ага… Ну а твоя какая позиция?
– У меня нет позиции. Только поза. Зачем ты их вообще снимаешь?
– По соображениям эстетики. Как-то не по себе с голой жопой и в носках.
– Может, тогда трусы наденешь?
– Их тоже сперва нужно найти.
– …Сделай-ка так ещё раз.
– Вот так?
– Да. Очень смешно. Роешься, как пёс в куче листьев. Нашёл?
– Гав-гав.
– …Ты уверен, что тебе не нужен антураж?
– Латекс, дыба и наручники? Нет.
– Наручники-то чем провинились?
– Это для ментов. Ментовское развлечение.
– Но они так каждый день развлекаются.
– Правильно. Они, а не с ними. Дай мне скидку, а я дам совет.
– Твои советы всем так дорого обходятся?
– Когда директор музея придёт, спроси у него.
– От твоего имени спросить?
– Мне всё равно, как ты спросишь.
– …Ненавижу покер. И тех, кто в него играет.
– …
– Ты должен был спросить, почему.
– Но не спросил же…Ладно. Это уже когда вернусь. Что Василию Ивановичу передать?
– Ничего. Не впутывай меня в свои дела.
– Не впутывать? Хорошо, не буду.
– Не будешь?
– Не буду.
– Хорошо.
– А если я обману?
– Верно… Ну, ты можешь дать мне гарантии.
– Гарантии? Какие?
– Надёжные. Например, слово офицера.
– …
– …
– Значит, покер ненавидишь.
– Ты всё правильно услышал.
– …
– Если не хочешь наручники, тогда, может, связывание?
– Климова, я понимаю, что у тебя широкий спектр услуг.
– И?
– И всё, чего я хочу, я уже перечислил.
– А как же новые горизонты?
– …Это в каком-то фильме было. Только там не «новые горизонты», а «новые оргазмы».
– «Щепка».
– Точно, «Щепка». С Шерон Стоун… кстати, узнаю, что у тебя здесь камера, – убью.
– Сам?
– Нет, конечно, не сам. Тебе-то какая будет разница?
– Ты знаешь, что разница есть.
– …И в покер там играли…
– В «Щепке»? Да. Во всяком случае, они это называли покером. Шерон Стоун выиграла.
– Ты проиграешь.
Полковник Татев выходит и с холма, на котором стоит дом Климовой, спускается в чёрную ночь: скоро она станет ледяной, а непроглядная уже сейчас.
Назавтра сели да поехали, со всеми остановками. Фёдор смотрел в свой планшет, а Саша – в окно, и глаза его увидели бывшие поля (на настоящий момент в России заброшено 42 миллиона гектаров сельхозземель), бесконечно скучный и какой-то ободранный лес, а пуще всего – страницы книг, с которых косился и поглядывал, всегда исподлобья, сумрачный заповедный мир с его непролазной грязью, несчастными лошадьми, изуверством и суевериями, кабаками, враждой и взаимным презрением соседних деревень и шальным, диким, бессмысленным зверством. («Для того, чтобы не возненавидеть мужиков, – сказал вчера дядя Миша, – нужно родиться рядом с ними, жить рядом с ними, ответственность за них получить по наследству… Помещиком нужно быть, с деревней в крови. Кто у нас про мужика писать умел? Толстой да Бунин. И как написали? Ты хорошей фамилии, голубчик Энгельгардт, но нет уже этого в тебе, перетлело, умерло. Не езди. Не надо себя насиловать».)
Автобус медленно пустел, и на конечной вышли трое: Саша, Фёдор и мужчина с полосатым рыночным баулом и в дождевике чуть ли не из брезента. (На Сашу он поглядел? и как поглядел? Мнительным вы становитесь, доцент Энгельгардт.)
Выгрузившись, Саша увидел дома – от совсем новых до подправленных и развалюх, не подправленных вовсе; женщин всех возрастов – в платках; пасторальное, акварельное стадо коров на горизонте, и ещё увидел, что он, доцент Энгельгардт, поступил молодцом, купив резиновые сапоги.
– Не глазей, – сказал Фёдор. – Давай-ка вон там, сторонкой. За огородами.
Коммуна заняла брошенный хутор в паре километров от Трофимок. («А знаешь, как называется? Сашкин хутор. Звучит?» – «Звучит», – сказал Саша и пожалел неведомого тёзку, для которого злые языки сельчан не расщедрились на полное имя.)
Они дружно топали по лесной дорожке. Фёдора интересовали машины и спорт, а Сашу – Лев Чёрный, жизнь ссыльных в Нарымском крае и отношения староанархистов с современным анархо-движением, но он не умел спросить в лоб и боялся, что такие расспросы выйдут боком его бедной подмоченной репутации, новыми пятнами на её шкуре. (За что? За что?) Рюкзак, набитый консервами, сахаром и кусками мыла, тянул спину грузом настоящей, непридуманной ответственности. Густая дорожная грязь ещё не стала непроходимым болотом. От разноцветного облетающего леса хорошо пахло. Небо празднично прояснилось. (Может, и впрямь уляжется, обойдётся.)
Ближе к концу пути Фёдор стал принюхиваться. Саша поглядел на него, поглядел – и тоже почувствовал запах гари.
Выйдя из леса, они увидели всё сразу: залитое солнцем поле, догорающий сарай, повреждённый, но устоявший двухэтажный дом. Палисадник перед домом был намеренно вытоптан: нашлось же у кого-то время пройтись методичным каблуком по поздним астрам. На земле рядом с палисадником сидел, покачиваясь, пожилой блондин: окровавленное лицо, запёкшаяся в бороде кровь.
– Дядь Вань..?
– Пограбили… избили… да зачем же было жечь-то?
– Кто приходил-то? С Трофимок или Сушкина?
– Куры им нужны… лопаты им нужны… ладно… А тарелки бить? Нужны тебе эти тарелки – понимаю, возьми; бить-то зачем?
Подошли ещё двое: ровесники Фёдора, в камуфляжных куртках.
– Налили, как богатому, – сказал, ставя ведро с водой, суровый бритый парень. – Ну-ка дай, оботру.
– Устал я что-то. Устал. Спасибо, конечно, правительству, но, может, и не стоило ему трудиться, открытия научные делать. Лёня, ты помнишь того офицера, как он говорил? Всё впустую, говорил, такой народ, что с ним всё впустую: и цари, и коммунизм. И сколько раз ни воскреси —
– Ну, ну, Иван, что за упадничество. Вспомнить нечего, так про офицеров? Вставай давай. Простудишься.
– Что ж теперь делать? – спросил Саша. – Может, полицию? Вы нашу власть… признаёте?
– Ну а что ж, признаём. Не поедет сюда полиция, – сказал суровый. – Боятся. – И, не сводя с Саши тяжёлого взгляда: – Ты кого привёз, Фёдор?
– Нормального я привёз, успокойся.
– Да, – сказал и Саша, – я нормальный, простите.
– …
– Ладно, давайте приберёмся.
Саша провёл на Сашкином хуторе три дня, которые показались ему вечностью – а ведь было хорошо.
Нежная акварель и тушь, совсем немного чёрной туши: в такой манере нарисовал деревню этот октябрь. Так глянешь – прозрачно, хрустально, а вот так – подёрнуто дымкой, затуманено; последнее в году солнце, прощальное невесомое тепло, и поверх всего летят ясные, чистые звуки: коммунары поправляли дом, чинили, что можно, снимали и рубили капусту.
Фёдор слинял, сказав, что у него дела в городе, коммунары косились. (А может, это усталость, свою и чужую, Саша принимал за косые взгляды.) «У нас такое правило, – сказали Саше, – первые два дня ты гость: живи, присматривайся. Но если пробудешь дольше – работай вместе со всеми». «Да, – сказал Саша, – конечно. Я вряд ли надолго, но работать буду. Хоть сейчас. Зачем мне два дня? Только говорите, что делать».
– А что умеешь?
Так и вышло, что для него проведённые на хуторе дни состояли в основном из навоза. (Вот ответ на вопрос «что умеешь»: доить? плотничать? даже на огороде – только под чутким руководством.) Потомок, на которого возлагали столько надежд, обернулся белоручкой и ещё раз – чужим. (Вот что такое потомки – оборотни. Вот что такое надежды.) Наверное, за глаза его называли просто «этот». В разговорной вольной речи трудно употреблять выражение «социально чуждый элемент», но можно посмотреть, тысячей способов можно дать почувствовать.
Вечером за столом садились все вместе: обсуждали прошедший день, планировали следующий (коровы, огород, маслобойка, доски для нового сарая, не отложить ли вопрос с сараем до весны). Анархисты разных толков, два толстовца, сектант-чем-рек, коммунист-самоубийца, несколько подростков и пожилой крестьянин, переселившийся в коммуну из Трофимок, решительно не желали посвящать досуги беседам о конфедерациях сельского труда и допусти мой степени вовлечённости государства в процесс выращивания и распределения картошки. (Тяжёлый физический труд – хорошее лекарство от идеологических разногласий. Ещё, говорят, помогает война.) Саша от усталости почти ничего не слышал, а цель себе ставил простую и чётко определённую: не пронести ложку мимо рта; не заснуть. (Коровы, доски…) Крестьянин в роковой момент толкал его в бок.