Этому Степану Пантелеевичу, мизантропу, всю жизнь мечтавшему «уйти на отруба», а лучше того – на хутор («на хуторе хорошо: живёшь один и грешить не с кем»), даже Сашкин хутор казался излишне людным, и он ждал времени, когда жизнь наладится, и он, Степан Пантелеевич, уйдёт от всех всерьёз.
– Бедняцкое дело – побольше поспать. А чего ему? Налог платить не надо, за лошадью ходить не надо – поспал, позевал, идёт в лавочку стройно, чистенький, штанишки, сапожки, рубашка и фуражка… из-под фуражки опрятно волос торчит. Вдруг середняк, как я и даже побогаче: сапоги в грязи, голенища перекосовурились, рубаха без пуговиц, лицо, наверное, ещё в воскресенье умывал, – схватил махорку, керосину и скорее домой, чтобы лошадь не была голодной.
«Ах, Степан, Степан, – говорил тогда дядя Ваня. – Ну долгое ли дело харю сполоснуть?»
– У меня была лошадь, корова и три овцы, и за это меня беднота звала буржуем, и никто из них не обсудит, сколько приходится работать, тяжелее, чем бедняку, – и за него самого, между прочим. Я отработаю, за него и за себя, только мне обидно, что меня же ещё и буржуем называют.
«Ах, Степан, Степан. Ну какой из тебя буржуй?»
– А я о чём же?
– Если ты знаешь, что прав, так зачем огорчаешься?
Разные собрались в коммуну люди. Работали все, но многие жаловались, что хотели не хозяйства, а братской жизни. («Работай как вол с утра до вечера, некогда в руки книжку взять. Человеку читать нужно, над собой работать».) Хозяйственники таких считали не столько блаженными, сколько блажными. («Некогда сейчас читать, над собой работать. Зима на носу».) Как-то Саша примостился перекурить, и к нему подошёл Леонид – человек из старой песни. («Взгляни, взгляни в глаза мои суровые; взгляни, быть может, в последний раз…»)
– Фёдор мне сказал, вы с тридцать четвёртой комнатой дружите?
– Нет, – отрёкся Саша, – только с Иваном Кирилловичем. – И, помешкав, добавил: – Но я не знаю, что он об этом думает.
– О чём?
– Ну, дружим мы с ним или не дружим.
– Да?.. Тогда тем более… Я хочу предупредить: эти люди – не то, чем кажутся. Вам нужно быть осторожным.
– …Вы кого-то из них хорошо знаете?
– Я очень хорошо знаю таких, как они.
Доцент Энгельгардт уставился на свои заляпанные сапоги, собрал все силы и тихо сказал:
– Это не одно и то же.
– Я ведь здесь по ошибке, – сказал Леонид, глядя в пространство. (Поле, лес.) – Меня кулаки на тот свет отправили, а не советская власть. Приехал на Орловщину агрономом… колхоз поднимать. Теперь вот… Странный выбрали принцип воскрешения, вы не находите?
– Так это, – сказал Саша, внезапно становясь косноязычным, – ну то есть… Генофонд… Покаяние…
«И хотел бы я знать, что будет с нынешней властью, если воскрешать тех, кто погиб за советскую».
– Понимаю… Я до двадцать второго года был членом ПСР. Процесс мне на многое глаза открыл.
«Какой процесс?»
– Гоц же в глаза всем врал… Глядит и врёт. ЦК всегда найдёт способ отпереться: я не я и лошадь не моя. На бумаге у них одно написано, на ушко тебе совсем другое скажут, потом они – мученики, а ты как облёванный. Генералы от революции… Что такое этот ЦК – лицемерие, малодушие и семь пятниц на неделе. Ещё и говорит: «Я вам всё прощаю». Чем я таким перед ЦК провинился, чтобы меня прощать? Тем, может, что мы, маленькие, незаметные ни для кого люди шли за ними, за ихней идеей, не считаясь ни с какими опасностями и последствиями, – а они во имя идеи и партии вовлекли нас в какую-то авантюристическую историю? Это моя вина, что цекисты вбили в партию последний осиновый кол?
Саша вспомнил странную сцену в библиотеке.
– Вы, наверное, боевиком были?
– Боевиком? Почему вы так решили?
– Лихач недавно сказал Вацлаву, что ЦК опять хочет выехать на шее боевиков… Скажите, они левые эсеры или правые?
– Не удивлюсь. Левые или правые?.. Они уже сами не знают, какие. Могли и объединиться. Как это вы присутствовали при таком разговоре?
– Я не присутствовал. – Саша покраснел. – Пожалуйста, поверьте мне, это вышло случайно.
Леонид кивнул. Ему, похоже, было всё равно.
– Я везде, всюду искал людей, – поведал он пространству. (Полю и лесу.) – В любую дверь толкался. Любой попрёк сносил. Когда понял, что большевики пришли всерьёз – стал работать с большевиками. Из партии вышел ещё до съезда того позорного. – («Какой съезд? Чей?») – В ВКП(б) вступать не стал – а надо было. Пусть надо, изжога у меня от партийной жизни, спасибо товарищу Гоцу и компании. Позавчера бежал на крики – знал, что бегу убивать. Если бы с Иваном что-то случилось… голыми бы руками…
– Всё-таки кто это были такие?
Мнения на хуторе разошлись: одни коммунары считали, что грабежами и набегами балуется науськиваемая мужиками трофимковская молодёжь, другие – что сбилась из отребья, хулиганья и кулаков, расстрелянных за убийства, какая-то банда – и банде этой безразлично, кого требушить.
– Кто такие? Да те же самые, которые меня в тридцатом из обреза встретили. Зажиточные мужики.
«Вряд ли они теперь зажиточные».
– Но… теперь-то их в колхоз не гонят?
– Так и в той жизни сперва не гнали. Всё равно они за вилы взялись.
– …
– Мы, коммунары, у них как бельмо на глазу. Сами не хотят – и других лучше изведут, чем отпустят. «Серп и молот – смерть и голод», слышали их присказку? С нашим первым председателем как было? Заманили его, ещё до всякого раскулачивания, на попойку, а там вроде бы слово за слово, махач, поножовщина… Понимаете, как дело представили? Бытовой случай, пьяная драка. И активистам бумажки подбрасывали: кто возьмётся за организацию колхоза – убьём как собаку… Всех вас, колхозников, вырежем в одну ночь… Бабы что придумали: в колхозе волосы остригут, как конские хвосты, мёртвых будут сжигать, стариков убивать, мужей и жён не будет, а будут спать под одним стометровым одеялом. Да! И всем придётся есть собачье мясо. А это кто?
– Старичок какой-то.
Вынырнув из леса, к ним неторопливо хромал через лужок дед-лесовик: лохматый-мохнатый, щуплый. С огромной корзиной. Корзина оказалась полна прикрытых травкой грибов.
– Последние, заветные… пересыпать есть куда?
Подошёл Иван Николаевич.
– Ах, дед, дед. Это сколько ж ты ходил по пустому лесу?
– А чего не пройтись? Ноги свои, не купленные. На мужичков-то… того… не держи зла.
– Полюбуйся, как твои мужички дядю разукрасили. – И Леонид, покраснев от гнева, напустился уже на дядю Ваню: – А убили б они тебя?
– Пусть меня убьют, лишь бы я сам не убивал никого.
– Известно, – сказал дед, – Бога отобрали, и озверел мужик.
– Бога отобрали? А Бог это что, лошадь, которую со двора свести можно?
Сейчас принято говорить и думать, что Бога большевики отобрали как-то враз, одномоментно с революцией и конфискацией церковного имущества. Это не так. Были антирелигиозная пропаганда, изъятие ценностей, тщательно контролируе мый раскол церкви, репрессии в среде высшего духовенства, а позже – непосильные налоги на сельских священников, но до середины 20-х главные церковные праздники оставались нерабочими днями и отмечались почти официально, а власть, столкнувшись со смелым и недвусмысленным народным протестом, всякий раз шла на попятный. Взрывать храмы начали только тогда, когда прихожане из них позорно бежали.
– …Пришли в церкву… выстроили иконы в ряд… Написали на каждой, что ейный святой приговорён к смерти за сопротивление колхозному строительству… И расстреляли.
– Не ври, старик!
– Так не вру я, товарищ начальник.
– Скоморох, твою мать.
– Ах, Лёня, Лёня…
Ни блажной, ни блаженный: Иван Николаевич показался Саше самым обычным хорошим человеком. Беды и горести гнут их, как траву, но они всегда встают – и сами не видят, как распрямляются.
– Без злобы нужно стараться жить, без злобы… Мнения… принципы… Не надо этого… зачем?.. Вот человек… его свободный труд… вокруг люди такие же, как он… И начальники не нужны. Ну какие над человеком могут быть начальники?
– …Плохо без власти… Ох, плохо…
– Ах, дед, дед. Да ты слышал, о чём я толкую?
– Что здесь происходит? – спросил Саша. – Как это может быть, чтобы власть вдруг взяла да исчезла? Особенно, гм, наша?
– А она так исчезла, что сама об этом не знает. В городе свои заботы. А из Москвы не видно.
– Ничего, скоро разглядят.
– И что тогда будет?
– Солдат пришлют?
При мысли о солдатах все на какое-то время замолчали, представляя, причём Леонид улыбнулся, а старик-крестьянин не казался испуганным. (Старик-крестьянин: отрешённый, непроницаемый статист; повисшие руки страшны, глаза бесцветны и спокойны. Сашу передёрнуло.)
– Нельзя так, – расстроенно сказал дядя Ваня. – Нельзя.
– Я не то хотел сказать, – начал оправдываться Саша. – Я не спорю, люди способны к самоорганизации, без всякого начальства. Но вы же видите… Вопрос не в самоорганизации, а в её целях. Одни делают коммуну. А другие… другие, извините, банду.
– Что здесь происходит? – спросил Саша. – Как это может быть, чтобы власть вдруг взяла да исчезла? Особенно, гм, наша?
– А она так исчезла, что сама об этом не знает. В городе свои заботы. А из Москвы не видно.
– Ничего, скоро разглядят.
– И что тогда будет?
– Солдат пришлют?
При мысли о солдатах все на какое-то время замолчали, представляя, причём Леонид улыбнулся, а старик-крестьянин не казался испуганным. (Старик-крестьянин: отрешённый, непроницаемый статист; повисшие руки страшны, глаза бесцветны и спокойны. Сашу передёрнуло.)
– Нельзя так, – расстроенно сказал дядя Ваня. – Нельзя.
– Я не то хотел сказать, – начал оправдываться Саша. – Я не спорю, люди способны к самоорганизации, без всякого начальства. Но вы же видите… Вопрос не в самоорганизации, а в её целях. Одни делают коммуну. А другие… другие, извините, банду.
– Такая прекрасная страна. Народ… Народ такой —
– Ну? Ну? – подхватил Леонид. – Какой такой? Живодёрский?
– Смышлёный.
– А то. Русский мужик Бога слопает.
– Чего они хотят? – спросил Саша. – Атаманов? Крестьянскую республику?
– Дед, а дед? Вы чего, мужики, хотите?
– Так чего мужик может хотеть? Земли. Воли.
– Дали же вам землю!
– Дать-то дали…
– Ах, проклятые, – сказал Леонид, явно приходя в бешенство. – Опять недовольны! Вы когда-нибудь вообще бываете довольны? Землю им не так дали! Плетей вам, а не земли! Быстро настроение улучшится!
Он сжал кулаки.
– Ну не надо, – сказал Иван Николаевич. – Не надо.
– А ты их только развращаешь своим непротивлением!
– Земля же… – сказал дед. – Нельзя с ней понарошку.
– А ты подумал, что права продажи не дали, потому что о вас же, уродах, позаботились? Чтобы олигарх какой не облапошил? Чтобы дети твои по миру не пошли?
– …
– Чего молчишь?
– …
– Ах, люди, люди…
Мирная жизнь висит на тонких ниточках.
Саша простился с коммунарами, без приключений дошёл до Трофимок, дождался автобуса, появившегося точно по расписанию, уселся сзади у окошка и в мыслях уже доехал до города и пил чай с дядей Мишей, когда автобус затормозил в чистом поле и съёжившиеся пассажиры узрели нарочито хмурых и неопрятных вооружённых мужчин, которые пошли по проходу.
У кого-то отобрали деньги, у кого-то – вещи, кому-то дали по зубам. Сашу осмотрели и вытолкали на дорогу. Он печально поглядел вслед старенькому автобусу… уезжает мирная жизнь, прости-прощай, помаши рученькой… потом – на своих свирепых похитителей. Те столпились вокруг, и их ухмылки не предвещали добра.
– Жить хочешь?
– Уже не знаю.
Сзади его крепко хлопнули по шее.
– Не богохульствуй.
Пошли не назад в Трофимки, а куда-то вбок, пешком по краю поля, сквозь быстро темнеющий вечер. Человек шесть-семь, а гонору, как у победоносной армии: шире шаг, выше флаги. Главарь шёл рядом с Сашей, курил на ходу. (Дорогую сигарету.) Саша осторожно его рассмотрел: сухая ладная фигура в облегающей стёганой куртке, залысины в очень коротких волосах, глаза посажены довольно-таки глубоко, губы довольно-таки узкие, по выправке – офицер, диверсант, заплечных дел мастер; и в лице, во всём облике что-то твёрдое, неуловимо насмешливое, загадочное. На полковника Татева похож, ей-богу. А ещё…
– Я вас уже видел, – сказал Саша. – Вы с нами ехали из Филькина. Вы были в дождевике. – Дождевик он тогда запомнил лучше, чем человека. Теперь будет время наверстать.
– И что?
– Ничего, простите. Но вдруг вы меня с кем-то перепутали? Смутно знакомое лицо, недавние впечатления…
«Ненужный свидетель…»
– Если перепутал – разберусь, отпущу.
– …
– …
– Это вы на коммуну напали? Зачем?
– На какую коммуну?
Саша прикусил язык. Вот так и сдают подпольщиков врагам идиоты.
Главарь тем временем извлёк из-за пазухи мобильный телефон, проверил, есть ли связь, отошёл в сторонку и стал кому-то звонить.
Деревня оказалась на пять домов: тихо-чёрная, без собак, освещённая луной и ничем больше. Из двух труб самого большого и кривого дома валил дым, гус той и почти белый на фоне ночи, на крыльце же… в шерстяных носках и шлёпках, в чуть ли не шёлковой рубахе навыпуск, в старом ватнике нараспашку… на крыльце мирно курил Василий Иванович.
– Казаров! – в высшей степени театрально воскликнул низложенный мэр Филькина. – Родной! Кого ведёшь? Кого-кого?.. дай взглянуть поподробнее… Не, ну ты дурак, что ли? Кто это?
– Профессор с Питера, – буркнул Саша. – Я у вас был… на приёме. Здравствуйте, Василий Иванович.
– Ах, даже так…
– Не «даже так», а это какая-то ошибка.
– …
– Вы мне сами сказали «проедь по деревням». Вот я и поехал.
– …Вот ты и поехал… Ну тогда заходи.
Саша замешкался в сенях, пристраивая сапоги и ища рукомойник, и когда он вошёл в комнату, Казаров и его люди уже разместились за столом и деловито жевали. Василий Иванович пил чай из стакана в тусклом подстаканнике, придерживая большим пальцем ложку. Рядом с Василием Ивановичем… Саша так остолбенел, что не увидел ни мебели, ни посуды… рядом с Василием Ивановичем сидел Расправа, а на тёмном краю стола полковник Татев как ни в чём не бывало сгрызал с костей баранинку.
– Приятного аппетита.
– Садись, профессор. Ешь, пей.
Саша сел поближе к Расправе и вопросительно на него глянул: сделать вид, что незнакомы? обменяться быстрым шёпотом? Расправа молча пододвинул к нему тарелку с мясом.
– Я человек конченый, – сказал Василий Иванович. – Все меня списали, все предали. Куда мне бежать – уж не в Лондона ли? В Лондона с другими суммами бегут.
– В Аргентину, – спокойно сказал полковник. И облизнул пальцы.
– Это ты в Аргентину побежишь, нацист недорезанный, – рассвирепел Василий Иванович. – Уж, может, и доживу я, полюбуюсь. Уселся, как прыщ, и думаешь, что навсегда? Так-таки, думаешь, не сковырнут?
– Думать стало некогда, всё пошло на уровне энергии.
– Шути, шути. Ещё пройдёшь последним коридорчиком.
– Может, и пройду. Может, и меня через сто лет воскресят. Видел из НКВД товарищей?
– А ты их видел? – спросил Казаров.
– Не всех и мельком. А что?
Василий Иванович демонстративно занялся своим чаем и разговор о товарищах из НКВД поддерживать не стал.
– Ну а ты, профессор? Как там дружки твои троцкисты?
«Они мне не дружки».
– Они не троцкисты.
– А, какая разница. Все волками глядят. Вон на Казарова погляди: троцкист он или кто, рожа разбойничья?
– Беспартийный, – сказал Казаров прохладно. – Василий Иванович, в Трофимках мужики сход собирают. Поедете?
– Поеду… скажу гражданскому обществу пару ласковых.
Василий Иванович пофыркал, и Саша увидел, насколько он здесь на своём месте: то ли степной помещик, то ли председатель колхоза.
– Что губы жмёшь? Мы сейчас приехали в такую ситуацию, когда никто не знает, чем всё кончится. И пока никто ничего не знает и все жмутся, канализация продолжает свою работу! Тихую, блядь, и глубоко нужную!
Почему именно канализация, подумал Саша. Почему всегда канализация становится последним доводом в спорах власти и граждан, придя на смену пушкам точно так же, как законно избранные пришли на смену королям.
– Не нравится Василий Иванович! – продолжал мэр со злобным упоением. – Василий Иванович коррупционер! Я хочу знать, если мы все такие продажные, почему у тебя вода из крана течёт? Почему тебя под каждым кустом не грабят? Порядок что, сам по себе на землю падает? Как снежок-дождичек?…Казаров! Ты не забыл, завтра конвой для почты?
– Помню.
– Повезут пенсии-пособия, – объяснил Василий Иванович в ответ на вопросительный Сашин взгляд. – Так охраняем, чтобы не только повезли, но и, так сказать, вручили. Много тут удальцов.
Саша поглядел на людей Казарова и поёжился: явно не в лагерях умерли люди. («Казачья буйственность помешала им умереть мирно».) Они не принимали участия в разговоре и вряд ли к нему прислушивались. А внимательный ждущий взгляд самого Казарова был устремлён почему-то именно на него, на Сашу.
Доцент Энгельгардт не выдержал, извинился и вышел во двор.
Без света от земли, с луной на небе, густая и неподвижная ночь показалась ему последней, окончательной ночью – той самой, которая поджидает всех.
Тень от стены двинулась, отяжелела и стала полковником Татевым. Полковник ходил уже не в пиджаке, а в коротком пальто с меховым воротником, и Саша подумал, что, когда настанет зима, пальто сменится шубой. И ему стало легко и весело.
– Ну и как тебя сюда занесло? – спросил Татев.
– Случайно.
– Случайно? Понимаю… Дубовый листок оторвался от ветки родимой… и кто был этим мощным порывом ветра, который тебя подхватил и помчал?
– …А тебе зачем?
– Пока не знаю. Пригодится…Такие вещи рано или поздно пригождаются.
– А как сюда занесло тебя?