– По работе. А ты что подумал?
– Можно с тобой в город вернуться?
– Можно.
– Когда ты собираешься?
– Когда я собираюсь… Как только подходящий момент улучу. Я здесь, Саша, в таком же плену, как и ты.
– И Расправа?
– Расправа тоже.
– А почему за нами не приглядывают?
– А ты побежишь?
Саша вгляделся в ночь-полночь. Войти в испытания, как в кипящую живую воду, и выйти из них другим человеком. (Вздорная идея; никогда ему по-настоящему не хотелось её осуществлять.)
– Нет.
– …
– Вы на чём сюда приехали? На машине? – (Невозможно представить, что полковник и Расправа куда-либо поедут на автобусе.) – Можно на ней назад уехать?
– Можно. Если ты заводить без ключей умеешь.
«А ты-то что, неужели не умеешь?»
– А у кого ключи?
– У Казарова.
– …Кто он такой?
– Мне тоже интересно.
Саша, который уже придумал себе офицера, диверсанта, заплечных дел мастера, так просто с этим образом не расстанется, и всё, что он узнает о Казарове – что бы он ни узнал, – ляжет в существующую картину ещё одним гармонирующим мазком: без усилий и фальши, очень естественно жизнь примет заданные воображением цвет и форму, а недовольными останутся разве что другие рисовальщики – с другими мелками, красками и предпочтениями – и, возможно, сам Казаров, буде ему представится случай узнать, что в действительности думает о нём тот или иной дальний знакомый: но что он тогда скажет, кроме растерянного «да я совсем не такой».
– …Олег, насколько всё серьёзно?
– Боишься, что Василий Иванович тебе голову отпилит и в Следственный комитет с приветом пошлёт? Это вряд ли.
«Ну а вдруг?»
– Я понимаю. То есть нет. Не понимаю вообще ничего.
– Глубоко разумный подход.
– …
– …
– Мне не нравится, когда в мясорубку государственных интересов попадают ни в чём не повинные люди.
– А на свете есть ни в чём не повинные?
– Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Это не философский вопрос.
– Да. Но так будет всегда.
– И это всё, что ты мне скажешь?
– Я тебе уже говорил: уезжай. Это помогло?
– …
– Глупо думать, что мясорубка остановится, если именно ты сунешь в неё палец.
«Вот и всё, что мы знаем о мясорубках».
Наконец угомонились, разбрелись. Саша с горечью признал, что уже привыкает спать на каких-то дерюжках, охапках сена – и не раздеваясь. Он свернулся калачиком и мгновенно отключился, провалился в глубокое забытьё – глубины, пучины.
– Вставай. Уходим.
Перед ними, в неверном свете луны, расстилались дебри грязи, болота и потоки, капканы грязи. И они побрели.
– Хороша дорога на Царьград, – ворчал полковник, которому приходилось хуже всех. – Пять деревень вокруг, полно народу, обживались всё лето – а дорогу не сделать. Зачем, блядь, дорога, если до кабака только улицу перейти. И сама улица такая: одно название. И перед кабаком лужа – с кабак этот величиной. Выпил, про завоевание Константинополя поговорил – и в лужу. Мордой туда, мордой.
– …Вряд ли этим мужикам так уж нужно завоевание Константинополя.
– Им вообще ничего не нужно.
– Тогда, может, оставить людей в покое?
– А ты ещё не нагляделся, что бывает, когда людей оставляют в покое? Оставят в покое свои – придут чужие. Расправа! Ты чего молчишь?
– Под ноги смотрю.
– Хотел съездить, да проморгал, – говорит полковник, отдуваясь. – Не видать полковнику Татеву Босфора и окрестностей. Золотой Рог… акведуки… Теперь только на танке. Да, Расправа?
– Под ноги смотри.
– Олег, извини, пожалуйста, но вы, из органов, вправду теперь за границу не ездите? Честно-честно?
– А как я туда поеду?
– По фальшивому паспорту. Или, может, закон приняли, но никто его не исполняет. Знаешь, как со многими нашими законами.
– Какой ты, оказывается, хитроумный.
– …Если бы я был тобой, у меня бы был фальшивый паспорт.
– И что бы ты с ним делал?
«Брал кредиты и ездил на Капри».
– Я бы его всегда носил с собой. Просто чтобы знать, что у меня в кармане – запасная жизнь…Почему вы меня там не бросили?
– Не понял вопроса. Ты что, хотел остаться? Так бы и сказал.
– Нет, нет. Спасибо, что разбудили. Но я и спрашиваю: могли ведь не будить. Ушли да и ушли тихонько.
– Мы люди чести, – говорит полковник бодро, – люди долга. Хочешь не хочешь – приходится за тебя отвечать. Потому что вы, гражданские, сами за себя когда-нибудь разве отвечали? Ты хоть знаешь, как это делается?
– …Взял и назвал бараном.
– Что плохого в баранах? Мягкие, тёплые, шерстяные…
«Плов, шашлык…»
– А ты пастух, да? Не все хотят, чтобы их пасли.
– Не все хотят, но все потом за это благодарны.
– …Понимаю, куда ты клонишь, и не хочу туда идти.
– А говоришь, что не баран.
– …
– Под ноги смотрите.
– Я принял судьбу, и после этого мне стало значительно легче.
– Это какую ж судьбу ты принял?
– Как какую? Русскую.
– А что такое русская судьба?
– Ты бредёшь ночью в октябре по Нечерноземью, по рожу в грязи, и спрашиваешь меня, что такое русская судьба? Ну ты даёшь.
– …И держу курс на Царьград при всём этом?.. Кстати, а вы знаете, куда мы идём?
– Вперёд мы идём. Ну-ка, стой.
Они останавливаются, достают мобильники и выясняют, что связи нет. Полковник Татев достаёт свой ноутбук и выясняет, что, отправляясь в поход, скачал какие-то неправильные карты. Он осторожно смотрит на Расправу.
– Знаешь, о чём я подумал?
– Я знаю, чем ты подумал.
– …
– Нет времени реверансы разводить.
– Это церемонии разводят, – сказал Саша. – А реверансы – делают.
– Да какая разница?
– Какая разница?.. Ага! Ты трусы под джинсы всегда носишь?
– Разумеется ношу. Базар фильтруй.
– А вот ты попробуй надеть штаны на голое тело и пройти по улице. Никто не увидит, что ты без трусов. Но ты будешь чувствовать это на каждом шагу.
– …
– …
– Вопящий случай, – говорит полковник. – Как-то так.
Резиновые сапоги Марьи Петровны были а) красные б) в мелкий белый цветочек по краю голенища. Ведро с водой она поставила на землю, и в нём тут же заметалось золотыми рыбками солнце. (Они проблуждали остаток ночи, рассвет и утро.)
– Что ты тут делаешь?
– Скрываюсь.
– …
– Ты же сам сказал: взять отгулы и ненадолго скрыться.
– Но почему здесь?
– Здесь дедушкина дача. А где мне ещё скрываться? На курорте в Эмиратах?
– И где дедушка?
– За пенсией в Трофимки поехал.
– Тогда, может, чайку?
Даже когда они разулись и как могли почистились, Марья Петровна не пустила их в дом, а вынесла чайник и еду на застеклённую веранду, прислонилась к стене и стала смотреть, как Расправа намазывает булку маслом.
– Ты всё так медленно делаешь?
– Не всё, но многое. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Саша поспешил вмешаться.
– А как эта деревня называется?
– Тихое Лето.
– Как?.. Ну, будем надеяться.
– Ничего, что уже осень? – спрашивает полковник. – А конфетки у тебя есть, Марья Петровна?
– Только пряники.
В ожидании пряников Татев включает ноутбук и рассматривает карту.
– Вот оно, Тихое Лето. А мы шли из Лютихи.
– Как это вы шли, интересно, – говорит вернувшаяся с пряниками Марья Петровна. – До Лютихи всего три километра.
– Шли не спеша. Беседуя и любуясь окрестностями.
– А в Лютихе что делали?
– Гостили.
– …
– А что ты, кстати, знаешь про Лютиху?
– Маленькая деревня. Стояла брошенная. Теперь там живут. Мне уже можно домой возвращаться?
– Да, – говорит полковник Татев, – вот вместе и поедем. Дед на машине?
– Откуда ты знаешь?
– Предположил. У бывшего директора совхоза наверное должно что-то остаться.
– ВАЗ проржавевший?
– Я не то имел в виду.
– …
– Марья Петровна, как ты всё усложняешь.
– Для того и живём.
– Я тоже видел этот фильм, – неожиданно для себя сказал Саша. – Это говорит продавщица в ювелирном, когда помогает второстепенному персонажу выбрать серьги для девушки. Второстепенный персонаж… ну, тоже девушка. Вообще там главный герой – брутальный пидор. – Саша подпихивает Расправе салфетку. – Разочарованный, злой, с широкими плечами. Байроническая личность. Все вокруг в него влюблены, а ему всё равно и никто не нужен. Даже та девушка, для которой покупались серьги и с которой он дружит. А она с ним тоже вроде как дружит, но на самом деле влюблена, и ей не очень хорошо удаётся держать себя в руках, учитывая, что они снимают на двоих квартиру, и он вечно маячит у неё перед носом. Особенно после душа.
– И это что, весь фильм?
– А! я забыл сказать. На самом деле это фильм про маньяка. Пока эти двое выясняют отношения, кто-то убивает по ночам проституток.
– А проститутки какого пола?
– Да обычные проститутки. Я, может, как-то неправильно рассказал, но там все со всеми либо знакомы, либо постоянно сталкиваются в одних и тех же местах. И эти жуткие убийства… в сущности, в одном кругу.
– То есть, погоди, эти герои – такие, которые водятся с проститутками? А чем они сами на жизнь зарабатывают?
– Он безработный актёр, она – кинокритик. Не то чтобы водятся. Да и проститутки не такие уж проститутки… Просто такая атмосфера восьмидесятых.
– …
– …
– …
– А что? В 80-е была особая атмосфера.
Мужчины задумываются о годах, когда были детьми, подростками. Это самое безобразное десятилетие на их памяти, с особенно ядовитым неоном, дутыми сапогами и куртками, начёсами в волосах, пластмассовыми красавицами, болезненной вульгарностью во всём – от трусов до эстрады – и ветром перемен, который уже через несколько лет будет казаться чумным.
– А что не так с восьмидесятыми? – спрашивает Марья Петровна, но ей не отвечают.
– Такое чувство, – говорит Расправа Саше, – что я смотрел что-то совсем другое. Но продавщицу ты верно описал.
Саша помнит – с индивидуальными акцентами – сам фильм, а Расправа – страшный ледяной вечер и замороженные февралём стёкла случайной квартиры, в которой он сидел, уставившись в телевизор – это ли называется «прощаясь с жизнью»? – в девяносто пятом или девяносто седьмом году. Ни при каких других обстоятельствах он не увидел бы не самую популярную и не прославленную снобами кинокартину, где единственным вменяемым человеком ему, тогда и теперь, кажется несуразная тётка с начёсом и густо накрашенными глазами, превращающими её в какого-то печального зверька: енота, панду.
– И чем дело закончилось? – спрашивает полковник.
– У главного героя всё наладилось. А маньяком оказался его лучший друг.
– …
– …
– В общем, – говорит Марья Петровна, – я не цитировала. Я не смотрю такие фильмы.
– Ох. Простите.
Саша хотел извиниться более подробно и с объяснениями, исключающими вероятность какого-либо обидного и непристойного намёка, но пронзительные крики из-за забора избавили его от этой докуки.
– Маруся! Выходи, Маруська, погуляем!
«Нашли себе Марусю», – сквозь зубы говорит Марья Петровна. Она встаёт, выходит на крыльцо и с крыльца кричит:
– Вон отсюда! Ну-ка прочь!
За забором не медлят и не совещаются.
– Ах ты лярва! Не хочешь, корова, по-хорошему!
Тогда встаёт и Расправа.
– Не ходи, – говорит полковник. – Лучший способ победить в драке – это её избежать.
– Ну-ну.
Расправа удаляется. Шум на улице возрастает. Полковник Татев прислушивается, прислушивается и наконец говорит Саше:
– Беги ищи что-нибудь. Кочергу, лопату. Ахтыгосподи. Как же меня достали эти простые русские супермены. Всю-то мою жизнь… То одно… то другое..
Они идут к забору: впереди полковник с палкой, следом доцент Энгельгардт с наспех собранным арсеналом в охапке. Саша чувствует себя оруженосцем и старается не споткнуться.
И тут появляется дедушка.
Он вышел из покрытого грязью отечественного внедорожника – машины из числа тех, которые владелец обязан ставить на учёт в военкомат. (На джипы иностранного производства эта мера не распространяется: военкоматы мудро учитывают потенциальную невозможность достать в военное время запчасти к этим прекрасным механизмам.) Коротконогий крепкий старикашка в очках и кепке вышел, опёрся спиной о капот и задумчиво смотрел, как рассеивается, поджав хвосты, ватага деревенских молодцев, как кряхтят, поднимаясь с земли, Расправа и Марья Петровна, как воинственно держит грабли высунувшийся из калитки Саша.
Вместе с дедушкой приехал Казаров.
– О, – говорит Казаров. – А я вас в Трофимках искал. Что так смотришь? Я без оружия.
– Кто такие? – спрашивает дедушка у Марьи Петровны.
– Знакомые мои… Командированные.
– Кто такие? – спрашивает дедушка у Казарова.
– Московские. Дела у них с Василием Ивановичем.
– Я тебе говорил: не путай меня в Васькины дела.
– Это уже не Васькины дела, – говорит полковник Татев. – Он не удержит ситуацию, и ты не удержишь. А Маше здесь вообще лучше не оставаться.
– Деда… ну ты бы им, что ли, помог.
– Это ещё зачем?
– Теперь понятно, Марья Петровна, в кого у тебя такой характер склочный.
– Ты не слишком ли резвый, характеры наши обсуждать?
– У меня завышенная самооценка. Это делает жизнь светлой и радостной.
Двадцать пять лет дедушка Марьи Петровны волок на себе социалистическое совместное хозяйство, волок, волок… и когда ему стало казаться, что куда-то, наконец, и выволок, – снова здорово. От совхоза остались рожки да ножки, а от людей – и того меньше. И что было для дедушки самое обидное, не понадобилось даже войны. (Он родился перед самой войной и принимал как должное, что мужское население деревни составляют старики и мальчишки. Всю жизнь помнил: нет беды страшнее. Или вся жизнь – это недостаточно долго?) Теперь, значит, пришли с Москвы рассказать ему про его характер. Заходите, гости дорогие. Давно ждём.
Подоспел казаровский конвой на двух машинах, включая конфискованный у Расправы джип; привезли себя и почтальона. Саша вызвался помочь Марье Петровне наносить воды, поэтому пропустил совет в Филях, все прения. (А то бы его пригласили совещаться.) Что-то нехорошо шло; Казаров звонил, отвечал на звонки, был со вчерашними пленниками подчёркнуто вежлив. Наконец заключили перемирие и поехали в Трофимки.
Расправа садится за руль и ведёт очень аккуратно, без удивления вглядываясь в дорогу. («Я не брал это бабло! – кричал вчера Василий Иванович, глядя Расправе в глаза. – Потому что я не идиот! Мне хватает своего – и геморроя в том числе. И Зотов не брал! Потому что Зотов как раз идиот, но в другую сторону! С принципами!») Полковник Татев на заднем сиденье прокручивает в голове всё то же самое, но выводы делает другие.
– Саш! Если бы тебе понадобилось стащить деньги у мафии, что бы ты сделал?
Саша оборачивается.
– Я?.. Я бы пошёл и удавился.
– …
– Мне бы никогда, никогда не понадобилось.
– Фу, какой ты трусишка.
– Ты это к чему? – говорит Расправа. – Считаешь, что Зотов не брал? Тогда как объяснить, что он их взял и повёз?
– Он мог их не красть, а, наоборот, спасать от кражи. Что-то случилось. Узнал слишком поздно. Никому не дозвонился. Узнал что-то такое, что не стал звонить.
– И кто нам, следовательно, нужен?
– Вот тот, кто его в последний момент предупредил…Саш! А ты знаешь, как, например, поступил бы я? Я сказал бы тебе, что родина в опасности… впрочем, нет, родина всегда в опасности и никого это не волнует… Я бы сказал, что лично я, твой друг Олег Татев, спасая родину от очередной опасности, очень сильно попал и подставился… и оборотни в погонах, капая слюною с клыков, бегут по моему кровавому следу… и дал бы какое-нибудь самое простое, безобидное поручение, ну там, ядерный чемоданчик перепрятать… А потом позвонил бы оборотням и, так сказать, перенаправил. Пока они тебя будут ловить да допрашивать —
– Прекрати его пугать.
– Вы обсуждаете способ, – неожиданно говорит Казаров, – а что насчёт причины?
– Два миллиона долларов – сами по себе причина.
– Я говорю, на что эти деньги пойдут?
– Я и отвечаю: на любые личные прихоти. Хоть тебе яхта, хоть революция.
– Олег… ты ведь про меня просто так говорил? теоретически?
– Конечно, теоретически. Я не такой пижон, чтобы в глаза рассказывать человеку, как именно собираюсь его развести.
– Яхта и революция – не равноценные вещи.
– Ах, Казаров, сколь многие с тобой согласятся! Хотя и не так, как ты думаешь.
– Олег, извини… А нет ли возможности не разводить меня вообще?
– Тебе это важно?
– Да. Мы, гражданские, придаём значение таким условностям.
– Правда? Не ты ли неделю назад рыдал у меня на плече, потому что кто-то на условности плюнул?
– Ну и что. Первый я, что ли? Каждый месяц что-нибудь такое Интернет взрывает. Это всё делается по глупости. По злобе. Без расчёта. Кто-то меня не любит, кто-то просто дурак. Но они не смотрят на меня как на какой-то шуруп, который нужно ввинтить, чтобы полка крепче сидела.
– А ты представляй, что на эту полку поставят какие-нибудь хорошие правильные книги.
– Хорошие правильные книги могут и в коробке полежать. Ничего им не сделается.
Казаров сидит сзади рядом с полковником Татевым и думает, возможно, о том, что эта сказочная машина везёт его к очередной смерти, о своих людях, оставленных на раздаче пенсий в Тихом Лете. (Начал – доведи до конца.) Жизнь, которую он прожил, приучила его не уклоняться, падает на тебя ответственность с неба или сам подбираешь её с земли. Сперва он ненавидел большевиков, затем – всех поголовно; он сам не помнил, когда ненависть сменил мрачный азарт – или наслоился.
К 1929 году от семьи… зажиточная была семья и торопилась с разделом в тщетной надежде избежать конфискаций… к 1929-му от семьи он получил восемь десятин пахотной земли, мельницу, лошадь и корову, а от советской власти – срок за фальши-вомонетчество. (Отбыл два года из пяти и никому не рассказывал, с какими людьми повстречался, вернувшись с Соловков, и что им пообещал.) Теперь ему всё равно, он любуется прекрасной техникой – а ведь ещё не видел ни нового оружия, ни новых самолётов, – изучает жизнь, в которой уже можно задуматься о стяжании новой мельницы или её эквивалента, – но, как видно, не все счета обнулились, и цепь превратившихся в игру предательств действительно может стать цепью – тяжёлой, кандальной, и хочет он свободы, а не мельницы, кто знает, может быть, хочет искупления, потому что XXI век – в газете и телевизоре, а люди вокруг него – сплошь привычные, прежние, и зреет у Казарова план сперва с этими людьми расплатиться, а уже потом сесть и припомнить, ради чего он когда-то собирался жить.