- Матушка Игнаткина молвила. Приходили, грит, пять человек, а главный - хитроглазый такой, шустрый, с бороденкою сивою. Старшим дьяком назвался.
- Ондрюшка… - задумчиво прошептал Иван. - Ондрюшка Хват…
- Чего?
- Ничего, - юноша оглянулся. - За что его взяли-то?
- Про то не ведаю, - Архипка вздохнул. - И матушка его - тоже. Убивается посейчас, плачет - один ведь у нее Игнатка-то.
- Ладно, не переживай, - успокоил мальчишку Иван. - Коли не виноват, выручим дружка твоего.
- Да ни в чем вины его нету! А коли выручишь… Христом Богом клянусь, господине Иван, уж в долгу не останусь…
- Ладно, потом благодарить будешь, - отмахнулся Иван. - И не реви - сказал же, выручим дружка твоего. Если вины на нем нет, конечно.
- Да нет, нет вины…
На дворе послышались крики Прохора с Митькой:
- Иване! Иване! На службу ехать пора.
- Ну, беги до дому, Архип. - Хлопнув отрока по плечу, Иван заглянул в ворота: - А, поднялись, бездельники! Чего разорались? Я-то давно на дворе.
Вскочив на коней, помчались, понеслись по Большой Якиманке к Москве-реке, а уж там по наплавному мосту - в Кремль, в приказные палаты. Чем ближе к центру, тем становилось больше прохожих - мастеровых, грузчиков, подьячих. Сновали в толпе мелкие торговцы, вкусно пахло ранними огурцами, петрушкой, укропом.
Митрий даже потянул носом и сглотнул слюну:
- Ужо севечер Василиска затируху с укропом да огурцом сладит. Обещала вчера.
Прохор расхохотался в седле, крикнул:
- Ты не о еде думай, о деле!
- Так о деле-то - никогда не поздно.
Проскакав вдоль кремлевских стен, спешились, кивнули знакомым стрельцам-стражникам. У дальних ворот, тех, что вели к покоям нового царя, караул был иной, польский, видать, государь не очень-то доверял стрельцам, как и вообще - московским людям. Ворота те, между прочим, были уже распахнуты настежь.
Парни привязали лошадей к коновязи и, повернувшись, разом перекрестились на золотые купола Успенского собора.
- Бог в помощь, работнички! - насмешливо произнесли рядом. - Как служится?
Парни обернулись, увидев перед собой… самого царя Дмитрия! Совершенно без охраны, в польском коротком кафтане желтого сукна, в затканной золотом бархатной однорядке, в красный сапогах на высоких каблуках и высокой барашковой шапке, царь выглядел сейчас записным щеголем.
Парни поклонились:
- Здрав будь, великий государь!
- Здорово, здорово, - Дмитрий по-простецки поздоровался со всеми за руку. - Значит, теперь у меня на Земском дворе служите? Рад, рад. Басманов с Овдеевым вас хвалят… А я вот не похвалю!
- Нешто прогневили тебя, государь?
- Чертольского упыря когда словите? - жестко поинтересовался Дмитрий. - Или как вы там его промеж собой называете - ошкуя? Что смотрите? Ведаю, про все ваши дела ведаю - на то я и царь, черт возьми!
- Словим, великий государь! - Друзья вновь поклонились. - Обязательно словим. Вот только сперва крамолу сыщем.
- Да, - Дмитрий потемнел лицом. - Крамолу, конечно, сперва сыскать надо… Но и об упыре не забывайте! А то что же получается - прямо посреди Москвы, чуть ли не у кремлевских стен упырь какой-то завелся, злодей-потрошитель. Перед Европой стыдно! С жильем как у вас? - Царь неожиданно улыбнулся и сменил тему.
- Да усадебку не отобрали пока.
- И не отберут. Я подпишу указ - Овдееву укажу, чтоб бумаги все приготовил.
Парни радостно переглянулись:
- Спаси тя Боже, великий государь!
- Да хватит вам все время кланяться, - прищурился Дмитрий. - Прямо хоть не скажи слова. Зазвал бы вас в гости - поболтать, с тобой, Митька, сыграть в шахматы… Да только, боюсь, не пропустят вас мои бояре. Да и играешь ты, Митька, уж больно хорошо - не стыдно будет самого царя обыгрывать?
Митрий не успел ответить - к царю уже с криками бежали бояре:
- Батюшка-государь, батюшка-государь…
- Во, видали? - Царь непритворно вздохнул и с досадой покачал головой. - Шагу ступить не дают. Ладно, будет время - обязательно загляну к вам в приказ.
Махнув на прощанье рукой, Дмитрий неспешно направился навстречу боярам.
В этот день приятели решили разделиться, естественно - в целях ускорения следствия. Овдеев, правда, не очень торопил, но Петр Федорович Басманов, пользуясь своим высоким положением у государя, наехал-таки, пообещав «сбросить с должностных чинов в простые пристава», коли через пару дней вина Василия Шуйского не будет полностью установлена. Пару дней… Хорошо ему говорить…
Иван все же заглянул в пыточную, вспомнил про данное обещание. В сыром полуподвальном помещении смердело нечистотами, давно немытым человеческим телом и кровью. Кто-то стонал, кто-то надсадно отхаркивался, кого-то деловито били.
- Где тут Ондрей Хват?
- Старший дьяк? - узнав Ивана, улыбнулся дюжий мускулистый мужик - пристав. Показал рукою. - А эвон, в той каморе. С Елизарием-катом допрос ведут.
Поморщившись от внезапно раздавшегося дикого крика, юноша прошел в дальний конец полутемного коридора и, сплюнув, решительно толкнул дверь.
В небольшом помещении с низким сводчатым потолком и каменным полом была устроена дыба, на которой, подвешенный за вывернутые за спину руки, висел голый по пояс парень с разбитым лицом и потухшим взором. С носа на грудь капала красная юшка, стоявший рядом кат Елизарий - здоровенный бугай с бугристыми мышцами и маленьким лбом, внезапно взмахнув кнутом, ударил парнишку по спине. Брызнула кровь, несчастный выгнулся, заорал надсадно и громко:
- Не на-а-адо!
- Ожги-ка его еще разок, Елизар, - коротко приказал сидевший за небольшим столом прямо напротив дыбы дьяк - Ондрюшка Хват.
Палач послушно исполнил указанное. Парнишка завыл…
- Могу единым ударом хребтину перешибить, - покосив глазом на вошедшего, похвастал кат. - Показать?
- Перешибешь, когда скажут. - Дьяк жестко прищурился и посмотрел на вошедшего. - Ба-а! Какие люди! Что, тоже кого пытать понадобилось? Занимай, Иване, очередь на Елизара - знатный кат, дело свое дюже знает. Мертвый заговорит.
Палач от похвалы покраснел и конфузливо поклонился:
- Мы, это… Мы завсегда рады… Кликните только, господине Иван…
- Ох, Елизар, Елизар, - усмехнулся вошедший. - Сколь тебя знаю, ты все тот же скромник. И не меняешься совсем, не стареешь даже…
- Ни одного седого волоска! - скромно потупился кат. - Хоть и работенка того, тяжелая…
- Да уж, оно конечно, - посмеялся Иван. - А лет-то тебе сколько?
- Сорок пять!
- От, надо же! - завистливо подивился дьяк. - Нам бы с тобой, Иван, в годах так вот сохраниться… У тебя, Елизар, поди, и внуки уже?
- Внучка, Меланьюшка… - Глаза палача зажглись вдруг такой любовью, такой необыкновенной нежностью, что Иван подивился на миг - уж больно нелепо выглядел в руках такого человека окровавленный кнут. Впрочем, чего тут удивляться? Внучка внучкой, а служба службой.
- Был у меня во Франции один знакомый кат, - ностальгически вздохнул юноша. - Поэт, между прочим… Ну, да я не об этом. Слушай, Ондрюша, за тобой, говорят, паренек один есть… ммм… Игнатом, кажется, кличут.
- Игнат, Михайлов сын? По делу Петра Тургенева?
- Ну да, да…
Ондрюшка расхохотался:
- Так вон он, на дыбе и висит.
Услыхав свое имя, отрок со страхом приоткрыл левый глаз, правый не открывался при всем желании - так заплыл синяком.
- Ишь, смотрит, - хохотнул дьяк. - Говоришь, нужен?
- Ну да, - Иван кивнул. - Поработать с ним вдумчиво… С Овдеевым я согласую.
- Что ж… - Ондрюшка почесал бороду. - Сегодня он мне еще нужен, ну а завтра - милости прошу, забирай. На себя только переписать не забудь.
- Не забуду. А сегодня никак нельзя его?
Дьяк задумчиво поморщил лоб:
- Если только к вечеру…
- До вечера вы его тут так уделаете, что…
- Мы? - встав из-за стола, Ондрюшка Хват потянулся. - Пойдем-ка, Иване, на улицу, воздухом хоть подышим… Ты, Елизар, за подследственным пока последи… дыбу-то ослобони… во-от…
А на улице разгорался солнечным блеском чудесный летний денек - теплый, но не жаркий, с дующим с Москвы-реки ветерком, с медленно плывущими облаками, молодыми березками под самым окном и пронзительно-голубым небом.
- Хорошо-то как, Господи! - умилился дьяк. - Вот этак, выйдешь когда из застенка - тогда только всю эту красоту и почувствуешь… Тебе парень-то этот, Игнат, зачем нужен?
- Да так… Есть она мысль…
- А я-то его хотел было лиходеем пустить. - Ондрюшка Хват вновь посмотрел в небо. - Да, чувствую, слабовато будет… Хлипкий парнишка-то, сейчас-то мы его, считай, не бьем, пугаем, а коли злодеем-крамольником его выставлять - это ж полную пытку надо…
- Само собой, - кивнул Иван.
- А он ее выдюжит?
- Сомневаюсь.
- Вот и я - сомневаюсь. Так что вечером, так и быть, забирай… Мать его тут приходила, еду принесла… я сразу-то запретил, а потом закрутился, про нее и запамятовал совсем. Боюсь, как бы теперь не нажаловалась… Батогов-то неохота отведать.
- Батогов? - изумился Иван.
- А ты что, не слыхал новое царево распоряженье? - Дьяк удивленно округлил глаза. - Так и сказано - ежели из приказных кто уличен будет в мздоимстве, мошенничестве, волоките иль посетителей забижать будет - в назиданье другим бить того батогами нещадно!
- Ну?!
- Вот те и ну! С Разрядного приказа уже, говорят, пятерых отдубасили. Прилюдно, на площади. Народишко кругом стоял, смеялся да приговаривал - так, мол, вам, крапивное семя, так! Вот теперь и смекай - как бы никого не забидеть. Ты уж, как парня на себя перепишешь, передачку-то разреши да с матерью будь поласковей.
- Буду, - пообещал Иван. - Куда уж теперь денешься?
Игнатку он освободил этим же вечером. Переписал на себя, вывел к матери, та - довольно молодая еще, простоволосая женщина - аж обмерла, запричитала радостно, потом обернулась к Ивану, на колени бухнулась:
- Храни тя Господи, боярин младой!
- Да не боярин я, - отмахнулся юноша. - Сыне боярский. Ты, мать, к синяку-то свинчатку привяжи - пройдет.
- Ужо привяжу! - Мать ласково гладила сына по голове. - Синяк-то - ништо, и дыба - невелика беда. Главное, голову не срубили. Живой!
- Голову у нас, мать, теперь рубят только по приговору суда или Боярской думы, утвержденного царем-батюшкой, - неожиданно обиделся Иван. - Понимать надо!
- Господине! - позвал кто-то.
Иван обернулся: у крыльца стоял Елизар, палач, и держал в руках кафтан, добротный такой, зеленый, с желтыми красивыми пуговицами.
- Малец-то, вишь, кафтанец в темнице забыл… А нам чужого не надо!
- Эвон, малец твой… - Иван усмехнулся, кивнул. - Отдай матери.
Елизарий с поклоном протянул кафтан:
- Возьми, матушка, да не рыдай так, не гневи зазря Господа.
Развернувшись, палач простился с Иваном и быстро зашагал прочь, - видать, были еще дела.
- Это кто ж такой? - Перестав причитать, женщина деловито набросила на сына кафтан.
- Кат, - меланхолично отозвался Иван. - Елизарием кличут. Он кафтан и принес.
- Видать, хороший человек, - перекрестилась женщина. - Совестливый.
- Наверное.
Пожав плечами, юноша поднялся в приказ. Нужно еще было уладить освобожденье с Овдеевым, да и так, доложить кое о чем - не зря ведь день прошел, удалось-таки разговорить парочку Василия Шуйского холопов.
Впрочем, о князе Василии стольник теперь не слушал, сразу же перебил, обрисовав изменившуюся ситуацию короткими рублеными фразами:
- Нет больше Василия Шуйского! Кончился. Арестовал его государь. Скоро казнь.
- Вот как…
- Так… - Овдеев немного помолчал, а затем понизил голос, как делал всегда, когда хотел сказать что-то особенно важное: - Ты со своими парнями другим лиходеем займись - Михайлой Скопиным-Шуйским. Вот кто, думаю, настоящий крамольник! Умен, злоковарен, молод - всего двадцать лет. А уже о таких чинах возмечтал, другим-то и к пятидесяти не снилось. Вот об этом Михайле я, с вашей помощью, должен знать все: где, с кем, в какое время бывает, о чем разговаривает, даже - что думает! Ясно?
Юноша молча кивнул.
- Свободен, - махнул рукой стольник.
Поклонясь, Иван обернулся в дверях:
- Я тут парнишку одного, по тургеневскому делу, к себе забрал…
- Тургенева завтра казнят, - поморщился стольник. - А посему - с парнем этим можешь делать, что хочешь. Хочешь - выпусти, хочешь - по какому другому делу пусти.
- Лучше соглядатаем своим сделаю.
- Тоже верно. Еще вопросы?
- Нет.
- И славно! Михаил Скопин-Шуйский - вот теперь ваша главная задача!
Глава 10 Добрый царь
Июнь - июль 1605 г. Москва
Людское море волновалось на площади, переливалось волнами, кричало, било через край, иногда создавалось впечатление, что вот-вот выйдет из огражденных краснокирпичными стенами берегов, выплеснется в Белый город и, затопив его тысячеголосым многолюдством, ухнет с холмов вниз, в Москву-реку. Занявших кремлевские башни поляков, похоже, это сильно тревожило, не раз и не два уже какой-нибудь нетерпеливый жолнеж вытаскивал из ножен саблю… вполне понимая, что, ежели что случится, никакая сабля не поможет, да что там сабля - не помогут ни пищали, ни пушки.
Вокруг помоста отряды рейтар расчистили место, ждали, - именно отсюда должны были перечислить все вины казнимого. А на лобном месте уже прохаживался кат - здоровенный, в переливающейся на солнце рубахе кроваво-красного шелка. Топор - огромных размеров секира - блестел, небрежно прислоненный к плахе.
Оба - и палач, и топор - ждали… Ждал и народ - когда же начнется, когда?
О, любопытные людишки обожают смотреть на казнь! И чем кровавее смертоубийство, тем им интереснее, лучше. Потом будут долго помнить, рассказывать, как присутствовали, как видели… Как сверкнуло на солнце острое лезвие в мускулистых руках палача и, со свистом опустившись на плаху, - чмок! - впилось, разрубая шею, и отрубленная, еще какое-то время живая голова, скаля зубы, гнилой капустою покатилась с помоста, а обезглавленное тело задергалось, истекая кровью. Как палач, наклонившись, ловко поймал голову, поднял за волосы, показал с торжеством ликующему народу, а кровь с шеи капала, капала вниз, на помост, под ноги кату, крупными рубиновыми каплями… И острая, до поры до времени таившаяся где-то в глубинах сознания мысль пронзала вдруг каждого - не я! Не меня! Господи, как хорошо-то!
Вот так же совсем недавно казнили Петра Тургенева, Калачника Федора и прочих, рангом помельче, крамольников, - теперь настал черед главному, князю Василию… нет, не так - вору Ваське Шуйскому! Ужо, вот-вот покатится и его забубенная голова… Что у многих, наряду с любопытством, вызывало и жалость: Шуйских не то чтобы любили в народе, но все же относились с симпатией, несмотря на то, что князь Василий был уж таким выжигой - клейма ставить негде. Как говорили французские немцы - авантюрист. Может, за то и любили?
И теперь ждали, ждали… А казнь все затягивалась, непонятно почему, и палач нетерпеливо прохаживался по помосту, время от времени, к восторгу толпы, пробуя остроту секиры пальцем.
Чего ж они медлят-то? Чего?
- Ведут, ведут! - слабый, быстро усиливающийся ветерок прошелестел над людским морем.
Вооруженные бердышами стражники возвели на помост трясущегося от страха Шуйского. Маленький, сгорбленный, с редкой, трясущейся бороденкой, он ничем не напоминал сейчас грозного и властолюбивого князя, потомка легендарного Рюрика.
Толпа затихла - послышался стук копыт, разнесшийся по площади громким, долго затихающим эхом. Верхом на белом коне выехал на середину площади ближний царев боярин, бывший воевода, Петр Федорович Басманов, когда-то обласканный Годуновым, но не забывший унижения свого рода и потому перешедший на сторону самозванца… тсс! - законного царя Дмитрия.
Развернув длинный свиток, Басманов откашлялся и принялся нудно перечислять вины Шуйского. Читал так себе, не ахти, то сбивался, то кашлял, некоторые слова вообще глотал, а под конец, видимо утомившись, и вообще перешел на скороговорку. Правда, приговор огласил четко:
- Именем государя, Боярской думы и Святейшего Собора, поганейший крамольник и вор Васька Шуйский за многие вины его, воровство и измены казнен будет отрублением головы! Царь порешил, а бояре приговорили!
Народ притворно ахнул, словно ждал чего-то другого, словно не затем здесь собрался, чтоб поглазеть, как под топором ката отлетит прочь окровавленная голова крамольника.
Князь Василий, опустившись на колени возле плахи, слезно молил о пощаде:
- От глупости своей выступил язм супротив великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего… Народ, люди московские! Богом заклинаю - просите царя за меня, может, и пожалует меня от казни, которую заслужил…
В толпе поднялся ропот. Ждали государя, а тот все не шел. Петр Басманов, искоса поглядывая на Кремль, нетерпеливо ерзал в седле. Уж он-то Ваську Шуйского не любил. Ненавидел! Еще бы - старинный враг. Что же царь тянет, что же?
Уже и солнце поднялось, встало над Спасскою башней, осветив лучами своими золотого двуглавого орла, а казнь все не начиналась. И палач, и Басманов, да и сам князь Василий давно уж истомились, палач, наверное, присел бы сейчас отдохнуть прямо на плаху, да только стеснялся народа.
Чу! И снова стук копыт! Народишко затих, вытянул шеи…
Ветром промчался на быстром скакуне всадник в коротком немецком платье, в сверкающей кирасе и украшенном перьями шлеме.