Он был один в купе; поле — расплывчатое, грязное, видное как бы сквозь аквариум с взволнованной водой — мчалось во весь опор за поездом, исхлестанным дождем. Погрузившись в размышления, дез Эссэнт закрыл глаза.
Снова это столь горячо желаемое и, наконец, обретенное одиночество привело к тоске; раньше тишина воспринималась как награда за выслушанные в течение многих лет глупости, теперь она давила невыносимым грузом. Однажды он проснулся встревоженный, точно узник в камере; пересохшие губы шевелились, силясь выговорить хоть звук; слезы навертывались на глаза; он задыхался, как человек, который рыдал несколько часов подряд.
Пожираемый жаждой двигаться, смотреть на человеческие лица, говорить с другими двуногими, вмешиваться в общую жизнь, он иногда задерживал под каким-нибудь предлогом слуг; но разговор не клеился: помимо того, что старики, годами приученные к тишине и к привычкам сиделок, были почти немыми, дистанция, на которой их всегда держал дез Эссэнт, не способствовала разжиманию зубов. К тому же они обладали инертным мышлением и отвечали только "да" и "нет".
Утешить, следовательно, они никак не могли. Однако возник новый феномен. Раньше он потреблял Диккенса, чтобы успокоить нервы, но эффект был противоположен желанному гигиеническому. Теперь это чтение начинало исподволь действовать в неожиданном плане: давало жвачку картинок английской жизни. Понемногу в фиктивные созерцания вторглись мысли о конкретной реальности, о настоящем путешествии, о грезах, которые можно осуществить; на них наслоилось желание новых впечатлений, кто знает: возможно, и удастся избежать изнуряющих духовных оргий, тех, что одуряли молотьбой впустую.
Этим мыслям способствовала отвратительная пора туманов и дождей, углубляя воспоминания о прочитанном, подсовывая глазам неизменный образ страны тумана и грязи, не давая желаниям отклоняться от отправной точки, удаляться от источника.
И вот, не в силах сдерживаться, он решился. Нетерпение стало таким, что он двинулся в путь гораздо раньше времени, желая укрыться в настоящем, почувствовать толчею уличной суматохи, гам толпы и вокзала.
Я дышу, подумал он, когда поезд замедлил свой вальс и остановился в ротонде дебаркадера Со, отмечая ритм последних пируэтов грохотом поворотных кругов.
Очутившись на воздухе, на бульваре Анфе, он подозвал кучера, радуясь, что столь нелеп со своими сундуками и одеялами. Посулив солидные чаевые, договорился с мужиком в панталонах орехового цвета и в красном жилете: " В час, — сказал он, — на улице Риволи вы остановитесь перед Galignani's Messenger". Перед отъездом он рассчитывал купить путеводитель Бедеккера или Муррея по Лондону.{27}
Фиакр тяжело двинулся, разбрызгивая колесами шлепки грязи; плыли по настоящему болоту; под серым небом (оно словно опиралось на крыши домов), по стенам стекали ручьи; кровельные желоба переполнялись; мостовые были оштукатурены пряниками грязи, по ней скользили прохожие; на тротуарах, обворовываемых омнибусами, скучивались людишки; женщины, задрав платья до колен, согнувшись под зонтиками, жались к стенам лавчонок, чтобы их не забрызгали.
Дождь косил сквозь занавески; дез Эссэнт вынужден был поднять стекла — вода расчертила их своими каннелюрами, а капли грязи в это время сверкали, как фейерверк на боках фиакра. Под монотонный стук мешков с горохом, которые ливень сотрясал над головой, стекая по сундукам и крыше фиакра, дез Эссэнт мечтал о своем путешествии; это уже был залог Англии, принимаемый в Париже в подобное ненастье; Лондон дождливый, колоссальный, бесконечный, воняющий горячим чугуном и сажей, беспрерывно дымящийся в тумане, разворачивался теперь перед взором; потом, насколько глаз хватает, распространились анфилады доков, наполненных кранами, кабестанами, тюками; кишащих людьми — те цеплялись за мачты, седлали реи, в то время как на набережных мириады других людей, подняв зады кверху, заталкивали бочки в погреба.
Все это шевелилось на берегах, в гигантских амбарах, омывалось паршивой глухой водой фантастической Темзы, среди леса мачт и перекладин, колющих тусклые облака небосвода, а поезда в это время мчались на всех парах, в небе; другие — в сточных трубах, изрыгая страшные вопли, изблевывая потоки дыма ртами колодцев; а по всем бульварам, по всем улицам, где сверкали в вечных сумерках чудовищные и всевидящие гнусности реклам, катились потоки экипажей, между колонн молчаливых, озабоченных, смотрящих вперед, прижавших локти к туловищу, — людей.
Дез Эссэнт испытывал восхитительную дрожь, смешиваясь с этим жутким миром негоциантов, с изолирующим туманом, с непрекращающейся активностью, с безжалостными зубчатыми колесами, растирающими миллионы обездоленных, кого филантропы подстрекали повторять утешительные библейские стихи, петь псалмы.
При толчке фиакра, заставившего подпрыгнуть, видение вдруг исчезло; он отодвинул занавеску и выглянул: наступила ночь; газовые рожки мигали в центре желтоватого кольца, в плотном тумане; огненные ленты плавали в лужах и, казалось, вращались вокруг колес экипажей; те прыгали в жидком и грязном пламени; он попытался сориентироваться, заметил Карусель; и внезапно, беспричинно, может быть, ради обычного противодействия падению с вершины воображаемых пространств, его мысль вернулась к воспоминанию о банальнейшем случае: он вспомнил, что слуга, собиравший под его наблюдением чемоданы, забыл положить зубную щетку вместе с инструментами туалетного несессера; он тогда проверил список упакованных предметов; все в полном порядке лежали в чемодане, но досада от того, что пропущена щетка, не проходила до тех пор, пока кучер, остановившись, не нарушил цепь реминисценций и сожалений.
Он был на улице Риволи, перед Galignani's Messenger. Разделенные дверцей с матовым стеклом, усеянным газетными вырезками и голубыми телеграмными лентами в паспарту, две большие витрины были набиты альбомами и книгами. Он подошел, заинтересованный переплетами из париково-голубой и капустно-зеленой бумаги, которую украшали серебряные и золотые разводы, а также переплетами из ткани цвета "кармелит", "порей", "кака гуся", "смородины" с черными полосками, вытесненными по бокам и на обороте.
Все это попахивало чем-то антипарижским, меркантильным, выглядело более грубым и вместе с тем менее дешевым, чем французские переплеты; повсюду, среди открытых альбомов, воспроизводящих юмористические сцены из Морье и Джона Лича или бросающих сквозь хромолитографии равнин умопомрачительные кавалькады Кальдекотта, мелькнуло несколько французских романов, примешивая к цвету незрелого винограда добродушно-самодовольную вульгарность.
В конце концов он прервал созерцание, толкнул дверь и вошел в просторную, битком набитую библиотеку; сидящие иностранцы разворачивали карты, что-то бормотали на непонятных языках. Приказчик принес ему целую коллекцию путеводителей. Он тоже сел, перебирая эти книги; их обложки гнулись в пальцах. Пробежав их, он остановился на той странице Бедеккера, где описывались Лондонские музеи. Он заинтересовался лаконичными и точными деталями гида, но внимание перескакивало от старой английской живописи к новой: та привлекала больше. Кое-что он видел на международных выставках; вероятно, снова увидит их в Лондоне: картины Миллэйса "Бдение св. Агнессы" в серебристо-зеленоватом лунном колорите; полотна Уатса — странные цвета, в которых преобладал гуммигут и индиго; эскизы к этим картинам сделал больной Гюстав Моро, набросал их анемичный Микеланджело, и переделал Рафаэль, захлебнувшийся в голубизне; среди прочих холстов он вспомнил "Обличение Каина", "Ида" и "Евы": в причудливо таинственном сплаве этих трех художников пробивалась квинтэссенция личности англичанина, педантичного и мечтательного, одержимого наваждением резких тонов.
Все эти полотна столпились в памяти. Приказчик, удивленный поведением клиента, замершего над столом, спросил, на каком путеводителе тот остановил свой выбор. Дез Эссэнт в изумлении взглянул на него, потом извинился, купил Бедеккер и вышел. Влажность оледенила его; ветер дул сбоку, хлестал аркады дождевыми хлыстами. "Езжайте туда", — сказал он кучеру, показывая пальцем на магазин в конце галереи, — тот, что образовывал угол улицы Риволи и Кастильоне и напоминал своими беловатыми светящимися окнами гигантский ночник, горящий в беспокойстве тумана, в скудности ненастья.
То была "Бодега". Дез Эссэнт заблудился в огромном зале, тянущемся коридором; его поддерживали чугунные колонны, он был нашпигован вдоль каждой стены высокими бочками, стоявшими на подпорках.
Опоясанные железными обручами, с брюхом, украшенным деревянными амбразурами, которые изображали "козлы" для трубок, причем из отверстий торчали ножкой вверх стаканчики в форме тюльпанов; с насаженными в низу брюха каменными кранами, эти жирняги с королевским гербом демонстрировали на цветных этикетках название страны и содержимое, цену всего пуза, бутылки или стакана.
То была "Бодега". Дез Эссэнт заблудился в огромном зале, тянущемся коридором; его поддерживали чугунные колонны, он был нашпигован вдоль каждой стены высокими бочками, стоявшими на подпорках.
Опоясанные железными обручами, с брюхом, украшенным деревянными амбразурами, которые изображали "козлы" для трубок, причем из отверстий торчали ножкой вверх стаканчики в форме тюльпанов; с насаженными в низу брюха каменными кранами, эти жирняги с королевским гербом демонстрировали на цветных этикетках название страны и содержимое, цену всего пуза, бутылки или стакана.
В свободной аллее, между двумя рядами бочек, под газовым светом, жужжащим в рожках страшной люстры серо-железного цвета, столы, заставленные корзинами с Пальмерскими бисквитами, солеными и сухими пирогами, тарелками, куда были навалены ломтики жареной баранины и сэндвичи, неказистые с виду, но обжигающие как горчичники, следовали друг за другом между рядами стульев до самого конца этого погреба, нашпигованного новыми бочками; на голове их лежали маленькие бочонки со штемпелем названий.
Алкогольный дух поработил дез Эссэнта, когда он уселся в этой зале, где дремали могучие вина. Он осмотрелся: тут выравнивались фужеры с целой серией терпких или сладковатых портвейнов цвета красного дерева или малины; они отличались хвалебными эпитетами: old port, light delicate, cockburn's very fine, magnificent old Regina"; там, раздувая громадные чрева, теснились бок о бок гигантские бочки с воинственными винами Испании: хересом и его производными цвета дымчатого или резкого топаза: сан-лукаром, пасто, паль, дри, олорозе, креплеными и сухими амонтилья.{28}
Погреб был битком набит; облокотившись о край стола, дез Эссэнт ожидал стаканчик порто, заказанный "джентельмену", что откупоривал взрывчатую соду, содержащуюся в овальных бутылочках; те преувеличенно напоминали капсюли желатина и растительного фибрина (фармацевты маскируют ими вкус некоторых лекарств).
Вокруг сновали англичане: нелепости бледных клержименов, в черном с головы до ног, в мягких шляпах, зашнурованных башмаках, нескончаемых рединготах с созвездием маленьких пуговиц на груди, выбритыми подбородками, в круглых очках, сальными напомаженными и прилизанными волосами; хари хищных птиц и морды догов с апоплексическими шеями, ушами-помидорами, винного цвета щеками, идиотическими глазами, налитыми кровью, ожерельями бород, похожих на бороды крупных обезьян; чуть дальше, в конце подвала, долговязый колбасник с паклей вместо волос, подбородком, украшенным волосами, белыми, как внутренность артишоков, расшифровывал сквозь лупу миниатюрные антиквы из английской газеты; напротив — нечто вроде американского капитана: коренастый, с закопченной кожей и носом-луковицей, — засыпал, засадив сигару в волосатую дыру рта и поглядывая на развешанные по стенам рекламы шампанских вин, марок де Перье и Редерера, Хаидзика и Мумма и монашескую голову в капюшоне с начертанным готическим шрифтом именем: Дом Периньон в Реймсе.
Здесь царила атмосфера караульной, но истома обволокла дез Эссэнта; одурев от болтовни англичан, он грезил, воскрешая перед пурпуром порто, наполняющем стакан, героев Диккенса (те так любили его!); мысленно населял погреб новыми персонажами, видя здесь — белые волосы и багровое лицо господина Уикфельда; там — флегматичную и хитрую, с безжалостными глазами физиономию господина Тулкенгорна, мрачного адвоката из Блэк-хауза. Решительно все вырисовывались в памяти, располагались в "Бодега" со своими приключениями и жестами; воспоминания, оживленные недавним чтением, достигли необычайной отчетливости. Явился, плавая, словно теплый ковчег в потопе грязи и сажи, город писателя, хорошо освещенный, хорошо отапливаемый, хорошо обслуживаемый, где в хорошо закрытом доме медленно осушали бутылку крошка Доррит, Дора Копперфильд, сестра Тома Пинча. Он изленился в этом искусственном Лондоне, счастливый, что находится в безопасности, слушая, как по Темзе (за Тюильри, возле моста) проплывают буксиры испускающие страшные вопли. Стакан опустел; несмотря на дым, рассеянный в погребе, разогретом сигарами, трубками, он испытывал, падая в реальность, в зловонную влажность — легкую дрожь.
Он спросил стакан амонтильядо, но перед этим сухим бледным вином отрадные историйки, нежные мальвовые растения английского писателя обронили листву; возникли безжалостные, отвлекающие, болезнетворные вещи Эдгара По, а с ними — краснота на коже. Его осадил холодный кошмар при воспоминании о бочонке амонтильядо, — о человеке, замурованном в подвале; показалось, что добродушные и банальные физиономии американских и английских алкашей, заполнявших зал, отражают подозрительные жестокие замыслы, инстинктивные грязные намерения; потом он заметил, что остался один: подошел обеденный час; расплатился, отлип от стула и в совершенном одурении толкнул дверь на улицу, получил мокрую пощечину; затопленные дождем и шквалом фонари покачивали своими маленькими пламенными веерами, не освещая; небо спустилось до брюха домов. Дез Эссэнт созерцал арки улицы Риволи, погруженные во тьму и захлебнувшиеся водой; казалось, что он находится в мрачном туннеле, вырытом под Темзой; подергивания желудка вернули к реальности; он сел в свой экипаж, бросил кучеру адрес таверны на улице Амстердам, возле вокзала, и взглянул на часы: семь. Как раз успеет пообедать; поезд отходит лишь в восемь пятьдесят, и он считал на пальцах, отмечал время прохождения от Дьеппа к Ньюхавен, думая: "Если цифры путеводителя верны, я буду в Лондоне завтра днем, в двенадцать тридцать".
Фиакр остановился перед таверной; снова дез Эссэнт спустился и проник в длинный зал, без позолоты, темный, разделенный низкими перегородками на серию маленьких отсеков, подобных конюшенным; в этой зале, расширенной у двери, огромные пивные насосы возвышались над прилавком, рядом с окороками, обкуренными, как старые скрипки; омары, написанные суриком, маринованные макрели кружочками лука и сырой моркови; лимонные дольки, букеты лавра и тимьяна, можжевеловые ягоды и крупные горошины перца, плавающего в мутноватом соусе.
Один из боксов оказался пустым. Он завладел им и окликнул молодого человека в черном фраке; тот склонился, бельмекая непонятные слова. Пока накрывали стол, дез Эссэнт созерцал соседей; так же, как в "Бодега", островитяне с фаянсовыми глазками, с багровой кожей, с глубокомысленным или спесивым видом пробегали зарубежные газетки; только женщины без спутников обедали, сидя напротив друг дружки — две мощные англичанки с мальчишескими лицами, с широкими, как шпатели, зубами, с румяными яблоковидными щеками, длиннорукие и длинноногие. С непритворным жаром они атаковали ромштекс, горячее мясо, поджаренное в грибном соусе, как пирог, покрытое корочкой.{29}
После столь длительного отсутствия аппетита он почувствовал смущение перед этими здоровячками, их прожорливость обострила голод. Он заказал похлебку "Окстайль", попотчевал себя этим супом из бычьих хвостов, маслянистым и одновременно бархатистым, жирным и плотным; потом просмотрел меню рыбных блюд, заказал "Хаддок", что-то вроде копченого мерлана, показавшегося достойным похвалы; и, ощущая зверский голод при виде чужого обжорства, схавал ростбиф с яблоками, после чего влил в себя две кружки Пэль-эля, возбужденный привкусом пропитанного мускусом коровника, который исходит от этого тонкого бледного пива.
Голод был утолен; он помедлил над кусочком голубого стилтонского сыру, (его нежность пропитана горечью); лизнул пирог с ревенем; для разнообразия утолил жажду портером, черным пивом, с вкусом лакрицы без сахара.
Он оживал; вот уже несколько лет не ел столько и не пил; нарушение привычки, выбор непредвиденных и сытных блюд растолкали спящий желудок. Он развалился на стуле, зажег сигарету и приготовился дегустировать кофе с джином.
Дождь продолжал лить; было слышно, как потрескивает по стеклам, служащим потолком в глубине комнаты, как бурлит водопадами в водосточных трубах; никто вокруг не шевелился; все баловали себя, как и он, попивая из стаканчиков.
Языки развязались; поскольку почти все англичане, говоря, поднимали глаза к небу, дез Эссэнт заключил, что речь идет о плохой погоде; никто из них не смеялся, и все были одеты в серый шевиот, исчерченный желтым нанком и в хлопчатобумажный розовый "бювар". Он бросил восхищенный взгляд на свою одежду: цвет и покрой не слишком отличался от платьев окружающих; испытал удовлетворение от того, что не выглядит белой вороной и что до некоторой степени превратился в лондонского гражданина; затем вздрогнул, подумал: "А время отправления? На часах без десяти восемь; в моем распоряжении около получаса", — и снова подумал о своем плане.
Среди сидячей жизни его притягивали только две страны: Голландия и Англия.
Он внял первому желанию; не в силах откладывать, покинул однажды Париж и посетил один за другим нидерландские города.