Утром Игорь проснулся рано, с легкой головой. Пожарил яичницу детям и думал, что сейчас он переживает то, о чем так долго мечтал – бежать с утра в издательство, где его ждет машинистка, работать, диктовать рукопись, править. Заходить на законных правах, на равных. И ждать, что Аркадий Леонидович махнет ему рукой, будто он свой.
Со сладкой, очень приятной гордостью за себя, Игорь признал, что некоторые перепечатанные куски получились очень удачными. И что поражало – в этом незамысловатом текстике ощущались легкость, дыхание, свобода. И еще что-то… Это «что-то» Игорь, исключительно про себя, назвал талантом. А еще появилось удивление: неужели это он написал, неужели это его текст? Совершенно другой, не похожий на прежние. Но весьма хороший. Да что уж говорить – просто отличный! И все как-то само собой складывалось в общую картину, хотя он считал, был убежден, что из разрозненных кусочков не слепишь единый текст. А все склеивалось помимо него, помимо Регины Ромуальдовны, которая виртуозно владела слепым десятипальцевым методом и при диктовке все время подгоняла автора. А Игорь медлил, затягивал паузы, все еще копаясь – может, переделать, переставить местами? И не находил лучшего варианта. Все было написано будто набело. Чистый текст!
Когда он диктовал, то слышал голос Гарика, слышал голоса его друзей. Персонажи говорили, дышали, визуализировались.
На следующий день Игорь опять поехал в издательство и надиктовал Регине Ромуальдовне новую порцию. Он поймал себя на мысли, что Аркадий Леонидович оказался прав – Люся была душевнее. Она бы наверняка и улыбалась, и смеялась, и хмурилась. Регина Ромуальдовна сидела как истукан, и дергала каретку машинки с такой силой, что оставалось удивляться, как машинка еще печатает. Начинали работать на электрической, но Аркадий Леонидович сказал, что у него уже голова гудит. Механическая была потише. Впрочем, смена машинки никак не отразилась на скорости печатания Регины Ромуальдовны. Она опять подгоняла, а Игорь читал нарочито медленно, наслаждаясь тем, как хорошо текст звучит на слух. Просто удивительно, как звучит! Читается как дышится. Не спотыкаешься на запятых, не скачешь, не тормозишь… Неужели секретарша этого не чувствует? Игорю страстно захотелось услышать слова поддержки, первый, так сказать, отзыв.
– Ну как вам? – спросил он Регину Ромуальдовну под конец рабочего дня, собирая листки и бережно завязывая папку на тесемках.
– С вами сложно работать, – ответила она.
– Это я уже понял. Как вам моя… повесть?
– Не знаю. Я просто печатаю то, что вы читаете. Аркадий Леонидович попросил сделать в сжатые сроки и освободил меня от остальных обязанностей. Я могу в сжатые, а вы – нет. Вы меня тормозите. Не знаю, с какими машинистками вы работали раньше, но им явно недоставало профессионализма. И я вынуждена забросить остальные дела. Мне это не нравится…
– Да, я вас понял. Постараюсь ускориться.
Даже то, что секретарша печатала на автомате, не вслушиваясь и не вдумываясь, не испортило настроения Игоря. Еще один плодотворный день. Он чувствовал огромный подъем, прилив душевных сил и желание что-то сделать.
– Скажите, Регина Ромуальдовна, – спросил Игорь, – а Люся… она…
– Не в моих правилах обсуждать сотрудников. Ни бывших, ни нынешних. Я вам не какая-нибудь сплетница, – сухо отрезала секретарша.
Ну да, такой дамочке шоколадку не подаришь. Она эту шоколадку ему по лицу размажет. С этой «овчаркой» вообще не договоришься. Она только команды понимает. От хозяина. Вон как смотрит на Аркадия Леонидовича. Разве что хвостом не виляет от счастья.
Игорь кивнул и пошел в туалет, вспомнив, что сегодня всего раз отлучался покурить и выпить кофе. Там, у писсуара, со страдальческим видом стоял Аркадий Леонидович.
Игорь встал рядом, хотя подумывал о кабинке.
– Простатит, чтоб его… – завел разговор Аркадий Леонидович. – У вас, голубчик, сердце, а у меня – другая напасть. И неизвестно, что лучше, то есть что хуже. Все, я вам скажу, одинаково плохо. В последнее время что-то совсем нехорошо. Да вы меня не поймете – молодой еще. А вот доживете до моих лет, тогда узнаете… Нет, лучше уж больное сердце. Вот если бы я мог выбирать, выбрал бы сердце. Все-таки как-то приличнее. А тут… Некому даже пожаловаться. А ведь мука такая – передать не могу! Да еще по ночам встаю, уж простите за откровенность, не высыпаюсь.
– А лекарства?
– Да какие там лекарства? Уж чего только не перепробовал – все без толку. От нервов, все от нервов. Берегите себя! Если сам себя не бережешь, никто не будет. Да, в нашем деле нужен здоровый эгоизм. У вас он есть, так что вы долго проживете, не сомневайтесь. А у меня нет, я ж душой за каждую рукопись, за каждого автора, на каждом совещании… И какой ценой? – Аркадий Леонидович с тяжким вздохом застегнул ширинку и подошел к раковине.
– Аркадий Леонидович, а Люся… – Игорь встал к соседней раковине.
– Вы тоже заметили? Да? Регина Ромуальдовна, безусловно, знает свое дело. Даже я у нее стал маршировать. У нее не забалуешь! Порядок, конечно, навела. А души нет, не чувствую ее… Тут спросил: как ей ваша рукопись. И что же?
– Она не слышит, что печатает! Как автомат.
– Вот и я о чем! Ни одной помарочки – грамотность стопроцентная, а души нет. Не то что у Люси. Она ведь людей чувствовала, переживала. Всегда как на духу говорила. Хорошо с ней было. Душевно. До сих пор не могу понять – что ей не работалось?
– То есть вы ее не увольняли?
Игорь, воспользовавшись интимностью обстановки, решил задать все деликатные вопросы, которые накопились.
– Да вы что, голубчик вы мой! Да как я мог ее уволить? Да за что?!
– За то, что она… меня к себе забрала…
– Да пусть она кого угодно забирает, мне-то какое дело? Нет, мой дорогой, не из-за вас, не тешьте свое мужское самолюбие. Хотя что я говорю – тешьте. Может, у вас простатита не будет. Вы знаете, что мне сказал доктор? Лучшее лекарство – это… ну, вы понимаете? И что мне делать с таким советом прикажете? Это вы – молодые!.. Сегодня Люся, завтра Настя, послезавтра Светочка… Ох, помню у меня была одна Светочка… А сейчас что? Я уже дед, у меня внуки. Двое. И жена. А жена, голубчик, это вам не какая-то Светочка, это… ну, вы меня понимаете, вы ведь тоже в таком же положении. Да-да, вы думаете, я не вижу, ничего не замечаю? А я вижу, как вы на кофе мелочь по карманам сгребаете. Скажите еще спасибо, что не на улице. Меня-то жена на улицу выгнала, когда про Светочку узнала. Сто лет назад это было, а я как сейчас помню. Думал, все – умру. Если бы не дети, она бы меня домой не пустила. Да что я вам рассказываю, у вас ведь тоже дети. Ну что, пылесосите?
– И унитаз мою… – признался Игорь.
– Вооот – о чем я вам и говорю. Так что заканчивайте вашу рукопись побыстрее, не сердите Регину Ромуальдовну, а то я каждый раз боюсь, когда она ко мне в кабинет заходит – думаю, вдруг укусит.
– Овчарка!..
– Ну точно! А я все гадал, кого она мне напоминает! Так вот, заканчивайте рукопись, сдавайте, и, глядишь, аванс вам выбьем. Сами знаете, как жены на аванс реагируют. Хоть вздохнете. И мне хорошо – я план закрою, в Сочи уеду, в санаторий, буду грязями лечиться. Говорят, грязи тоже помогают. Так что идите, работайте.
Игорь кивнул и вышел из туалета, так и не узнав, что случилось с Люсей.
Оказавшись на улице, Игорь закурил, высыпал на лавочку из карманов все деньги. Мелочью набирался рубль. Игорь кивнул, довольный, и поехал к Люсе.
На звонок никто не отвечал. Он продолжал давить на пимпочку. Естественно, из соседней двери выглянула соседка.
– Вы к кому?
– К Людмиле. Я с работы. Из издательства. За рукописью пришел. Я автор, – строго сказал Игорь.
– Так уволилась она. Давно уволилась. И уехала к матери. Квартира закрытая. Ключи у меня есть запасные, но я там смотрела – никаких бумаг не нашла.
– Почему уволилась? – Игорь старался говорить серьезно.
– Откуда я знаю? Мне она не докладывала. По собственному, наверное. Не по статье же. Только быстро очень съехала.
– Адрес не оставила?
– Оставила, конечно. На всякий пожарный. Только я вам его не дам. Вы мне бумагу сначала покажите, по которой я адрес должна вам дать, тогда дам. Если бумага будет. И с печатью! А так не дам.
– Хорошо, конечно. Я просто… волновался… То есть на работе мы все очень волновались. До свидания.
– Ну да, ну да…
Игорь вышел на улицу. На душе стало гадко и противно. Значит, Люся не из-за него уехала. Значит, опять наврала. Аркадий Леонидович сказал, что он ее не заставлял выбирать – или Игорь, или работа. Не будет же врать мужик со спущенными штанами? Или будет? Значит, она сама все придумала и решила. Все равно получается, что обманула. Тогда почему он должен чувствовать себя виноватым? Он ей ничего не обещал, не давал никаких надежд. На что она рассчитывала? Уехала к матери… Ну и с богом! Значит, сама себе судьбу выбрала.
Игорь сел в троллейбус и решил думать о рукописи. Но гадость в душе не отступала, не уходила. Зачем она с ним так? А может, у них бы все и получилось? Развелся бы он. Сейчас с этим проще. Детей бы, конечно, не бросил. Подумаешь, моральный облик! Он же писатель, а не дипломат. Ну, пожурили бы и быстро все забыли. Нормальная, обычная история – писатель и секретарша. Никто бы даже не удивился.
Игорь сел в троллейбус и решил думать о рукописи. Но гадость в душе не отступала, не уходила. Зачем она с ним так? А может, у них бы все и получилось? Развелся бы он. Сейчас с этим проще. Детей бы, конечно, не бросил. Подумаешь, моральный облик! Он же писатель, а не дипломат. Ну, пожурили бы и быстро все забыли. Нормальная, обычная история – писатель и секретарша. Никто бы даже не удивился.
Зачем она уехала и так с ним поступила? Или дело не в нем? Может, из-за матери? Ведь говорила, что мать болеет. Нет, это у Ларисы мать болеет, операция была неудачная, надо еще одну делать. Но ведь и у Люси мать может болеть? Или что-то еще случилось?
Интересно, а что там у Сашки произошло? Запой? Нет, на Сашку совсем не похоже. Он и пил-то всегда в меру. Даже в институте в компаниях: все уже пьяные, а Сашка девушек до дома провожает, беспокоится. Игоря сколько раз до дома доволакивал. Нет, тут что-то серьезнее… Только почему он рукопись завалил? Да так, что у Аркадия Леонидовича простатит разыгрался? Вот это действительно интересный сюжет. Только у кого узнать? «Надо бы съездить на Сокол». Игорь кивнул сам себе и вышел на следующей остановке. Перешел на другую сторону платформы и поехал в обратную сторону.
Сокол ему всегда нравился, и особенно поселок художников, с его участками, на которых сквозь забор сверкали подснежники – белые и синие. Частные укромные домишки, считай, в центре города. Старые дома, с террасами и огромными кухнями, с детскими велосипедами, стоявшими во дворе. Самодельными качелями между двух сосен. Особый мир. Для своих. Для понимающих. Здесь, как всегда казалось Игорю, был особый микроклимат, специальный, для легко простужающихся творческих личностей. В этом анклаве, с почти деревенскими дорожками, домиками со ставенками – именно так, в уменьшительно-ласкательной форме, никак иначе, с воротами, выкрашенными в задорный малахит и лазурь, было всегда теплее и безветреннее. В любое время года здесь хотелось распахнуться, размотать шарф, расстегнуть рубашку, чтобы вдохнуть другой воздух. Зимой падал картинный пушистый снег, лежали живописные сугробы, а не мутная жижа, как во всем остальном городе. Весной никакой слякоти, даже дождь казался теплым.
Игорь шел знакомой дорогой и опять по привычке удивлялся: еще на автобусной остановке он запахивал ворот, жалея, что не надел свитер, но всего несколько шагов – и наваливалась тягучая жара, но не изнуряющая, а мягкая, сонная. За заборами в окнах домов горели люстры под абажурами, люди сидели за круглыми столами – Игорь никогда не видел за окнами именно круглых столов, но отчего-то решил для себя, что они непременно должны иметь такую форму. Ну, или овальные, в крайнем случае. Но никак не квадратные, обыденные, «пролетарские», как он их обозначал для себя.
Игорь шел и представлял себя за таким круглым столом под лампой-абажуром, непременно с длинными кистями, чтобы свисали почти до стола, и злился, завидовал, ненавидел. На дороге разыскивал камень и пинал его до самого дома Комаровского. Пинал со злостью. Камень отлетал в чужие ворота, отдаваясь гулким звуком. Игорь, как маленький, ускорял шаг, чтобы не подумали на него. В некоторых домах начинали лаять собаки, в иных отворялись калитки, из которых выходили женщины в шалях и строго спрашивали в пустоту: «Кто там?»
Иногда Игорь залихватски кричал в ответ: «Свои!» – и пускался наутек. Нет, ну умеют же устраиваться эти художники – тут и роддом, и магазин, где всегда есть колбаса. Живешь себе, цветочками любуешься, а захочешь в город выехать – так пожалуйста, неспешная и неутомительная прогулка – и ты уже в метро. Пиши свои пейзажи – не хочу!
Игорь часто представлял себе, как выходит утром во двор. Нет, сначала на холодную, промерзлую с ночи кухню. Варит кофе на электрической конфорке, курит на свежем воздухе и выбрасывает бычок в консервную банку. Нет, лучше пуляет окурок на чужой участок, прямо в рассаду. И садится писать, творить. Смотрит в окно, и там дети качаются на качелях, а жена колдует над рассадой. И можно выпить прямо с утра. Потому как грех не выпить в такой обстановке. А после обеда – сон, непременный, обязательный, восстанавливающий. Вечером – ужин, чай, гости. Все приедут, никто не откажется. Жена пирог с капустой испечет – большой, на противень, с румяной корочкой. Как же без пирога в такой обстановке? Или ватрушки. Ватрушки тоже хороши. Ну и почему все это досталось Комаровскому, а не ему? За какие такие заслуги?
Сейчас Игорь шел и по привычке пинал камень, но без особого рвения и удовольствия. На душе было муторно, как бывает от дурного предчувствия. Хотя предчувствие – это миф, щедро описанный в литературе. Нет никакого предчувствия, не бывает. Это уж он знает точно, наверняка. Но отчего-то хочется считать, что да, чувствовал, были знаки, предзнаменования, ощущения. И не послушался или, наоборот, послушался. Читатели любят про предчувствия.
Да чушь собачья! Нет, ничего нет. Никаких эмоций. Когда что-то случается с близкими, ничего не екает, не дергает. Есть только одно чувство – почему именно сейчас, в самый неподходящий момент? Нельзя на день позже? Или на два? Или на неделю раньше? И что теперь делать? Ну, в самом деле, нельзя же сразу столько взваливать! Да, есть только одно чувство – раздражение. От несвоевременности трагедии. А все эти причитания – у меня был вещий сон, сердце будто остановилось в тот момент – слова, не более. Глупые, пошлые, бессмысленные слова.
Игорь присел на колченогую лавочку, кем-то когда-то вкопанную в землю и уже осевшую, врывшуюся, окопавшуюся. Отличные лавочки, надо признать. Сиди и любуйся природой, кошкой, которая выскочила из кустов. «Как ошпаренная», – подумал Игорь и немедленно отказался от такого определения. Заезжено. И почему именно ошпаренная? На нее кипяток вылили? Тогда бы она не смогла бежать, а умерла бы сразу. Или почти сразу. Ладно, вот сейчас он покурит и пойдет дальше. И что скажет Сашке? «Привет, старик. Что случилось? Куда пропал?» Но ведь это он, Игорь, вроде как пропал. У него был сердечный приступ. Он в больнице лежал. Так что это Сашка должен был к нему топать, апельсины приносить. А если Надежда встретит, а Сашки нет дома? Ох, только бы не нарваться на нее. Вот ведь стерва! Нет, все равно надо зайти. Чтобы совесть потом не мучила. Да, наверняка у него все нормально – у таких, как он, всегда все нормально. Везунчик. Нехорошее слово, но Сашке подходит – ему все само на голову падает.
Или с ним что-то случилось? Может, заболел? Так у него жена есть. Такая полгорода на уши поставит, лучших врачей найдет. Даже если Сашка заболел, то сейчас прохлаждается в лучшей больнице с персональной медсестрой. Там же еще тесть влиятельный. А может, тесть Сашке другую работу нашел? Сказал: хватит баловаться бумагомарательством, займись настоящим делом. И сидит теперь Сашка в хорошем месте, в костюме, бумажки перекладывает. Или научные статьи пишет. Может, за диссертацию взялся? Ведь собирался. Конечно, Надежде прилично иметь мужа – кандидата или доктора наук, а не просто молодого, пусть и талантливого писателя. Талант, он так – пшик, а степень корочкой подтверждена: вот, полюбуйтесь! Звучит солидно. Да, тут одно раздолье работать – сиди, кропай свой диссер. Сашка ведь сам об этом мечтал, еще в институте. Очень хотел защититься.
Игорь решил, что зря поехал к Сашке. Но все же заставил себя встать и подойти к дому. Позвонил в дверь. Никто не ответил. Постучал. Игорь уже было развернулся, чтобы уйти, но хозяин открыл дверь.
– А, это ты, привет, проходи. – Комаровский даже не удивился.
Сашка был вроде бы тот же, но совсем на себя не похож. Игорь смотрел на друга детства, которого знал как облупленного, и никак не мог понять, в чем дело. Ходит, трезвый, но другой. Не Сашка. Похудел, зараза, что ему очень шло. Игорь, склонный к полноте, с детства завидовал поджарому Сашке, который и стометровку бегал лучше всех, и подтягивался на турнике больше всех. Игорь висел сосиской и едва дотягивал два раза. Да, ну конечно, Сашка поседел. На висках. Странно, ведь они еще молодые. Но даже седина ему шла, придавала значительности, солидности, веса, что ли.
– Ты куда пропал? – спросил Игорь небрежно, даже весело.
– Я? Нет. Я здесь. Почти все время, – ответил серьезно Сашка. – Чай будешь?
– А покрепче… ничего? – Игорь все еще пытался шутить.
– Была водка где-то. Поискать? – Комаровский отставил чайные чашки и открыл дверцу шкафа.
– Да нет, давай чаю. Ты вообще как? – Игорь видел, что Сашка совсем другой, не тот Комаровский. Значит, что-то точно случилось. – Про тебя никто ничего не говорит. Я был у Аркадия Леонидовича. Он болтает, болтает, а по делу – ничего. Сказал, что у тебя проблемы, так я сразу к тебе. Я бы и раньше приехал, но у меня сердце, приступ был. В больнице лежал. Так что сам понимаешь. До сих пор не очень… Но я как узнал, так сразу к тебе. Что у тебя? Руки-ноги вроде целы. У меня вот сердце… Врач сказал, беречь себя, не растрачивать. Ну и режим, все такое. Я гулять стал. Представляешь? С детьми на детскую площадку хожу. Но это хорошо, полезно.