– Да, хорошо, полезно, – равнодушным эхом откликнулся Сашка.
– Да что с тобой-то? Я так и не понял. Как твоя рукопись? Завернули? Почему? Ты знаешь, что в издательстве новая секретарша? Овчарка, а не женщина. Представляешь, ее зовут Регина Ромуальдовна, а фамилия – Курочкина. Ну не смешно? Подчиняется только Аркадию Леонидовичу, строчит на машинке как пулемет. А Люся пропала… Я к ней заезжал – нет ее. Соседка сказала, что к матери уехала. Вроде бы все нормально было… Что вдруг? У меня вот сердце… Сначала в больнице лежал, потом дома. Врач покой прописал, велел не нервничать, беречь себя. Я и выпал из жизни… Зато вроде как стал примерным семьянином: детей в садик вожу, картошку чищу, пылесос – мой лучший друг! Можешь себе представить? Так что у тебя-то? Ты знаешь, я рукопись сейчас перепечатываю с этой новой «овчаркой». Делал заметки – для себя – про Гарика, старшего. Ну, на память вроде бы. И на повесть набралось. А мой роман, ну ты помнишь, над которым я работал… даже перечитывать не хочу. Думал, что Лариса его выбросила, но нет, сохранила. Лучше бы выбросила.
– Да-да, – кивал Сашка.
– Слушай, а где твоя… орать не начнет, что я к тебе заявился? Ты ей скажи, что я просто так… волновался… ты же мне друг… Если хочешь, я уйду, прямо сейчас. Где Надежда? В парикмахерской?
– Надя болеет, – выдавил Сашка.
– Простуда? Ничего. У меня Гарик две недели температурил – из сада принес заразу. Я боялся, что заражусь от него, но ничего, обошлось. А Петька вот подхватил… Ерунда! Ну, сопли. У всех сейчас сопли. У вас тут вообще ветрено. Я пока до тебя дошел, так продрог насквозь. А у меня сердце… Врач говорит, что надо гулять, тренировать сосуды. Давать физическую нагрузку. Я гулять стал, моцион ежедневный. Быстрым шагом. Но все равно устаю быстро. Похожу немного, потом присаживаюсь. Я тут с Аркадием Леонидовичем в туалете столкнулся, так ты представляешь – у него простатит. Говорит, что лучше сердце, чем простатит. Ему виднее, конечно. Слушай, ну я пойду.
– А с Надей не поздороваешься?
– Конечно, она дома? Ты же сказал, что она болеет. Может, не надо ее беспокоить? Она точно… э… будет мне рада?
– Конечно. Пойдем.
Сашка поставил чашку и пошел по коридору. Игорю пришлось идти следом, хотя он совершенно не хотел здороваться с Надеждой – хоть больной, хоть здоровой. И что это на Комаровского нашло? Он ведь знает, что Надежда Сашку сейчас взашей вытолкает. Или специально? Что с ним вообще такое? Странный он стал…
Они прошли в дальнюю комнату, и Комаровский осторожно приоткрыл дверь.
– Наденька, тут Игорь пришел, – совершенно чужим, изменившимся голосом сказал Сашка. – Он хотел узнать, как ты. Поздороваться. Тебе что-нибудь нужно? Может, попить? Водички принести? Или кефирчика? Игорь говорит, что тебе все передают приветы, из издательства. Он там был сегодня. Да, и Аркадий Леонидович о тебе справлялся, и Регина. Игорь специально приехал, чтобы тебе передать. Что? Подушку поправить? Да, сейчас, я провожу Игоря. Потерпи минуточку. Сейчас…
Игорь стоял в дверном проеме и с ужасом смотрел на кровать у окна. Там лежала пожилая женщина, почти лысая, со сморщенной кожей. Ему стало нехорошо настолько, что пришлось ухватиться за косяк.
– Ничего, ничего, ты просто не знал, надо было тебя предупредить, – забеспокоился Сашка. – Надя заболела. Рак. Я не знал. Никто не знал. Поздно обнаружили. Операцию сделали. Ты если хочешь – уходи, хочешь – посиди на кухне. Я к ней пойду. Ты заходи. Я все время дома. Отказался от работы, чтобы за Надей ухаживать. Сейчас ее покормлю, потом помою. Спит она плохо, все время стонет. Боли у нее сильные… Ты не пропадай, заезжай. Аркадию Леонидовичу привет передавай.
Сашка довел Игоря до двери и вернулся к жене. Игорь стоял во дворе, смотрел на вербу с разбухшими почками, на цветы, которые пробивались – вчера был дождь. Тепло, а назавтра обещали заморозки, наверняка все померзнет, погибнет. Весна в этом году странная, тяжелая, поздняя.
Игорь добрел до лавочки и закурил. Стало противно – свежий воздух и резкий табачный дым. В груди саднило. Врач курить не запретил, но советовал курить по полсигареты, не до конца. Игорь смотрел на уже знакомую кошку, которая соскочила с ворот и кинулась в кусты. Да, как ошпаренная, по-другому не скажешь. Он вспомнил, как умирала мама. Сашка дал деньги на похороны. И был рядом. Игорь тогда на него злился. Не благодарен был, а убить хотел. За то, что он – Комаровский – такой правильный, а он, Игорь, сволочь. Комаровский у него тогда даже мать отнял.
Нет, это было позже. Сначала заболел отец – грипп, пневмония. Мать вокруг него юлой крутилась. Котлетки, кашка, огурчики-помидорчики. Отец быстро пошел на поправку, но продолжал изображать из себя больного. Тяжело дышал, выходил за газетами к киоску «Союзпечати» – возвращался с кипой и читал весь день, отбрасывая прочитанное в сторону. Мать подбирала, мыла, звала обедать, опять намывала, настирывала.
Игорь никогда не был привязан к родителям. Помнил, что еще подростком стеснялся матери и сторонился отца. Они его не понимали. Тупые, приземистые людишки. Прожили жизнь, а толку-то? Всего ценностей, несмотря на большие возможности, – только что ковер да диван с телевизором. Радовались, когда покупали, мать по случаю стол накрывала. Игорь обещал себе никогда так не жить. Как только вырастет – ни дня не останется в этой гадюшной квартире, где каждый угол опротивел. Где тошнота подступает уже в прихожей – от запахов, звуков. Где раздражают каждая выемка в продавленной кровати, стертые подлокотники кресла, табуретки с ободранной окантовкой, которую некому приклеить. Гвоздь в коридоре, на который мать вешала связку ключей.
Они с Ларисой после свадьбы делали ремонт, и жена оставила люстру в прихожей.
– Зачем ты ее оставила? – спросил Игорь.
– Какая разница, что в прихожей висит?
Игорь не стал объяснять, что ненавидит не только эту люстру, но и стол на кухне, который Лариса оставила, сказав: «Хороший стол, крепкий». И чайный сервиз парадный, в серванте за стеклом, и всю эту жизнь… Жена бы не поняла – бесполезно! Хорошо, хоть выбросила кресло, в котором целыми днями просиживал отец.
Игорь помнил, как мать попросила у него денег – перетянуть это кресло, любимое все-таки. Она нашла мастера, который за копейки был готов напихать в сидушку поролона, натянуть новую ткань, подкрасить ножки. Игорь не дал, хотя тогда, именно в тот момент, деньги были. Он не хотел давать на отца, на это вонючее кресло, пропахшее отцовским задом. Если бы мать попросила на новые кастрюли, еще на что-то – Игорь бы дал. Отца он ненавидел даже больше, чем квартиру. За тупость, которую считал непроходимой, за запах одеколона, которым тот брызгался каждое утро – для чего? Для себя? Для матери? За чистую, всегда отглаженную рубашку, которую он носил один день и сбрасывал в тазик для грязного белья. И мать настирывала, наглаживала, вешала на вешалку, чтобы муж утром мог надеть чистую, сходить в киоск и сесть в кресло, обложившись газетами. И сидеть так целый день… Как только зад не чесался, пока мать крутилась, выгадывая минутку, чтобы присесть на краешек табуретки, глотнуть чаю и вытереть лицо фартуком.
Телевизор считался личной собственностью отца. Маленькому Игорю даже «В гостях у сказки» не удавалось посмотреть, только если мать очень просила и отец великодушно разрешал. Папа телевизор включал по часам, сверившись с программой телепередач. Он не пропускал ни одного выпуска «Международной панорамы» – сидел, нахмурившись, кивал в знак согласия. Международное положение отца интересовало в немалой степени. Второй обязательной к просмотру передачей было «Время» с прогнозом погоды.
Мать любила «Музыкальный киоск», с восхищением внимая элегантной ведущей. Игорь ненавидел все, включая телевизор. Может, поэтому много читал, записавшись в библиотеку. Он не был умным мальчиком, пытливым, с тонкой душевной организацией. Просто он ненавидел телевизор, газеты, радио, потому что радио работало всегда – приемник стоял на холодильнике и был включен на вторую кнопку. На первой маме не нравилось слушать. Она лепила пельмени, усевшись на табуретку и уперевшись локтями в стол – так ей было проще. Она даже отдыхала за лепкой. Ей нравилось возиться с тестом. Мама часто варила пустой бульон с клецками, который любил отец и ненавидел Игорь. Вот удивительно: никогда и нигде таких вкусных клецок он больше не ел. А в детстве – прямо до рвоты! – плавающие в бульоне куски теста казались ему отравой. Когда Игорь видел, как отец заглатывал клецки и жевал, капая бульоном, так и вовсе отказывался есть. Ложки не мог проглотить.
– Зажрался… – говорил отец. – Ничего, мне больше достанется, а ты хоть жопу растрясешь. Мать тебя и так раскормила. Бабская у тебя жопа!
Сколько Игорь себя помнил, у него были разные степени ненависти. Как бывают степени боли – острая, хроническая, возвратная. Если материнские чашки-блюдца с ободком вызывали у Игоря острую боль, приступ ненависти, то отца он ненавидел хронически, нестерпимо, невыносимо. Он отторгал его на физическом, животном уровне. Непреодолимая несовместимость. Мать Игорь почти не ненавидел, иногда даже жалел. Но презирал – за то, что живет с этим… ЭТИМ… Получается, что она ничем не лучше.
Сколько Игорь себя помнил, у него были разные степени ненависти. Как бывают степени боли – острая, хроническая, возвратная. Если материнские чашки-блюдца с ободком вызывали у Игоря острую боль, приступ ненависти, то отца он ненавидел хронически, нестерпимо, невыносимо. Он отторгал его на физическом, животном уровне. Непреодолимая несовместимость. Мать Игорь почти не ненавидел, иногда даже жалел. Но презирал – за то, что живет с этим… ЭТИМ… Получается, что она ничем не лучше.
Ненависть к отцу была объяснимой: в детстве отец лупил Игоря как сидорову козу – ремнем, шнуром от утюга. Запрещал плакать и жаловаться матери. Вроде как воспитывал в нем мужчину. Измывался изощренно: то заставлял делать стульчик у стены – сидеть в полуприсяде, пока ноги не начнут дрожать и не свалишься. «Холодец» – называл его в таких случаях отец. Или заставлял стоять в душе под ледяной водой – закаливал. Садист, одним словом! Вроде не бывший уголовник, не детдомовский… Человек, доработавшийся до приличной должности в аппарате. Откуда такая жестокость? Куда мать-то смотрела? Она всегда была тенью, бессловесной жертвой, угодливой, податливой… Если и заступалась за сына, то в редких случаях. А так – даже радовалась: сколько мальчишек без отцов растут, без мужской руки? А у сына – полная семья, отец воспитывает.
Игорь накрывался одеялом с головой, плакал и не понимал – почему мама больше любит мужа, а не сына? Почему прожила с таким мужем всю жизнь и для нее нет никого важнее этого урода? Даже сын на втором месте. Игорь не понимал, почему у него такие родители. Лучше бы как Комаровский – сирота. Ох, сколько раз Игорь мечтал о скоропостижной смерти для своих родителей… Сначала, конечно, для отца. Пусть первый сдохнет. А потом и мать. Пусть вслед за своим ненаглядным муженьком на тот свет отправляется.
Отцу Игорь придумывал самые изощренные смерти, самые недостойные – от удара заточкой случайного бандюгана и медленного истекания кровью до неизлечимой болезни, только чтобы мучился подольше. А еще лучше – чтобы его машина сбила, и его тело подбросило бы кульком, крутануло, перевернуло и шмякнуло на дорогу, как шмякается вдруг, попадая на рубашку, птичье дерьмо. И пусть у него ноги-руки будут переломаны – да так, чтобы и не собрать. Игорь желал отцу полного паралича, чтобы даже говорить не мог, а мычал. И ходил под себя, лежа в нечистотах. Матери он смерть не придумывал – вся фантазия на отца уходила.
Когда отец, оправившись от болезни, уже вполне бодренько бегал за свежей прессой, ел в обед первое, второе и компот, мать решилась переключиться на другие заботы. Весна, нужно ехать на дачу – хоть и старую развалюху, но все же… У других и такой нет. Мать очень гордилась наличием собственной дачи. Она хотела посадить картошку, надо было перетянуть парник под помидоры, подрезать кусты малины, старые ветки на яблонях срезать, грядки вскопать под зеленушку… И мать поехала. Перед отъездом попросила Игоря: «Ты уж тут приглядывай за отцом. Я наготовила, вам на неделю хватит. А потом уже и я приеду».
Дача была далеко. Да нет, это сейчас кажется, что близко, а тогда – целый день в дороге. На автобусе до станции полчаса, потом на электричке сорок минут – поезд медленный, а быстрый на той станции не останавливается, и снова на автобусе – душном и тряском – или пешком три километра. Мать обычно ходила пешком. Но тут как сама судьба распорядилась – автобус подошел сразу же, водитель прямо перед ней двери раскрыл, мест свободных было много – выбирай любое. А в руках рассада, сумки тяжеленные. Вот и села. Порылась в кошельке в поисках пятака, не нашла, решила выйти, потащила к выходу сумки, но кондукторша махнула рукой – добрая попалась, понимающая, все рассаду рассматривала да восхищалась. Мол, куда ты с сумками потащишься, сиди уже, доедешь. И мать покорно села. Еще радовалась – вот ведь повезло! Есть же на свете добрые люди.
Вечером позвонили из больницы и картонным, равнодушным голосом спросили:
– Вы родственник? Сын? Приезжайте. Улица Ленина, дом 5, больница. Матушка ваша у нас.
– Что с ней?
– Повредилась.
– Как повредилась?
– Серьезно повредилась. Приезжайте.
– Сегодня?
Медсестра уже положила трубку.
– Что-то с мамой случилось, она в больнице, – сказал Игорь отцу. – Надо ехать.
– Свет выключи и занавески задерни, – ответил отец.
Игорь в каком-то отупении выключил верхний свет и задернул занавески. Отец включил телевизор. Игорь вышел на улицу и решил, что у него нет никаких сил тащиться сейчас на станцию, пихаться в электричке, а потом ждать автобуса. Он поймал такси и назвал адрес.
– Дороговато получится, – сказал таксист. – Денег-то хватит?
Игорь пошарил по карманам и вылез из такси. Вернулся домой, достал заначку, о которой даже мать не знала. Отец если и заметил, что он вернулся, то виду не подал – из комнаты вещала «Международная панорама». Игорь снова вышел на улицу. Поймал другое такси и поехал.
В приемном отделении местной больницы было столпотворение. Врачи и медсестры бегали, как заполошные. Народу много: толклись, кидались к врачам с вопросами, курили во дворе.
– Что случилось? – спросил Игорь у нянечки.
– Так авария, милок. Рейсовый перевернулся. А ты к кому?
– Мне звонили. Мать у меня здесь.
– Так тебе в травму надо. Иди. Вот халатик возьми – и на второй этаж. Там спросишь.
Игорь накинул халат, поднялся на второй этаж. Люди лежали везде – в коридоре вдоль стены, в закутке рядом с лестницей, отгороженные ширмой. Табуретка вместо тумбочки, капельницы. А те – вновь поступившие – так и не отгороженные вовсе, не успели им закуток соорудить.
– Закройте окно, холодно. Пожалуйста, закройте окно. Кто-нибудь, окно, пожалуйста… дует. Окно… – просил монотонно мужчина, который лежал на самом сквозняке, чуть ли не на проходной лестнице. Но его никто не слышал. Нянечки и сестры бегали мимо, натыкались на каталку, отодвигали то вправо, то влево, а приткнуть уже было некуда – вдоль стен все занято так, что не поймешь, где голова, где ноги. Каталки валетом стали ставить. Стена-то одна.
Игорь подошел к открытой фрамуге и хотел прикрыть.
– Не надо, мы тут задохнемся, – на бегу бросила ему медсестра. И Игорь сразу почувствовал удушье, стук в висках и прилив крови к лицу, хотя еще минуту назад готов был поклясться, что ему тоже холодно, руки леденеют.
Игорь пошел дальше, думая только о том, чтобы мама не лежала в коридоре. Только не в коридоре. Лишь бы в палате.
– Тут у вас моя мама… мне звонили, – сказал он медсестре на посту.
– С рейсового?
– Да.
– Зайдите в первую, туда женщина поступила. Прямо по коридору.
Игорь пошел дальше, заглядывая в каждую палату. В одной мужчину перекладывали с каталки на кровать – мужчина кричал в голос и плакал. Три пожилых нянечки на одеяле пытались его перетащить. Мужчина с виду был худым, но для трех женщин – слишком тяжелым. Мертвый, бездвижный вес, не живой. Мертвый тяжелее в сто, тысячу раз.
– Юзом давай, юзом, – командовала одна из нянек двум остальным. – Хоть помоги нам чуток, двинься, – просила она мужчину, который кричал все громче. Она отвлеклась, сделав передышку, и увидела Игоря, застывшего в дверях.
– Помоги, сил уже нет, – велела она ему.
Игорь пошел тягать мужчину, который кричал и кричал, не замолкая, так, что звенело в ушах, и крик этот становился привычным, будто так и надо.
– Сейчас, сейчас, переложим и укольчик сделаем, – успокаивала то ли больного, то ли всех остальных главная нянечка.
– Давай, ну! Ноги тяни, а я здесь. Ну!.. Нет, возьмись посередине. Поближе к голове. Тяни, – командовала Игорем нянечка.
Он тянул, как мог, подхватывал одеяло, но чувствовал себя слабаком. Не так, не умеет, сил не хватает.
– Да где ж Михалыч-то? – заорала, не выдержав, старшая нянечка. – Да он тут окочурится, пока мы его переложим!
И как по команде в дверях появился пожилой, но поджарый мужик и еще один – молодой.
– Что орешь? Здесь я, – сказал Михалыч. – Так, бабы, разошлись! Молодой, давай, вот тут хватай! И – раз, взяли!
Одним махом Михалыч с молодым перевалили мужчину на кровать. Тот затих на мгновение и закричал снова. Но уже не пронзительно, а с облегчением.
Старшая нянечка стала выговаривать Михалычу за задержку. Тот хмыкал. От него чудовищно пахло дешевыми сигаретами. Штаны были грязными, рубаха тоже. Но было видно, что его тут все уважают.
– Михалыч, родненький, пойдем со мной, – умоляла старшая нянечка, – без тебя никак. Я за тебя молиться буду!
– Смотри, лоб не расшиби. Пойдем уже, хватит причитать.
– Михалыч, а потом еще в третью зайдем, ладно? Ну, ты ж волшебник. У тебя ж руки. А у этих, – нянечка кивнула на своих помощниц, – крюки.
Игорь вышел из палаты и постоял в коридоре. Он всегда сторонился чужого горя, чужой боли. Был брезглив, и даже вид крови наводил на него панику. Конечно, он сдерживался, старался не показать, но сейчас ему стало плохо.