От Тимуровых ласк на коже выступила кровь. Аля не видела, просто чувствовала, как горячие ручейки стекают по животу, падают на босые ноги. Она не кричала. Пока можно терпеть, кричать она не станет и смотреть в узкие, с сумасшедшей искрой, глаза мужа тоже не станет. Она будет смотреть на озеро, на лунную дорожку, делящую черное отполированное зеркало на две равные половины, на звезды, отражающиеся в этом зеркале, яркие, словно ненастоящие.
Тимур вырезал на ее животе розу – он так сказал. Сказал – сначала роза, потом наказание. Он был романтиком – ее сумасшедший муж. Роза не получалась, Тимур злился, острие ножа нервно вздрагивало, и каждый новый штрих получался глубже, чем предыдущий.
Тимуру надоело рисовать в тишине, Тимуру захотелось, чтобы она закричала. А Але не хотелось кричать, не получалось – в горло точно ваты набили, ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни крикнуть, остается только смотреть: не на Тимура, не на его кровавую розу – на озеро. Агафья Сидоровна говорила – бойся воды. Вот она, вода, совсем близко. Черное зеркало больше не гладкое, идет крупной рябью. Странно, ветра нет, а рябь есть. Здесь все странно, в этом месте.
Нож не помог, и Тимур взялся за плетку, давнюю Алину знакомую. Ударил не сразу, несколько раз, наверное, для острастки со свистом рассек густой от озерных испарений воздух. Звук получился звонкий, тревожный, а Тимур засмеялся. Он смеялся долго, уперся ладонями в колени, дышал с присвистом и смеялся. Пусть бы подольше, он не может смеяться и бить одновременно, он слишком обстоятелен и профессионален, чтобы смешивать одно с другим.
– Красивая, правда? – отсмеявшись, Тимур провел инкрустированной рукоятью по Алиной щеке. – Такая же красивая, как ты. Но, в отличие от тебя, послушная. Знаешь, я ведь ее немного усовершенствовал, пока тебя, сука, искал. Смотри!
Усовершенствовал... на каждом из семи хвостов – свинцовая бусина, тяжелая, гладкая, хищно поблескивающая в лунном свете.
– Тебе понравится, обещаю.
Он ударил резко, без замаха. Свинцовые бусины впечатались в живот, размазали кровью нарисованную розу, выбили из глотки крик и остатки воздуха.
Ей бы упасть, подтянуть колени к подбородку, вцепиться пальцами и зубами в пожухлую траву. Не получится, руки привязаны к ветке, и шершавая кора в кровь царапает кожу. А озеро волнуется, сквозь розовую пелену боли лунная дорожка тоже кажется розовой, точно подкрашенной кровью. И не дорожка это вовсе, а лесенка, спускающаяся с неба прямо в озеро, или наоборот, поднимающаяся в небо... Вот ей бы по этой лесенке, хоть вверх, хоть вниз, лишь бы подальше от этого зверя...
– Видишь, как здорово! – Голос Тимура вибрирует от возбуждения, и озерная вода вибрирует ему в такт. – Я же говорил, что тебе понравится...
Плетка-семихвостка, украшенная свинцовыми бусинами, взлетает, зависает в воздухе, Аля зажмуривается. Сейчас снова будет больно...
Сгруппироваться, хоть на чуть-чуть попытаться ослабить удар.
Ничего не происходит: мгновения складываются в секунды, секунды смешиваются с капельками ее крови, скатываются по животу и ногам, а боли нет. Есть отголоски той, прежней, но это ведь только отголоски... И есть голос, насмешливый, смутно знакомый:
– Я дико извиняюсь, что стал невольным свидетелем вашей ролевой игры, но дама так громко кричала, вот я и подумал, не нужна ли ей помощь.
Гришаев... пришел оказать даме помощь. Как мило...
– Вы совершенно правы, – голос Тимура вибрирует от злости, а еще от нетерпения. – Игра ролевая, семейная. Мы давно не виделись... а вы нам мешаете. Дорогая, ну скажи ты ему, что мешает...
Сказать не получается, в горле снова ком ваты. Получается кивнуть. Пусть он уходит. Все равно ведь не поможет...
– Вы знаете, – Гришаев не собирается уходить, Гришаеву хочется поболтать, – я человек старомодных взглядов, в подобных прогрессивных забавах ничегошеньки не понимаю, но все же... уж больно громко ваша супруга кричала. Может быть, ей не очень нравится, когда ее вот так... плеточкой?
– Ей нравится, – Тимур приближается к Гришаеву, не подходит, а подкрадывается, как тигр, нет, как тать. И голос у него теперь вкрадчивый, недобрый. Обычно, когда голос мужа делается таким, в ход идет плетка-семихвостка. Тимур опасный и стремительный, Тимур больше не хочет казаться обаятельным. Это плохо. И для Гришаева плохо, и для нее... А Гришаев – дурак. Не понимает, с кем связался, смотрит с интересом, сначала на зажатую в Тимуровом кулаке плеть, потом на ее, Алин, живот. Интересно, роза еще видна?..
– Алевтина, – в гришаевском голосе недоумение пополам с осуждением, – неужели вам нравится это безобразие? – Осторожно, указательным пальцем, он проводит по ее животу. От его прикосновений не больно, только немного щекотно. – Нет, я, конечно, понимаю, что все это очень пикантно, что вы девушка прогрессивных взглядов, но не до такой же степени. Что ж, вам без адреналина совсем никак? – Его лицо близко-близко, в стеклах очков отражается полная луна, а глаз не видно, и по голосу не понять, издевается он или говорит серьезно.
– Убирайся, немедленно... – говорить больно, слова выползают из горла со змеиным шипением.
Пусть он уйдет. Не надо на нее смотреть, вот такую. Стыдно... И вообще, нельзя ему тут, когда Тимур за спиной, а в руке у него плетка. Нет, не плетка – нож, тот самый, кухонный... В отполированном острие, как и в стеклах гришаевских очков, отражается луна, только не круглая, а вытянутая, точно огурец.
– Осторожно... – крикнуть не получается, а нож с луной-огурцом уже сорвался со своей орбиты, вниз, к беззащитной, обтянутой нелепой жилеткой гришаевской спине.
...Миклуха-Маклай и Шарль Перро позавидовали бы его реакции, и звериной грации, наверное, тоже бы позавидовали. Фольклористу-сказочнику-ботанику не положено двигаться с такой стремительностью. Носить нелепые панамки, прятать глаза за стеклами давно вышедших из моды очков, а изгрызенные шариковые ручки – в бесчисленных карманах уродливой жилетки можно. Ерничать, рассказывать страшные истории и читать истрепанные, пахнущие пылью книги можно, а вести себя так, неожиданно и неправильно, нельзя. Поворот корпуса, не резкий, а какой-то нарочито плавный, медленный, такой же плавный, точно нехотя, взмах рукой – и нож падает в траву. Еще один взмах, теперь уже едва различимый в своей стремительности – и Тимур тоже падает, некрасиво, с воплями, стонами и проклятьями. Она не хочет этого видеть, ей вообще больно смотреть, что-то не то у нее с головой. Лунная дорожка двоится, и озерное зеркало больше не рябит, идет высокой морской волной – прямо к берегу. И со слухом тоже что-то не то. В ушах – мерный вибрирующий звук, от которого черепная коробка тоже вибрирует, входит в резонанс, грозит расколоться на две равные половинки, как озерное зеркало. И избавиться от этого звука никак не получается, зажать уши руками нельзя, потому что руки привязаны. Остается только кричать, как можно громче, чтобы заглушить этот жуткий, вибрирующий звук...
– ...Тихо-тихо, – щеки касается что-то прохладное. – Все, успокойся, открой глаза.
Открывать глаза страшно, звук коварный, он проникает даже через кожу, а что будет, если она откроет глаза?..
– Алевтина, – голос настойчивый, едва ли не более настойчивый, чем звук. Жужжит назойливой мухой, не дает провалиться в спасительное забытье. – Ну открой же ты глаза наконец!
Открыла... Гришаевское лицо, бледное в лунном свете, а глаза черные. Теперь она видит его глаза, потому что очки с отражающимися в них лунами сдвинуты на макушку.
– Вот и умница... – А прохладное – это его ладонь. – Потерпи секундочку, я тебя развяжу.
Не развязал, просто рассек ножом любовно затянутые Тимуром узлы, подхватил Алю под мышки, помог сесть. Галантный...
Сидеть хорошо. И все равно, что она почти без одежды. Теперь, когда звук исчез, вслед за высокой волной откатился к центру озера, ей вообще на все плевать. Хорошо. Сидела бы так, ни о чем не думала. Только живот болит, и спине неловко, потому что внизу кора грубая, похожая на чешую древнего змея, – царапается, впивается в кожу.
– Ты как? – Гришаев не оставляет в покое, лезет со своей галантностью и неискренней заботой.
– Нормально. – Вот, и говорить она теперь может. – Где он?
– Там, – Гришаев кивает куда-то в темноту, морщится, говорит с укором: – Ну и падла же у тебя муженек.
Падла, она с этим полностью согласна. Падла, садист и потенциальный убийца. Теперь уж точно убьет, их обоих. Не потерпит такого оскорбления, потому что гордый и обидчивый.
– Ничего он тебе больше не сделает, – Гришаев читает мысли. Еще один странный дар сказочника-фольклориста-ботаника?.. – Я позабочусь.
Наверное, так и будет. Пока они здесь, в поместье, он и в самом деле позаботится, а потом придется позаботиться самой...
– Больно? – на живот ложится тяжелая ладонь.
– Больно, убери.
Убирает. С неохотой, после раздумий, но все-таки убирает.
– Давай помогу тебе одеться.
– Сама.
Одеться долго не получается: онемевшие руки никак не могут справиться с пуговицами. Гришаев стоит в сторонке, не помогает, потому что она сказала, что справится сама. Справилась.
– Готова?
Говорить тяжело, проще кивнуть.
– Тогда пошли домой. Тебе помочь?
– Сама.
– Кто бы сомневался...
Дом уже спит. Ни одно окно не горит, только фонарь над крыльцом нервно подмигивает, раскачивается и поскрипывает на ветру. Ветра раньше не было, а теперь вот появился...
* * *Гришаев отвел ее к себе. Аля не сопротивлялась, чувствовала своей истерзанной шкурой, что спорить бесполезно. Лучше уж так, лучше с ним. Многим лучше, чем сидеть в пустой комнате и ждать, когда Тимур придет в себя и вернется, чтобы отомстить. А он вернется, Гришаев плохо знает ее упрямого и смертельно опасного мужа. Но на одну ночь она все-таки получила передышку. Может быть, ей даже удастся уснуть, если Гришаев проявит хоть чуточку понимания.
Не проявил, зря надеялась. Усадил на кровать, сам присел напротив, уставился немигающим взглядом, точно она не человек вовсе, а какое-то диковинное существо. И глаза у него не черные, а темно-синие, а ресницы густые, девчоночьи. Смотрел долго, у Али аж в затылке заломило от этого его взгляда. В очках ему было лучше, очки очень удачно маскировали этот его внимательный, ничего общего не имеющий с привычной рассеянностью взгляд.
– Раздевайся, – сказал, насмотревшись. – И не дергайся, больно ты мне нужна. Раны нужно обработать.
Раны обработать – во рту стало горько и солоно, как от крови. Тимур тоже обрабатывал ее раны, когда все заканчивалось, даже дул на них, чтобы не щипало после зеленки.
У Гришаева не было зеленки, зато была початая бутылка водки. Не жалеючи, он плеснул водки на угол полотенца и так же, не жалеючи, приложил полотенце к Алиному животу. Аля взвыла...
– Больно? – Гришаев усмехнулся. – Все-таки странные вы, бабы, существа. Когда тот урод тебя на ремни резал, молчала, а сейчас кричишь. Что ж ты, дуреха, молчала-то? – синие глаза приблизились, осуждающе сощурились. – Что ж ты раньше-то не заорала?
– Зачем? – Боль от водки почти прошла, трансформировалась в успокаивающее тепло.
– Затем, что я сначала и в самом деле думал, что вы просто так... забавляетесь.
– Подсматривал?..
– Не подсматривал, просто мимо проходил.
– Хорошо.
– Что хорошо?
– Хорошо, что не прошел мимо.
– Пройдешь тут, когда прекрасную даму негодяи всякие обижают.
– Про прекрасных дам – это, наверное, в твоих умных книжках написано?
А лицо у него красивое. Нет, не такое идеально-красивое, как у Егора, по-другому. Скулы высокие, азиатские. Сизая щетина на щеках и подбородке, наверное, колючая, если рукой провести. И брови вразлет, черные, как и ресницы. А волосы светлые, выгоревшие на солнце, давно не стриженные, взъерошенные. Что же она раньше-то ничего не видела? Панаму видела, жилетку, рубашечки пионерские, очочки безобразные видела, а лица не видела. Хорошо маскировался, умело. Сказочник-фольклорист-ботаник...
– В умных книжках много чего интересного написано, – Гришаев перевел взгляд с Алиного лица на полотенце. Белая махровая ткань пропиталась кровью, пошла некрасивыми разводами. А ведь руку он с живота так до сих пор и не убрал. – Болит еще?
– Нет, – Аля тряхнула головой, отодвинулась подальше от руки и от полотенца. Хотела было прикрыть живот покрывалом, но передумала – жалко портить хорошую вещь, хватит, что полотенце испортила.
– Я тебе свою рубашку дам. Хочешь? – Гришаев все правильно понял. – Не бойся, она чистая, даже ни разу не надеванная. Ну так что, дать?
– Дай, – в рубашке оно, конечно, удобнее, – если не жалко.
– А чего жалеть? – Гришаев встал, кроватные пружины тихо скрипнули. – У меня такого добра целый запас. Тебе какую, розовую или голубую? – он извлек из дорожной сумки разноцветную стопу.
– Мне любую. Спасибо.
– Тогда голубую, она тебе как раз под цвет глаз. У тебя глаза красивые. Знаешь?
Красивые? Глаза как глаза, самые обыкновенные, серо-зеленые, невыразительные, не то что у товарища Федора или вот даже у самого Гришаева.
– Я в ванную. Можно?
– Иди. Полотенце там на вешалке чистое. Марья Карповна как раз сегодня поменяла. И рубашку не забудь, – он сунул ей в руки голубой сверток.
Оказывается, она замерзла, оказывается, у нее зуб на зуб не попадает, то ли от холода, то ли от пережитого. А роза у Тимура не получилась, плохой из него художник, никудышный. От воспоминаний о муже холод опять вернулся, даже горячая вода не помогала. Что же ей теперь делать? Как же ей теперь дальше-то жить? Гришаев – он, конечно, защитник и рыцарь в сияющих доспехах, но надолго ли?.. Ладно, этой ночью ей бояться нечего, а дальше...
Гришаевская рубашка была длинной, доходила до колен и пахла на удивление вкусно, не дешевым «Тройным одеколоном», как она себе нафантазировала, а чем-то сдержанно-дорогим. Еще один парадокс.
– Ну, успокоилась? – он сидел на кровати, взъерошенный, без очков больше похожий не на ученого мужа, а на мальчишку.
– Почти, – в подтверждение своих слов она кивнула, аккуратно расправила завернувшийся подол рубашки.
– Я же говорил, что тебе пойдет, – он тоже кивнул, спрыгнул с кровати, протянул Але ту самую початую бутылку. – Пей!
– Зачем? – она отступила на шаг.
– Чтобы напиться. Зачем же еще? Пей, иногда водка с успехом заменяет успокоительные.
– Я спокойна.
– Я вижу. Пей!
Водка была горькой, и обжигающей, и вышибающей слезу. Водка в самом деле помогла. Тиски страха не разжались окончательно, но хотя бы ослабли. Теперь можно было дышать полной грудью, смотреть в глаза Гришаеву и даже не бояться задушевных разговоров.
Задушевные разговоры начались после третьей рюмки. Под натиском водки холод отступил, уступая место настороженной расслабленности.
– За что он тебя? – Гришаев не стал ходить вокруг да около. Гришаев хотел знать, во что ввязался.
– Не знаю.
– И давно у вас так?
– Давно. Раньше было не так плохо, – Аля поежилась. – Раньше он без ножа... только руками и плеткой.
– Значит, плеткой? – По его лицу было не понять, о чем он думает, жалеет ее или осуждает за бесхребетность и неспособность дать отпор. Рассказать ему, что она пыталась, даже нож взяла?.. Нет, не стоит. Нож – это слишком личное, почти такое же личное, как роза на ее животе. Роза, точно почувствовав ее внимание, полыхнула болью, Аля поморщилась.
– Болит? – Гришаев смотрел куда-то поверх ее головы и спрашивал скорее из вежливости. Фольклористы – они ведь вежливые, у них работа такая.
– Не болит. Почти.
– А чего не разведешься? Если он такая скотина, бросила бы его, и все дела.
– Я уже пробовала бросить.
– И что?
– Нашел. – Захотелось задрать рубашку и показать Гришаеву шрамы, старые и еще совсем свежие, и следы от сигаретных ожогов тоже показать. Не нужно все это, он и так уже видел розу.
– И сегодня тоже нашел, – он не спрашивал, он утверждал.
– Может, мне еще раз попробовать? – она тоже не спрашивала. Или спрашивала, но не у него, а у себя. – Если уехать прямо сейчас...
– Ничего не выйдет, – Гришаев покачал головой.
– Почему? – Ей вдруг стало обидно. Что же он так категоричен? Почему уверен, что она слабая и беспомощная?
– Пока не закончится следствие, никто отсюда не уедет, – Гришаев подсел поближе, поскреб бицепс. – Слышала, что следователь сказал?
– А если наплевать на следователя?
– Алевтина, ты еще не в курсе, но твоего деда убили, – Гришаев нахмурился. – В его крови нашли остатки яда. Сложного яда, курареподобного.
– Какого? – спросила она растерянно.
– Курареподобного. Есть такие яды, парализующие гладкую мускулатуру, вызывающие остановку дыхания и мучительную смерть. Вот таким твоего деда и убили. Его бы ни за что не нашли, если бы здешним криминалистам из области недавно не подбросили крутейший набор реактивов. Вот они на радостях и оторвались, проверили все, что только можно. И нашли...
– А Василиск? – У нее в крови, наверное, тоже этот загадочный яд, потому что дышать сразу стало тяжело и мучительно.
– Ты что, маленькая? – Гришаев неодобрительно покачал головой. – До сих пор веришь в сказки? Нет никакого Василиска.
– А кто есть? – спросила она шепотом.
– Человек есть, вот кто. Человек, которому выгодно, чтобы твой дед побыстрее отправился на тот свет. Как думаешь, кому это выгодно?
Она не знала кому. То есть предполагала, но предположение это ей очень не нравилось. Все немалое наследство досталось одному-единственному человеку – товарищу Федору, но представить, что он хладнокровный убийца, разбирающийся в экзотических ядах, никак не получалось. А больше никому не выгодно, кажется. Или выгодно? Она окончательно запуталась. А еще выпитая водка мешает думать, растекается по венам, кружит голову.