Потом был август 1991-го, года через полтора начались задержки зарплаты у охраны. Песий Царь браконьерить стал, чтобы псов своих кормить, едва лесничего не застрелил, когда тот его застал над двумя лосями, теплыми еще. И без того нелюдимый, все реже заговаривал он с другими офицерами, все больше времени проводил с собаками, словно советовался с ними, как жить дальше, пытался чувством уловить – как псы новое время принимают, что чуют в будущем.
Песий Царь отказался уезжать, когда колонию закрыли; сначала писал наверх бумаги, думая, что там не знают, иначе чем объясняется чудовищная эта ошибка? Но потом понял, что и генералы считают колонию ненужной, других хватит – и с той поры не верил, что государство есть государство, милицейское начальство – милицейское начальство; он думал, что произошла подмена, все оказалось ненастоящим и надо до кого-то достучаться, кто так же, как и он, остался зрячим.
А потом в одночасье перестал и мучиться умственно, и петиции свои писать. Что-то в нем новое открылось, ему самому неведомое; может, впервые почувствовал он, что другой могла быть вся его жизнь, если бы не форма милицейская, надетая еще в юности.
Анахоретом перезимовал он в брошенной колонии, где сохранил свой собачий питомник, полтора десятка отборных овчарок, а затем настрелял пушного зверя, купил старый конвойный «уазик» – буханку, когда-то списанный из той же колонии. И начал, как живодер, объезжать деревни и поселки, высматривая зряшных людей – гулевых опустившихся мужичков, детей-бродяжек, сбежавших из интерната, умственно отсталых, инвалидов, старых проституток-«плечевок», которым уже не было места на трассе. Кирилл сказал, что некоторых, без слов поняв, зачем явился Песий Царь, выдавали жители; от бродяг было беспокойство, они приворовывали, устраивали лежбища в брошенных домах; кое-где Песьего Царя знали, вспоминали, что он из вохры, где-то и вовсе не знали, но угадывали, что он из охраны – места были лагерные, там конвойных узнавали легко.
Песий Царь колесил по округе без малого год, раз в несколько недель совершая свои объезды. За это время никто не разу не поинтересовался, кто он такой, куда увозит людей. Если бы, может, он хоть однажды ошибся, попробовал забрать кого-то, кто мог за себя постоять или был хоть чем-то симпатичен жителям, все обернулось бы иначе; но Песий Царь выбирал только тех, от кого деревенские и поселковые и сами были рады избавиться, только не знали как. Да и ненавидели бродяг люто, пожары от них постоянно случались. Сложился молчаливый уговор, некоторые даже пытались напроситься к нему в долю, думая, что он завел в тайге выгодный бизнес, нашел золотую залежь и набирает рабов; впрочем, работники из тех, кого он увозил, были неважные, и большинство полагало, что бывший охранник тронулся умом, решил извести бродяжек; но, поскольку вся вина падала лишь на него одного, ему не перечили.
Наверное, в самом начале Песий Царь еще видел в своих пленниках людей, в нем жил устав караульной службы, оберегавший его от лишних жестокостей. Десяток человек покрепче работали в карьере и на лесной деляне, а остальные, негодные к работе, образовывали «контингент», и, может быть, Песий Царь нуждался в них еще больше, чем в работниках, – детдомовские беглецы, дурачки, умотанные жизнью бродяги без слов и сомнений приняли придуманную им форму существования. Когда вечером он пересчитывал их и счет сходился, он даже, кажется, испытывал какое-то к ним расположение: просто за то, что они есть, они в его власти и не помышляют бежать; впрочем, убежать было невозможно.
За время, пока он жил в бывшей колонии один, он скрестил овчарку с волком. Вероятно, он думал получить пса послушного, как собака, и свирепого, как волк; но вышло так, что он оказался у псов этой новой, им самим выведенной породы в заложниках.
Они плохо поддавались дрессировке, лишь немногие способны были сидеть на цепи. Да, он был Песий Царь, и псы его слушались – ровно настолько, сколько в них было собачьей крови. Но волчья кровь уже не была ему подвластна, Волчьим Царем он не был.
Однажды, как рассказывал Кирилл, новые псы даже напали на Песьего Царя; по-цыгански телесно ловкий, живучий, он отбился, раскроив одному голову лопатой. Но псов было штук двадцать, их нельзя было прогнать, они считали колонию своей территорией. А перебить их, перестрелять Песий Царь не мог, они были его неразумные дети, он сам их вывел, возился со щенками; один барак был их бараком, туда никто, кроме Песьего Царя, не заходил, не знал, что там творится. Единственное, что Песьему Царю удалось преподать им, – науку охраны; кто бы ни пытался убежать из колонии, рядом оказывался один из псов, рычанием скликал других – и они валили беглеца, кусали, рвали, пока Песий Царь не оттаскивал вожака.
Так, наверное, пришла ему в голову страшноватая идея. Псы плодились, их становилось все больше, и он чувствовал, что скоро даже его умение, власть над собаками, не поможет, – их будет слишком много, и он не удержит их волей и разумом, что-то упустит, где-то ошибется, и в косматых головах вспыхнет смутная мысль, что он не Царь, а просто человек; власть утекала от него, переходила к собакам. И он должен был придумать, как снова сделать их своей сворой, вернуть царство; и он придумал.
В первый раз все вышло случайно: двое бичей вырыли подкоп из барака, полили следы соляркой, чтобы сбить псам нюх; ночью, когда все спали, ушли к ближнему болоту, к воде; псов тогда не было в колонии, они сворой носились по окрестным лесам, загоняя животных в пропитание, а когда вернулись, прошло уже часов пять или шесть с побега.
Бичи сделали только одну ошибку – оставили свое тряпье, в котором спали, свой запах; Песий Царь выволок наружу эту одежную требуху, бросил псам и скомандовал искать. Свора обнюхала грязные, полуистлевшие телогрейки и как бы нехотя потрусила в лес; вернулась она через день, пара псов прихрамывала – бичи взяли с собой заточки из двадцатисантиметровых гвоздей. Когда псы возвратились, Песий Царь почувствовал, что они переменились: они иначе смотрели на него, иначе подходили, словно прежде жили в потемках разума, а он даровал им божественный смысл существования – охоту; свора снова была у него в кулаке.
Теперь, раз в несколько месяцев, когда Песий Царь чувствовал, что поведение своры становится неуправляемым, псы неохотно отвечают командам, в них копятся ярость и жажда охоты, он назначал им жертву. Разумеется, никто не хотел бежать по доброй воле – понимали, что псы нагонят; но выбор был прост – быть выданным псам на растерзание прямо в колонии или все-таки попробовать спастись бегством.
Вообще-то узники могли бы попробовать убить самого Песьего Царя; но слишком сильную жуть он наводил. Все видели, как он безмолвно говорит с кобелями, как глупо-умильно валятся перед ним на спину течные суки, катаются, заигрывая. Пропахший псами, в бушлате, впитавшем их слюну, кровь, дыхание глоток, он выходил на крыльцо, подставив лицо солнцу, – и от него во все стороны били волны неукротимой, дыбящей волоски энергии, словно он заряжался от этого солнца, от токов теплого воздуха, текущих по бревнам; словно все это – солнечный свет, трепетание листвы, сухой шелест сосен – перерабатывается в нем в то, что дает ему власть над собаками.
Песий Царь должен был именно властвовать над псами, так он прожил тридцать с лишним лет. Бесчисленное множество собак, сотни, а то и тысячи он вырастил и воспитал; псы, дети тех псов, внуки, правнуки и праправнуки; собачьи поколения текли перед ним, а он был их владыкой от рождения до смерти. А без странного своего таланта, без способности чуять пса до кишок его и печенки, управлять неразумной его волей, он был бы никем, лейтенантом конвойной службы, кинологом, каких несчитано; а те новые псы-полукровки, дети собак и волков, – он чувствовал, что они – лучшие; они слишком сильны для него, слишком дремучая в них, яростная течет кровь; но и он постепенно матерел, управляя ими, возрастал в собственных глазах.
Пять раз Песий Царь устраивал охоту на беглецов; пять раз свора возвращалась на второй день, однажды только недосчитавшись одного пса. Он осматривал собак, по мельчайшим пятнам крови на их шкурах, исхлестанных ветками, забрызганных грязью, вычитывая, как было дело.
Вероятно, эти погони видели случайные сборщики ягод, разнесшие слух по деревням. С живодерскими объездами Песьего Царя никто явление своры на болотах не связал; да и сам слух, передаваясь, изменился, говорили уже не про собак, а про какую-то нелюдь, нечисть, блуждающую по тайге; Песьего Царя даже просили вывести эту нечисть, завидев в нем защитника.
Надо сказать, что тайга местная немало способствовала тому, что слух переменился именно так. Вроде и низкая, никаких деревьев-великанов, закрывающих небо, а была в ней какая-то недобрая зачарованность. Слишком много было там воды, озер, рек, ручьев, проток, бочажков, водопадцев, ключей; ты шел лесом, а вокруг струились десятки течений, десятки потоков, и тихий шум воды рождал безотчетную тревогу. Реки и ручьи вечно двигались, и этот элемент движения в пейзаже преображал его, делал зыбким; а избыток озерной воды, темной, непроглядной, сообщал пейзажу закрытость, зеркальность, будто за ним есть что-то еще и в темных чащобах скрываются ходы в другое пространство.
Надо сказать, что тайга местная немало способствовала тому, что слух переменился именно так. Вроде и низкая, никаких деревьев-великанов, закрывающих небо, а была в ней какая-то недобрая зачарованность. Слишком много было там воды, озер, рек, ручьев, проток, бочажков, водопадцев, ключей; ты шел лесом, а вокруг струились десятки течений, десятки потоков, и тихий шум воды рождал безотчетную тревогу. Реки и ручьи вечно двигались, и этот элемент движения в пейзаже преображал его, делал зыбким; а избыток озерной воды, темной, непроглядной, сообщал пейзажу закрытость, зеркальность, будто за ним есть что-то еще и в темных чащобах скрываются ходы в другое пространство.
И никогда ты не чувствовал себя там в безопасности; повсюду ощущалось опрятное гниение болот, некротическое подспудное существование; болота отрезали путь, заставляли петлять, превращая пейзаж в вечное отстояние, невозможность пройти прямо; болота прикидывались лужайкой или мшаником, манили в ловушку, – снова обман, маска, не то, что на самом деле.
Край этот располагал ум к суеверности, к вчитыванию в облики веток и теней, к ожиданию скрытой опасности. Слухи о нечисти в тайге здесь могли родиться и сами собой, из полета птицы, из рыбьего всплеска в омуте, из вечерних теней на дороге. Шастали ведь по лесам одичалые псы из брошенных поселков – про них и мы подумали сперва, когда встретили ловчую свору Песьего Царя; бывало, что и нападали на людей. Охотились они сообща, ловко, умело, и встретивший их пугался не самих собак, среди которых попадались и совершенные кабыздохи, а неожиданной выучки; слишком быстро собаки сбились в стаи, выветрилась из них привычка слушаться человека. Никто из коренных насельников тайги не рисковал с ними схлестываться, даже волки – они-то оставались зверьми, а псы образовали новую какую-то породу, много почерпнувшую от человека – злость, жестокость, наглость, мертвую, бездушную в себе уверенность, – и зверье отступало, пятилось. Думал Песий Царь попробовать их приручить – но даже у него, собачьего властителя, не вышло, будто не собаки это уже были, а человеки на четырех ногах.
Слухи оказались на руку Песьему Царю: никто больше не рисковал углубляться в тайгу, ходить на дальние ягодные болота, примыкавшие к колонии. И он постепенно уверился в своей власти над большим лесным краем, где он и вправду был властелин, самодержец. Милиции и крупным бандитам не было до него дела, они даже не знали, что существует такой Песий Царь; а по мелким поселкам и деревням ему стали выказывать почтение, с изумлением понимая, что в смутные, смежные времена под боком выросло что-то новое и с этим надо жить. К тому же почистил он эти поселки, вывел там бродяг и мелкое пьяное ворье, а новые не приходили, по верному телеграфу бродяжьих людей узнав, что там небезопасно. Вроде и не было у бродяг способа дать друг другу весточку, однако как-то они узнавали все, что нужно, будто метки какие оставляли, и в селах наступил покой.
Он уже подумывал обложить эти поселки данью, ввести их, так сказать, в свою вотчину; забрать под себя черных лесорубов. Медленно, грузно из него вылепливался другой человек, владетельный характер, но с безумным коленцем, ибо власть свою он видел не в людях, а в псах и думал расплодить их, чтобы счет шел уже на сотни. А люди считали, что бывший лагерный охранник, когда колонию закрывали, знал, что все вернется, и готовы были признать его пророком – или тайным хранителем, каких, наверное, много осталось в нужных местах, в зонах да на секретных заводах, ждать возрождения Союза, просто о других они не слышали.
Где-то там, на Большой земле, горел парламент, начинались войны, а в глуши лесов вырастал персонаж из семнадцатого века, бунташный царь всея Руси. И не было у него никаких понятий о власти, умственно он так и оставался лейтенантом внутренней службы, да и, пожалуй, ум его как-то размяк, сделался суеверен, не ум уже руководил им, а дремучее чутье; Песий Царь глубже других вник в новое время, почуял его, впустил в себя, и оно его изменило, поразило, как откровение.
…Кирилл еще не отошел от страха, от псов за спиной и пуль, летящих почти в лицо. Если бы он был спокоен, он рассказывал бы иначе; а так было понятно, что он не просто один из арестантов Песьего Царя.
– Песий Царь сделал тебя компаньоном? – спросил Марс.
– Да, – ответил Кирилл. – Дело тут нехитрое. Он сразу понял, что со мной можно иметь дело. Зэк и вохра, а сошлись.
– И ты не сбежал? – спросил Марс.
– А смысл? – ответил Кирилл. – Он на меня слово какое-то повесил, как замок, – псы меня в упор не видели, точно я один из них или дерево. Там хорошие деньги можно было делать. Только с придурью он, с большой придурью. Я ему говорю – давай доходяг этих выкинем, наберем нормальных рабо… – Кирилл в последний момент поправился, сказал «работяг», а не «рабов». – А он меня в расход назначил.
– А теперь я тебе расскажу, как было дело, – сказал Марс. – Стукачом ты был, может даже, главстукачом. Слишком много знаешь, при начальстве состоял. Врешь ты все про корунды. Возвратился, чтобы колонию к делу приспособить, лесопилку там оборудовать. А место занято. Тогда ты к Песьему Царю на службу пошел – он же наверняка знал, что ты стукач, свой человек, можно сказать. А ты присматривался, как бы Царя этого ухандокать. Только почуял он, не тот ты человек, чтобы гниль уметь скрывать.
Кирилл смотрел испуганно и зло.
Марс кивнул на него головой Даниле, тот повел стволом автомата: вставай, иди.
– Давай в ту же яму, где собаки, – сказал Муса, и Данила ответил:
– Туда, туда.
Я понимал, что наемники разыгрывают спектакль, им незачем убивать Кирилла, но на мгновение и сам поверил, что беглеца расстреляют сейчас за бараком.
Кажется, Кирилл рассчитывал, что мы возьмем его проводником. Теперь он дрожал, губы тряслись, пальцы бессмысленно комкали край брезентовой куртки. Но я чувствовал, что Кирилл не сдался, где-то внутри он сжался, маленькая, но яростная злоба хорька не дает ему умолять о пощаде.
Данила не довел его до ямы, полоснул очередью поверх головы, так чтобы от стены барака полетела труха. Кирилл пригнулся, замер, чувствуя, что обмочился, по ноге стекает теплая струйка. Бойцы весело засмеялись, Марс поморщился.
– Ладно, живи, пойдешь с нами, – сказал Марс. – Покажешь, что и как в колонии, – отпустим.
Кирилл молча и подобострастно кивнул. А мне показалось, что мы напрасно берем его с собой; лучше бы уж застрелили здесь – он мелкий, но мстительный и потому опасный человек. Но Марс уже закинул на плечо автомат, готовясь идти – он видел впереди цель, оправдание отлучке из Москвы; и я заранее пожалел Песьего Царя.
Глава X
К бывшей колонии мы вышли к вечеру. Был закат, один из тех таежных закатов, которые становятся пошлыми на фотопленке, но вживую кажутся знамением. Густо-красное солнце уходило в багровеющие облака, последние его лучи падали на старый карьер, где добывали розовый кварц; мутные сахаристые глыбы по краям просвечивало насквозь, и казалось, что это огромные комья плоти; к краю карьера вели шланги насосов, здесь вновь наладили добычу.
В колонии горел электрический свет. Часть бараков была порушена, часть – подлатана, обтянута «колючкой», а вдоль проволоки бегали, пристегнутые за ошейник к тонкой металлической струне, овчарки. Ветер дул на нас, псы не чуяли чужих, от бараков смердело тухлым мясом, гарью, дымом, но собаки все же беспокоились, перебегали с места на место, натягивая поводки.
Мы сошлись впятером; Марс достал бинокль и долго-долго осматривал колонию; заново обжитый участок был невелик, всего три барака и мелкий домишко. Кирилл объяснил, где ночует Песий Царь, где содержит он арестантов, где хранит свою двустволку, и стоял в стороне, не вмешиваясь в разговор, пока не спросят.
– А проводов-то нет, – сказал Муса. – Генератор гоняют?
– Насосы, что в карьере, можно от дизеля запитать, – сказал Джалиль. – Наверное, соляру жгут.
– Откуда здесь соляра? – неприязненно спросил Марс. – С неба падает?
– Посмотри правее вышки, – ответил Джалиль.
Бинокль передавали из рук в руки; правее вышки темнели вкопанные в землю три железнодорожные цистерны. Когда-то их, видно, забросили сюда вертолетом, и теперь новые обитатели колонии жгли старые запасы топлива.
– Прости. – Марс толкнул плечом Джалиля. – Что-то я сорвался. Бред все-таки.
Со стороны колонии прилетел сильный порыв ветра. Он принес невозможный, казалось бы, в этих краях запах – запах свежевыпеченного хлеба. И вдруг мне показалось, что все происходящее – чудовищная ошибка, мы можем убрать оружие и смело идти вперед – нас ждут приют, ночлег, нечто чрезвычайно родное, в чем мы родились, выросли, из чего состоим.