Вроде, очнулись.
— Идем, — махнул рукой Вадику и сам первый вышел за дверь подпольного цеха по производству мороженого.
— Все по плану, — Встретил нас на подъеме лестницы Семен. — Я проследил. Он пойдет жаловаться на несправедливость к своим друзьям.
— Сейф ему показали?
— Мельком, как ты приказал. Якобы, перекладывали пачки с деньгами.
— Отлично, — чуть расслабился, отметив исполненным еще один пункт плана. — Для второго шага все готово?
— Да, босс, ребята нашептали нужные слова. Нас уже ищут, — хмыкнул довольно Вадик.
— Не понимаю, они совсем безмозглые? — Пробухтел Семен, до конца не веривший, что все получится.
— Всем нужен виновник своих бед, — пожал я плечами и поправил красную бабочку на рубашке. — Так что давайте позволим себя найти.
Наша группа неспешно зашагала по коридорам — широким, светлым благодаря щедрости неведомого спонсора украсившего каждый поворот веселым рисунком, на который даже у последнего мерзавца не поднимался фломастер. В пролете мелькнула испуганная мордашка одного из подручных Моряка, тут же исчезнувшая под быстрый топот новых, но таких громких ботинок.
— Минута — две, — прикинул Вадик, приваливаясь к стене возле тупичка с аварийным выходом, кое‑как освещавшим площадку два на три метра желтым светом букв.
Я остался чуть дальше, под светом, лившимся из окна — будто бы один, и не стоят в тени два друга — настоящих друга, а не тех, кто превратился за последние три года в Сиплого и Моряка. Все‑таки, дружбы на деньгах не бывает.
— Ты продал нам некачественный товар.
Я стоял возле окна, заложив руки за спину, когда обвинение все‑таки прозвучало. Надо же, я думал, они так и будут переминаться с ноги на ногу, не решаясь произнести слово. Чуть повернувшись, отметил троих рослых ребят, напоказ выставивших полосатые майки в разрезе расстегнутых на три пуговицы рубашек. Сильные, агрессивные, привыкшие делать, а не думать. То, что надо.
— Вот как? — Нейтрально ответил я.
— Стоматолог сказал, что наши зубы испортились из‑за сладкого. Ты продал его нам! — Привел довод Колька, угрожающе наклонив голову вперед. — Из‑за тебя мы страдали!
— И что вы хотите от меня? — Искренне полюбопытствовал в ответ.
— Компен… ком… компенсации! — Выговорил центровой тройки.
— И сколько вы хотите?
— Два импа! — Выпалил он, видимо, сам не веря, что такую огромную кучу денег можно получить.
— За каждый зуб? — Деловито уточнил я, доставая чековую книжку, некогда бывшую блокнотом.
— Да! — Переглянулись трое и кивнули, балдея от перспектив.
— И у кого сколько? — постучал я вытащенной ручкой по бумажке.
— Вот у меня передний и два коренных, — показал Колька, отодвигая губу. — У Севы три, у Вити один.
— У меня два! — Возмутился Витя, старательно показывая пальцем на залеченные зубы.
— Хм, ладно. — Кивнул я, выписывая чек Кольке. — Вот, за твои три зуба. Сева, твой чек, Витя, пожалуйста. Все довольны?
— Ага, — ошарашенно мотнули они головами, всматриваясь в мою размашистую подпись.
— Теперь я хотел бы получить свои зубы.
— Ч‑что?
— Ну, я же за них заплатил, верно? — Недоуменно пожал я плечами. — Они больные, испорченные моим товаром, я все правильно говорю? Вы назначили им цену и получили деньги. Так что давайте, не будем тратить мое время. Зубы на полку. — Похлопал я рукой по подоконнику.
— Мы так не договаривались!
— Виталик, Семен, — скомандовал я, и тут же из темноты тупичка выступили мои друзья, несколькими ударами сложив неприятеля на пол. — Семен, вот этот должен мне три зуба. Оформи, будь добр.
— Не сомневайся, босс, — пробухтел он, доставая заранее подготовленные ржавые плоскогубцы из‑за пояса.
— Нет, не надо! — Вопили с пола, но друг придавил клиента коленом, разжал пасть и вставил металл ему в рот.
Вопль сменился диким криком с подвыванием, а на свет теплого летнего солнышка появился окровавленный полуотломанный клык.
С глухим звуком зуб ударился о бетон пола, тут же приковав к себе взгляды всех троих.
— Не до конца, — досадливо посетовал я.
— Сейчас исправлю, босс.
— Не надо, прошу!
— Но я же за них заплатил, — укорил я его. — Не дергайся, будь добр.
— Сделка отменяется, — просипел Колька, вывернув голову в сторону и выплевывая кровь изо рта.
— Ну… Раз так, я могу продать вам зубы обратно. — Сообщил я благожелательно, присел рядом и потрепал его по щеке.
В его глазах было столько надежды, будто я способен вернуть ему улыбку, искаженную некрасивой щербиной.
— Разумеется, дороже, — тут же поправился. — Скажем, за десять импов каждый. Срок — завтра. Проценты будут идти каждый день, пока мой товар у вас во рту. Первый взнос вы можете сделать прямо сейчас. — Я кивнул на чеки, которые они все еще держали в руках. — Нет вопросов? Замечательно. Остаток долга — шестьдесят четыре импа.
Теперь в его глазах не было надежды, только ярость и желание убить.
— Проваливай.
Я оттер кровь с пальцев о его брюки и взглядом попросил своих друзей проводить наших клиентов пинками. Вновь отошел к окну, чуть размялся, потянувшись руками, и обернулся к ребятам.
— Какой же сволочью приходится быть.
— Они изуродовали Олега, — напомнил Семен, оттирая плоскогубцы платком.
— Потому и приходится, — нахмурился, признавая его правоту.
— Ты мог хотя бы найти не такие ржавые, а? — Попенял Вадик товарищу, скептически осматривая красно — желтые разводы на металле.
— Это не я, — кинул на меня он взгляд.
— Я вам не зубная фея, чтобы платить два импа за зуб, — с легким раздражением пояснил в ответ. — Эдак половина интерната встанет в очередь с челюстью в руке! Важен не зуб, а страх и боль от процесса. Они должны знать, что зуб можно вырывать долго и очень болезненно!
— Тише — тише, — сочувственно похлопал меня Вадик, успокаивая. — Мы знаем, тебе нелегко. Скоро все закончится, верно?
Я прикрыл глаза, откидывая злые мысли. Вокруг были друзья, хорошие и добрые, и их совсем не надо было пугать мной — другим.
— Извини. По третьей стадии есть вопросы? Нет? Тогда я на крышу.
Не следует пока что показываться на глазах своих должников. Ребята горячие, могут попытаться все решить силой, вернувшись с подкреплением. А задумка вовсе не в массовой драке. Задумка в том, чтобы жадность и страх объединились ради крупного приза.
В холодке затененного участка крыши, упираясь в еле заметные выступы на шероховатой поверхности, я внимательно присматривался к сегодняшнему дню.
Нависали над головой перистые облаками, жарило полуденным солнцем, поднимались вертикально вверх дымки над крошечными сельскими домиками вдали, лениво и вовсе не страшно грозила дождем темная линия на горизонте. Душно до звона в ушах, тело желало движения в надежде на порыв ветра, но солнце нещадно загоняло в тень, прожигая ноги даже сквозь подошву сандалий. И это здесь, на крыше, под редкими порывами ветрами, нет — нет, но приносящими свежесть и прохладу.
А каково им там, в бетонной коробке интерната? Разумеется, им плохо. Но скоро станет еще хуже — Семен перекрывает вентиляционные каналы, обращая комнаты в пекло. Благодаря усилиям Вадика, кран с холодной водой скоро захрипит и заплюется ржавчиной, а в столовой уже со вчерашнего дня готовы продавать только ледяную газировку, от которой потеет майка и хочется пить еще больше.
Но я все еще не уверен — достаточно ли плох этот день? Или, быть может, сделать его еще немного хуже, чтобы мысли и желания моих врагов гарантированно обратились поступками?
Моя жизнь насчитывает почти пять тысяч дней. Хороших и плохих, интересных и скучных — как и большинство из нас, я не выбирал большую их половину, принимая от жизни утром и отдавая каждую ночь обратно, с благодарностью или упреком. Пока, разменяв третью с половиной тысячу, не осознал, что дни можно создавать самому. Для себя и других. А еще чуть позже я начал их продавать.
Это казалось не так уж и сложно — тогда, три года назад. Старший класс ушел в город, им на смену должен был прийти бывший восьмой, уже предвкушавший обретение власти по праву самых сильных и взрослых в интернате. Старшие ушли, но я‑то остался — а вместе со мной и вся паутина подчинения и страха, унаследованная от тех, с кем я вел дела.
Я помню разочарование на лицах, когда в огромной спальне девятого класса, едва — едва заселенного, полного ароматом свежих простыней, звучал мой скучный голос — о том, что они выросли, но ничего не изменилось. Когда они не поверили и посмели возражать, я создал свои первые двадцать четыре часа.
Ночь с разбитым окном, стылая, завывающая ветром, холодная. Утро с громким криком воспитателей, упрямым молчанием и злостью. Горелые завтраки, обеды и ужины. Вечер с белым шумом сломанной антенны вместо мультфильма, отсыревшее белье и две полоски на другом окне, крестом отметившие пока еще целое стекло. Намек был принят, возражений более не последовало.
Тогда я создал хороший день, со вкусной едой, футболом на физкультуре, отремонтированным окном и теплым, выглаженным бельем. И назначил ему цену.
Многие не могли купить день целиком, тогда я продавал часы и минуты, забирая плату работой и вещами. Постепенно все богатства нашего маленького мира заняли пространство под кроватью, забили тумбу и угол, а под дверьми всегда стояло пару бегунков, готовых исполнить любое поручение.
Был ли я счастлив, сдвигая ногой стопку с раскрасками, выбирая нужный оттенок из двух сотен разнообразных фломастеров? Нет. Но создавая новый день, загадывая, каким он будет, я радовался даже больше, чем мои клиенты. Я придумывал им приключения, пряча листок с ответами на экзамен, до которого оставался час, под стельку ботинка поварихи. Я сгорал от любопытства, выберется ли Лайка из кабинета директора незамеченной, и искренне сожалел, что не участвовал в ее десанте через окно. Я устраивал ребятам представление, отсылая в театры и цирки письма, подписанные сотней нескладных подписей — и актеры приезжали, создавая нам всем праздник. Так что дело вовсе не в оплате, хоть и отказаться я от нее не мог. И это стало первой проблемой, из череды многих.
Вскоре я понял, что еще месяц — два, и моим клиентам нечем будет мне платить. Они уже начали залезать в карманы младших, норовили сделать свою работу чужими руками, понуждая силой, сколько бы я не повышал голос и не налагал штрафы. Но даже и этот источник грозил иссякнуть — а значит, они полезут в карманы учителей или устроят бунт. Этого нельзя было допустить.
Я начал скидывать накопленное обратно, щедро одаряя хороших ребят, создавая себе друзей, охранников и сторонников. Но они не торопились давать ход своим богатствам, предпочитая копить, а не обмениваться, а если и тратили — то, неожиданно, ради создания собственной власти. Ситуация стала только хуже.
Тогда я начал платить обычным детям за полную ерунду только для того, чтобы они могли платить мне. Когда забор за неделю был покрашен трижды, а расчесанного и отмытого Машка чуть не забрала учительница, я понял, что требуется внешний источник работы и оплаты за нее.
Так в интернате появилась тайная выделка нехитрых кухонных принадлежностей, вроде лопаточек, скалок и дощечек. Взамен тяжелой спортивной сумки, набитой деревяшками, трудовик приносил пару — тройку бумажек и россыпь мелочи, каждый раз отводя глаза и винясь в том, что можно заработать и больше, но только если продавать самим. А так — цену определял покупатель, зато брал все скопом и даже просил еще.
Мне было наплевать на цену, куда важнее, что у ребят появилась работа, за которую плачу не я. Но и довольным я не был — рубли это не то, что я мог безопасно передать своим работникам. У меня не было размена, я не знал их настоящей стоимости, я не хотел, чтобы их заметили воспитатели. И еще я не желал, чтобы деньги начали тратить мимо меня — они, как я знал, ценились там, за забором. Тогда я создал свои деньги. Мне приносили рубли, а я платил импами, торами и орами, по курсу один к десяти, украшая неровные прямоугольники раскраски своей подписью (подглядел у зеленой бумажки со стариком).
Ситуация выровнялась — до той поры, когда моих денег на руках стало больше, чем я мог предложить услуг. У меня начали выкупать сданные ранее предметы, обменивая так ловко придуманные мною пустышки на игрушки и матрацы, постепенно вычерпывая все мною накопленное до самого дна.
Я спросил совета друзей — и те сбежали тут же, услышав в моих словах только слово 'проблемы'. Так появилась команда Моряка (от дома у него осталась отцова майка) и Федьки. Сиплым я сделал его уже сам, организовав ему после очередного залета солнечную ванну в лютый мороз.
Зная о моих сложностях, они начали распускать слухи, что скоро все рухнет, что я всех обманываю, и пришло время меня бить.
В ответ, на те рубли, которые скопились у меня, я закупил во внешнем мире конфеты и сладости, демонстративно вывалив десятки килограмм богатства на соседнюю, все еще пустующую кровать. Мой авторитет вновь был нерушим. Но с таким подходом запасы внешних денег грозили очень быстро кончиться — цена за килограмм даже самой дешевой карамели очень неприятно удивила. Тогда родилась идея, что надо производить нечто, что ценилось бы и за забором и внутри интерната. И я знал такой продукт.
Первую партию мороженого мне сделали повара, с легкостью превратив пачку магазинных сливок во вполне пристойный пломбир — без вафельного стаканчика и наклейки, но очень даже вкусный. Вафельный стаканчик, впрочем, тоже не стал великой проблемой. Зато пугала стоимость сливок, теста для стаканчиков, сахара и самое дорогое — работы поваров, аренды помещения и оборудования. Последнюю проблему я смог решить довольно быстро, прознав, что после обширного ремонта интерната, все старые кухонные принадлежности и технику покидали в подвал. За две недели и десяток килограмм конфет помещение удалось привести в порядок, а за сотенную рублями трудовик починил и смазал все нужное оборудование — крупную морозильную камеру, вафельницы и несколько крупных взвбивателей для теста. Рабочие тоже нашлись быстро, а вот с сырьем возникли сложности — его требовалось покупать за рубли, но продавать мороженое за оградой в таком виде я пока не мог. Зато внутри интерната продукт шел хорошо, отодвигая призрак разорения на месяц — два.
Вскоре, во время очередного сидения на крыше, меня осенило — вокруг интерната, на долгие километры было множество деревень. А где деревни — там коровы, а значит, сливки. А еще — там дети, а значит, клиенты, которым все равно, как выглядит мороженое — главное, чтобы оно было вкусным и холодным. Но для этого мне нужен был человек снаружи.
Такой человек нашелся — вместе с телефоном, который оставил Толик, уезжая из интерната. Его бабушка вылечилась, и органы опеки позволили ему вернуться домой, оставив за спиной чужую зависть и его твердое обещание мне помочь, если что. Кажется, я очень удачно позвонил тогда в больницу, он очень хвалил — вернее, смущался и пытался жать руку, но это одно и то же. В общем, обещанное 'если что' произошло, я позвонил — и Толик появился у забора интерната следующим вечером.
'Ничего не получится', — говорил он. 'Это бред!' — Недоверчиво крутил он головой. 'Ну не на руках же мне все тащить' — бухтел, уже сдаваясь. Пришлось вернуться в интернат, подхватить сумку с деньгами и пропихнуть через лаз под забором. 'Этих денег хватит на машину?' — пнул я расстегнутое хранилище бумажек и мелочи.
Через неделю за оградой лихо притормозила красная, потрепанная машина с черными заплатами на кузове, с разными дисками и на глаз видимой овальностью колес, из которой вальяжно выбрался Толик, поправляя черные очки с модной, не отклеенной наклейкой. Потом мне рассказали, что увидевший его через окно учитель всплакнул, признавая, что всегда думал о Толике только хорошее и знал, что тот выбьется в люди. Ну а мы начали работу, обменивая мороженое на вкуснейшее деревенское молоко, сливки, копейки и всякую ерунду, которая казалась Толику ценной.
Успешный опыт с Толиком подсказал, что друзей все‑таки можно найти, а загруженность в мороженном и столярном деле и вовсе заставила искать себе помощников. Только вот как найти надежных и порядочных? Обратился к учительнице по окружающему миру, вместе с просьбой подарив ей ее портрет (рисовал мой цех по производству новых, красивых денег — старые начали подделывать). Учительница впечатлилась и провела всеобщий психологический тест, по результатам которого я подружился с Олегом, Вадиком и Семеном. Все — верные, умные, смелые и сильные. А Олег еще и красиво рисует — и с ним было сложнее всего. Дело в том, что у меня уже были те, кто умел хорошо рисовать, но не было, кто занимался ведением бумаг, подсчетом денег и прочим, что я считал неважным, но очень быстро сменил мнение, когда дорвался по бухгалтерии интерната, чтобы уменьшить число кухонного инвентаря на одну единицу — уж больно мне понравился комбайн полного цикла. И… мою правку никто не заметил, словно и не было комбайна никогда. Невероятная сила бумаг настолько поразила, что я понял необходимость в специально обученном человеке — чтобы считать и не потерять свое. А вот Олег хотел стать художником. Тогда я пришел к нему с пакетом мандаринов и толстым гроссбухом.
— Что это? — Сглотнув слюну, спросил он меня, разрываясь взглядом между вкусностями и непонятной книжицей.
— Произведение искусства, — я распахнул гроссбух на последней странице и тыкнул пальцем в строчку с красной пастой. — Вот, смотри.
— Что я должен тут увидеть? — Не понимая, глянул он на меня круглыми глазами
— Как? Разве ты не видишь сочные оранжевые плоды на холодном снегу? — Удивился я, указывая ногтем на цифру. — Не видишь, как преданы они забвению, забыты и портятся, заметаемые снегом?