…Лодя подходит к окну. Просто подойти больше некуда. Смотрит на балкон. Там склад досок. Рядом картонный ящик, в котором что-то блестит. Он увидит это или сразу, или рукой направит туда лампочку.
..Лодя видит спрятанные Юраем сапоги.
…Это единственная против него улика. Все остальное – ерунда. Не доказать. А сапоги засветились на нем тогда, когда он встретил на скотном дворе деревенского дурня с мешком за плечами. Он пялился на сапоги, как на бабу. Он их вожделел, старый козел. «Выброси их к чертовой матери», – сказала тогда Лидия. Что они и сделали, отъехав от деревни. Сапоги – его единственный прокол. Исчезни они с лица земли, и куда ты денешься со своим досье, детектив-полудурок. Ишь, спрятал в коробку. Не сообразил, что лампочка светит прямо в нее. (Наломался Юрай, пока соединил в одну систему лампочку, коробку и сапоги.)
…Теперь Лодя торопится. Балкон завален. Он идет к ящику, переступая через хлам и держась за перила. Он верит, что судьба, как всегда, ему помогает, раз задерживает Юрая.
…Лодя тянется к коробке. Там, в углу, особенно много навалено. Ничего, ничего, надо как следует опереться на перила и приподняться…
Юрай стоит у окна, слушает. У него нет балкона. В их доме балконы через этаж. Он слышит треск и шелест. Это еще не тот треск и не тот шелест.
…Лодя дергает коробку. Зацепилась, зараза. Ее надо наклонить, и сапоги вывалятся сами. Он тянется двумя руками, опершись спиной на перила. Какой идиот, этот Юрай! Это ж надо – выпустить из рук такой козырь. А тому деревенскому олуху надо будет дать по глазам, чтоб меньше видел. Это надо будет сделать в ближайшие дни. От предвкушения мести он делается сильней. Он тянет к себе коробку.
Ну вот… Теперь тот самый треск. Тот самый, что перешел в крик…
Юрай быстро выходит из дома, убирает записку, бежит вниз, убирает другую и заходит в пустую квартиру. Закрывает балкон и открывает окно. Коробка легко достается из окна. Он боялся, что Лодя это сообразит тоже. Ведь мог, мог! Снимает провод с проема окна, перебрасывает на вбитый в стену гвоздик. Как было… Ну, вот и все. Завтра он отвезет сапоги Ивану.
На улице тихо. Во дворе тоже. Никто не поднял тревогу. Как легко, оказывается, и незаметно можно летать по воздуху.
На душе было мерзко. А рассчитывал на глубокое удовлетворение. Где ж оно?
«Ах, Юрай! – сказала бы Рита. – Вечно ты впереди всех. Ну что, тебе больше всех надо?»
«Ты как детдомовец, – сказала бы Маша, – кровь за кровь… Но что тебе моя кровь? Я ведь тебе никто, а ты мне тоже… Я бы за тебя пальцем не пошевельнула».
«А мне все равно, – сказала бы Оля Кравцова. – Мне все, абсолютно все равно. И ваши живые дела не понимаю… Я ведь не жила… Или не помню?»
«Ты, Юрай, не прав, – сказал бы Михайло, – я такие методы не одобряю. Это же терроризм какой-то получается. Незаконное же дело…»
Юрай подозревал, что будет плохо, но чтобы до такой степени… «Привычки нет, – подумал Юрай. – Первый раз и должно быть так».
Он тихо шел по переулку. Они стояли одна за другой, две машины. В большой сидела Лидия Алексеевна и курила в окошко.
– О! – сказал Юрай. – И сопровождающие лица! Я ведь просил приехать одного.
– Я вам не мешаю, – сказала Лидия Алексеевна. – Это ваши дела. Но вы что-то задерживаетесь…
– Там записка, чтоб клиент не волновался. И я уже иду. До встречи, мадам!
– Вы думаете, шантаж вам сойдет с рук?
– Нет, мадам. Я сгорю в синем пламени сразу после вас. За дровами уже послано.
Полезно вечером прогуляться по переулку. Ему полегчало. Когда вернулся, во дворе уже шумели. Во многих квартирах горел свет.
– Что-то случилось? – спросил Юрай у мужчины в тапочках с помпонами.
– Человек на балконе оступился и рухнул. Ну, скажу я вам. Строительство. Ну, скажу я вам, качество…
Юрай сокрушенно покачал головой.
«Теперь с этим предстоит жить, – подумал он. – Господи, дай мне сил…»
История третья
…И снова, как с «канувшими девушками», человека вроде и не было. Даже тех, рядом с которыми разбился некто Румянцев, история взволновала минут на пятнадцать-двадцать, не больше. Мужчины, как один, вышли на свои балконы, потрясли перила на прочность, постучали молотками, один умелец даже приволок с помойки моток проволоки – опоясал перила, вызвав трехминутную зависть у не сообразивших о такой возможности. Лежал же моток, сырел, все видели, – а сообразил один. Умный. Чуть больше – минут тридцать-сорок – поговорили про «нехорошую квартиру», позлорадствовали, что так им и надо, этим чертовым предпринимателям, чтоб они все разбились «мордой об землю».
Одним словом, не тот мы народ, чтоб нас задешево пробрать смертью. Не тот. Мы к ней завсегда готовы, хоть коллективно, хоть поодиночке. Смерть – это почти исполнение тайного желания, поскольку других и не было, и нет, и не будет. Мы как бы рождаемся для короткой пробежки между явлением миру и уходом из него, неся в себе эту дистанцию – затоптанный, унылый кусок дороги-жизни. Появившись на нем, одно счастье – припустить поскорее до того столбика, где тебе сделает отмашку некто в бело-сером капюшоне, похожий на куклуксклановца из старой детской книжки «Хижина дяди Тома». Если учесть, что и на входе в этот мир тебя тоже не обласкали, что лапали тебя грубыми толстыми пальцами, рвали из чрева, а потом лезли в глаза, рот, давили на косточки, крутили руки-ноги… Как тут сразу не побежать быстро, быстрее, еще быстрее. «Привет, куклуксклановец! Я уже тут. Что-нибудь должен?» – «Да пошел ты! Рука уже занемела давать вам, русским, отмашку. Уж не рождались бы, что ли… Хуже собак… Те с цепи не так нервно срываются, как вы живете!» – «Извини, мужик… Я не знал… Можно я еще раз пробегу пограмотней??» – «Хрен! Тебе такую головку дали – первый сорт. Почти не ношенная… Один раз пожила… Давно, правда… В Древнем Риме. А сердце вообще новое, прямо из резервуара… Видимо, расчет на тебя был, а ты идиот оказался… Устроил бегство… В следующий раз пигмеем родишься. С кольцом в носу и отвислым животом… Диким станешь… Раз головкой, почти не ношенной, распорядиться не мог».
…Каждую ночь ведет теперь Юрай такие разговоры сам с собой. Отойдет от своего сна-яви и думает: «А я как бы уже и готов. Пигмеем с животом – так пигмеем. Я ведь человека убил. Пигмейство – это мне еще подарок. Этот, в капюшоне, халтурщик в своем деле. Меня точно надо было в другую сторону направить, где гады и твари. Хотя почему, собственно? Почему гад по имени змея хуже меня, вывинчивающего шурупы и болты? Змея ведь кусает по природе своей, человек же – по подлости».
С этим жить было нельзя. С этим идут к «капюшону». Конечно, бездарно думать, что есть «вид смерти», который маме может показаться утешительным. И все-таки надо было найти именно его. Это стало манией. Хорошо бы оказаться там, где ни с того ни с сего вздрогнет земля или нахлынут воды, главное, чтобы в самом тяжелом сне мама не увидела, что он сделал с собой сам.
Одновременно с мукой надо было заливать в себя воду и пищу, отвечать на слова и жесты. Но, видимо, потому что задождило и люди носили плащи и зонтики, а очки при этом запотевали, никто ничего не замечал. Более того, многие именно в этот период начали завидовать Юраю: «Тебе, старик, хорошо. Ты одинокий. Ты знаешь, сколько стоит сейчас детский комбинезон? А женские сапоги? Ты, Юрай, горя не знаешь. Сейчас одиночное плавание – самый перспективный вид жизни. Как ты, паразит, заранее обо всем догадался?» Мокрые люди уходили в дождь, в безденежье, в тоску, а Юрай тихонечко оголял провода приемника. Почему-то было стыдно. Перед Галичем.
И когда почти все было готово, на Юрая вдруг наехала милиция. С тоскливым упорством стала выяснять, где он был в тот вечер, не ходил ли в «нехорошую квартиру»? И что это за история у него вышла с просверленной в полу дыркой? Не его ли самого рук дело!
Танк шел целенаправленно.
Был момент, когда Юрай хотел рассказать все – от и до. В конце концов, просто передать пакет со своей историей, начиная со смерти Риты Емельяновой. Он даже взял его, пакет, сунул во внутренний карман. Пусть разбираются ab ovo. От яйца. Он ведь всегда этого хотел. Он хорошего человека, милиционера Михайлу, этим своим хотением сгубил.
Но тут и случился такой разговор.
– Вы человек туманный, гражданин Райков, – сказал ему парень из милиции, новенький такой лейтенант с мощными кулаками бойца, – что-то вы все вынюхиваете, копаете, можно подумать, у людей терпения сколько угодно.
– У каких людей? – спросил Юрай.
Не смутился лейтенант, а засмеялся, но объяснять не стал.
– Я в порядке совета…
– Тогда почему гражданин? – спросил Юрай. – Я, можно сказать, уже господин, если еще не товарищ… Куда клонишь, лейтенант? В какую сторону мне пригибаться?
И снова засмеялся лейтенант, кулачки расслабил, из горячих его ладоней капнуло на стол.
– Потливость? – спросил Юрай. – Это бывает на нервной почве.
– Давай почву не трогать, – спокойно сказал лейтенант. – Мою. В этом кабинете будем трогать исключительно твою. Но можем и избежать этого, если ты навсегда растворишься в пространстве. Твою передачу я слушаю. Проникаюсь. Борись с нарушителями и дальше. Но на вверенной мне территории, а она – заметь – и твоя территория, – не гадь. Понял? Ищи темы в другом месте. Дома же отдыхай, расслабляйся.
– Давай почву не трогать, – спокойно сказал лейтенант. – Мою. В этом кабинете будем трогать исключительно твою. Но можем и избежать этого, если ты навсегда растворишься в пространстве. Твою передачу я слушаю. Проникаюсь. Борись с нарушителями и дальше. Но на вверенной мне территории, а она – заметь – и твоя территория, – не гадь. Понял? Ищи темы в другом месте. Дома же отдыхай, расслабляйся.
Как-то легко и ясно все представилось. Пока он оголял провода, выясняя свои отношения с тем, в капюшоне, который даст ему последнюю отмашку, кто-то забеспокоился. Его, Юраеву, тишину жизни перед смертью принял за замирание перед прыжком. Черт разберется в этих свойствах тишины! Нет у нас для отслушивания ее уха, нет. Чего замолчал человек? Чтобы умереть? Чтобы крикнуть? Чтобы плюнуть? Что есть молчание Юрая? «Те и там» не испугались, конечно, не те люди, – насторожились.
Для проверки «щупом» возник лейтенант с головастыми кулаками. Тогда, давным-давно, сто лет тому назад, в прошлом году, когда предстал перед Юраем ровесник Михайло, парень с тонкой шеей и невероятно круглой головой, колебаний не было – можно и нужно все ему рассказать, хотя история смерти Маши выглядела не то что криминально, абсолютно пристойно. Жил человек и умер – какие дела? У каждого свой срок, он уже отмерян. Но Михайле можно было рассказать все. Почему же ему было можно, а этому – сейчас и здесь – нельзя? Почему допрежь первых слов, допрежь «здрасьте» иголочка кольнула в позвоночник и сказала «берегись». Кольнула и ушла, оставив для дальнейшего понимания кулачки, и глаза с булавочного укола зрачком, и эту каплю, что высочилась из ладоней. Была ли в этой капле надежда на угрызения, что взял на себя лейтенант разговор неправедный, взять-то взял, а природа его человеческая взбунтовалась, воспряла, и капля тому знак?
Но нет… Не возникло, не пробилось доверие, остались на исходных позициях: один должен придавить, другой должен увернуться.
– Я понял, – ответил Юрай, – у меня только вопрос – не для радио, для любопытства: чем кончилась история в моем подъезде?
– А! – сказал лейтенант. – Никакого секрета. Свалился малый. Он – представитель заказчика, пошел посмотреть, как идут дела, черти его вынесли на балкон. Опоры на соплях, знаешь же наше качество.
– И небось не застраховался мужик, – покачал головой Юрай. – А то с прораба можно было бы снять хорошую шкуру…
В глазах у лейтенанта мелькнул живой интерес.
– Не в курсе. Надо узнать.
– Страховщики так ведь просто денежки не отдадут, – кочегарил интерес лейтенанта Юрай. – Они насядут на строителей, а те начнут искать злоумышленника. Платить у нас никто не любит. Ни государство, ни частники.
– Ха-ха-ха! – засмеялся лейтенант. – Это ты в лоб. Я узнаю, если тебе интересно, трогали ли за яйца прораба.
– Не то чтобы интересно, – ответил Юрай. – Меня эта стройка просто достала.
Расстались почти как родные. Юрай даже представлял того, «некоего», кто дал наказ лейтенанту: «Знаешь, сейчас на милицию только ленивый не плюет. У нас вроде все спокойно, хорошие показатели. Этот идиот с балкона свалился, а над ним как раз трепач с радио живет. Она нам нужна, популярность? Сделай ему насечку. Слабенькую. Без крови. Чтоб жил тихо. У тебя там что с квартирой?» Ласковый такой треп славян между собой. Но именно после этой встречи как-то сама собой ушла из мыслей «электросмерть». «Легко я уговорился, – подумал Юрай. – Легко согласился жить с первым смертным грехом. Одного потливого лейтенанта хватило. А случись генерал? Не пошел бы я косить налево-направо сестер-братьев и не то что с сомнением в душе, а с радостью исполняемого приказа?»
Что он есть – русский человек? Самый, самый, самый… Как нас учили… Как он переходит эту грань добра и зла? Легко переходит. У него одно отличие – покусать себя после перехода, словом излиться, хотя кто тебе это сказал, Юрай? Достоевский? Что он через старуху-процентщицу раскрыл все многообразие русского убийства? Да никоим образом. Никогда сроду не был озабочен русский человек ценностью чужой жизни. Раскольников писан нам для возможности развития души в этом деле. Убиваешь запросто. Первый вариант. Потом убиваешь с философией. Второй. Потом с угрызениями совести. Потом же – глядишь – и не убьешь… На каком мы этапе все? На каком этапе каждый? На каком этапе ты сам, Юрай?
В метро встретился однокурсник Валька Кузнецов, Валек, как его называли, эпикуреец.
– Сто лет тебя не видел, – сказал Валек, разглядывая Юрая. – Постарел ты, дядька! Оскорбляешь поколение видом морщин и мешков. Мы еще в порядке. Мы – мальчики годящиеся. Ты в курсе, что Сулема вернулась?
Сулемой называли они Верку Афанасьеву, университетскую давалку, исповедующую легкость сексуального бытия еще до того, как, осторожно натужась, раздвигал Михаил Сергеевич самые железные ворота мира. Он еще только кряхтел, с опаской оглядываясь на жену и политическое бюро, снисходительно взиравшее на молодецкие игры Нового Генерального (каждый новый ведь что-нибудь двигает), а Верка А. через высокий железный забор уже давно прыгала, то есть выходила туда, за бугор, замуж. Муж ее был черен лицом, но зато в белом с золотом тюрбане. Рыжая Верка стала Салимой, но какой же русский не любит поменять буквичку для остроты экспрессии? Вот и превратилась Салима в Сулему. Побыв немножко женой белого тюрбана, Верка поклялась на Библии, Коране и Конституция СССР, что впредь и никогда больше! Она с готовностью вновь раскрыла объятия не испорченному заграничным опытом люду, не обижала никого из бедных и неимущих, только сторонилась нерусской речи, как чумы. Но однажды снова попалась, как девочка, и ее опять увезли в далекие края, на этот раз куда-то не то в Голландию, не то в Данию. Сулема была человеком слова, поэтому рвала на себе волосы, обвиняла во всем Библию, Коран и Конституцию как некачественные клятвенные предметы и снова дала слово – на портрете любимого артиста и как бы хорошего семьянина Янковского, – что на этот раз чувство у нее на самом деле большое и красивое, а значит, входит она в берега надолго, а может, и навсегда. Говорили, что напоследок был очень представительный группенсекс, но Юрай ни по одиночке, ни в компании дела с Сулемой не имел.
А вот сейчас он стоял под докторски тщательным взглядом Вальки Кузнецова и переваривал его предложение сходить, наконец, к Сулеме в гости, посмотреть хотя бы на женщину, у которой такой опыт. «Может, именно она знает наверняка, с подачи инстинкта и пола, какой нам путь вернее – европейский или азиатский? В конце концов бабам же стелиться!» Так вот на все это Юрай сказал: «Пошли».
Сулема, увидев Юрая, распахнула глазенки до белых ободков.
– Стоило вернуться, – сказала она, обнимая Юрая, – раз ты пришел ко мне, значит, я действительно нужна родине.
Утром, уходя от нее, Юрай вдруг сказал про Нелку.
– Не бойся, я тебя не выдам, – засмеялась Сулема.
– Да я не в том смысле, – растерялся Юрай и вдруг понял: в том. В том самом смысле возникла Нелка. Вдруг узнает?
Но Сулема обняла и повторила:
– На мне клейма, конечно, ставить негде, но головка у меня умная. Потому и понимаю: плохо сейчас совестливым мужикам в бессовестном мире. Это самый минусовый результат из всех возможных, не знаю уж по какой шкале.
– Как будто раньше совестливым было лучше, – сказал Юрай. – Мы завсегда плохо.
– Лучше, – ответила Сулема. – Было лучше. Совестливые были отделены. Они существовали отдельно. Там, где воняло, они не стояли. А сейчас все перемешалось. И великие бессмертные души крутятся в водовороте вместе с дерьмом. Идеальный общак получился. Апофеоз групповухи, можно сказать.
– Нет, – не согласился Юрай, – нет. Там, где воняет, я не стою.
Сулема покачала головой.
– Бог тебе в помощь, Юрай. Я не знаю. Может, и пошла уже в ход новая отдельность… Может… Но ведь ей, чтоб защититься, убивать придется… Ты об этом не думал?
– Я только об этом и думаю, – ответил Юрай. И понял: надо скорей уходить. Бежать. Еще слово – и не останется облегчения в душе. Сулеме ведь поговорить охота, как-никак диплом у нее философский, девушка латынью владела, как никто на курсе, а востребовалась в жизни одним-единственным способом.
– А ты еще латынь помнишь? – спросил Юрай.
– Vale et me ama! Перевести?
– Обижаешь! Будь здоров и люби меня!
– Вообще-то все забыла. Зачем училась, кто бы мне сказал?
* * *А стройка под Юраем заглохла напрочь. Чей-то досужий ум даже сообразил выковырять этажную кнопочку лифта, дескать, не черта на этом этаже делать. Но через некоторое время этаж снова зашелестел. Правда, тихо, шепотом. Юрай решил – бомжи. Оказались беженцы. По нынешнему времени разницы, считай, никакой.
Уехала за границу Лидия Алексеевна Муратова. Леон Градский, постоянно державший даму под микроскопом, сказал Юраю:
– Вряд ли она вернется, но не бери это на свой счет. Дама просто устала. Не молоденькая ведь, сколько же можно гулять по лезвию…