Все ушло.
Серый посмотрел на привязанного к стулу урода, поднялся по ступенькам, открыл дверь наружу, сходил к колодцу и набрал ведро воды. Зачем-то потрогал воду рукой — холодная, нет — и разозлился на себя: какая, мать, разница?
Внизу, в подвале весь залп из ведра он зарядил человеку в лицо и в грудь. Брызги оконтурили стену за стулом. Человек от залпа дернулся. Пальцы вцепились в подлокотники. Жилы вздулись на шее. Изо рта вылетела слюна.
— Б…ь!
Серый усмехнулся, услышав судорожный звон цепи, пробуемой на разрыв.
— Не стоит, — сказал он, усаживаясь.
Урод поднял голову.
У него было совсем не уродское, молодое лицо, где-то даже симпатичное, мужественное, с нравящейся женщинам небритостью. Только гематома, родимым пятном протянувшаяся от виска через скулу, его портила. Как и верхняя, вздувшаяся губа.
— К кому это я залетел? — спросил пленник, осматривая подвал цепкими глазами. — Холодно, сука, вообще.
Серый промолчал.
Человек шмыгнул носом и скривился, ощупал губу языком.
— Это ты меня отоварил, дядя?
Серый и этот вопрос оставил без ответа, смотрел в сторону.
— Значит, сочтемся, — ощерился пленник, подрагивая. — Слышь? Сочтемся, говорю. Или ты глухой, дядя? Трусы-то нахрен стянул?
Серый чуть наклонил голову. От его полыхнувшего ненавистью взгляда что-то затравленное появилось у урода в глазах.
Бойся, тварь, бойся!
— Я тебе что, денег должен?
Пленник попробовал взвиться со стула, но у него не получилось даже привстать. Так, приподнял зад, напугал ежа. Проволока врезалась в горло.
— Ах ты, сука!
Урод закашлял, напрасно напрягая плечи. Кожа его покрылась пупырышками. Член сделался совсем маленьким и спрятался в паховых волосах.
— Фамилия и имя, — сказал Серый.
Спокойный, казенный тон дался ему с трудом. Жутко хотелось добавить коленом твари ярких красок.
— Борис Полторак, — с легкой заминкой, щурясь, ответил пленник. — Это ты, дядя, еще не знаешь, с кем связался.
Серый полез за пазуху, достал паспорт с трезубцем и кинул в урода.
— Твой паспорт. Итак, давай сначала. Фамилия и имя.
В тишине потрескивали фитили.
— Микола Лыгун, — глухо ответил пленник.
Тело его сотряслось от холода.
— Новосветловка.
— Что — Новосветловка?
Серый прикрыл глаза, перебарывая желание вбить глупый вопрос обратно в зубы.
— Новосветловка, три года назад.
— Мужик, это когда было-то? — возмутился пленник. — Ты мне руки перекрутил, освободи хоть чуть-чуть.
— Новосветловка.
— Ну, стояли мы там. Давно.
Серый ждал.
— Б…ь, я здесь дуба дам, мужик!
Серый равнодушно пожал плечами. Порывшись в карманах, он нашел упаковку валокордина, выдавил таблетку, сунул на язык и запил остатками воды в ведре.
— Мне все равно.
— Ха! — оскалился, вздрагивая, пленник. — Как же тебе в-все равно, если я сд-дохну? А Новосветловка?
Он стукнул зубами.
— Прислушайся, — сказал Серый, ощущая протекающий в горло мятный привкус. — Разве ты еще не понял, где оказался?
— Где? — завертел головой примотанный к стулу. — Подвал? Камера в тюрьме? Не май месяц. Что я должен увидеть?
— Суд.
— Ты чего, мужик? Охренел вк-конец?
Серый улыбнулся так, что пленник подавился словами.
— У тебя есть два выхода, — сказал Серый. — Ты вспоминаешь и рассказываешь, и тогда дохнешь быстро. В ином случае я отрежу тебе пальцы, уши, яйца и дохнуть ты будешь долго.
— Сепар, что ли? — выдохнул пленник. — Так у нас мир, слышишь? Три года. Не имеешь ты никакого права…
— Я?! Не имею права?
Серый вскочил. Лицо его страшно исказилось. Он поймал пальцами горло урода.
— Ты… мне…
Ненависть не давала говорить, стиснула глотку. Несколько секунд он бешеным взглядом смотрел в светлые, трепещущие тоскливым ожиданием глаза бывшего добровольца батальона «Айдар», затем усилием воли разжал пальцы. Спокойнее, тише, тише.
— Можешь ничего не говорить, — сказал он, наклоняясь к остаткам ковра. — Можешь думать, что я не имею права. Можешь думать про мир…
В руках его появилась пилка, которую он очистил от застрявших в зубцах ворсинок.
— Тебя найдут! — взвизгнул пленник, едва Серый шагнул к стулу.
— Новосветловка. Три года назад.
— Хорошо, Новосветловка, — облизнув губы, торопливо заговорил сидящий. — Мы там стояли, занимали два дома. Я про наш взвод. В июле, кажется. Да-да, точно, в июле. Нет, в августе. Я не помню. Точно, что летом. Яблоки уже… Мы не долго стояли там, ваши нас потом… Вот, это все. Все. Что еще?
— Мало, — сказал Серый.
Он снова уселся на табурет, поежившись, запахнулся в куртку. Взбаламученная ярость отпускала, оставляя после себя холодную пустоту.
— Т-так вроде все, — пленник выстучал зубами длинную дробь. — Холодно, батя.
Серый усмехнулся. Уже батя. Быстрая какая эволюция из дяди до совсем родного человека. Батя. А Димка все папой больше…
Он ссутулился, пряча набрякшие слезы. Незачем твари показывать. Пилка в пальцах уколола, попробовала крови. Подумалось: кого видит этот урод? Пожилого, под пятьдесят мужчину с короткими седыми волосами, живого человека или сепара-террориста, недобитка-провокатора? Может, смерть свою видит? Впрочем, какую смерть, это же герой, вылитый. Герои не умирают, сразу встают в небесные колонны, айне колонне марширт…
Серый поднял голову.
Микола Лыгун пытался вывернуть левую руку из проволочной обмотки.
— Я вижу, — сказал Серый.
— Мы можем договориться, батя, — подавшись на длину шейного обруча, зашептал почему-то пленник. — Я сдамся, вашей МГБ или как там, я все признаю…
— Что признаешь?
— Что участвовал. Что нападал на вашу республику.
Страх мерцал в светлых глазах свечными огнями.
— Новосветловка. Женщина сорока двух лет. Девушка девятнадцати. Юноша семнадцати. Семья. Моя семья.
Пленник сглотнул.
— Там поляки, литовцы были. Они — звери. Наемники. Может это они?
— А ты?
— Мы окопы рыли.
Серый помолчал.
— Знаешь, Микола, я много думал: почему так? Что случилось с Украиной и украинцами? Почему они вдруг решили, что убивать — это хорошо? Почему решили, что на смерти моей семьи, других семей, стариков, детей, женщин можно въехать в б…ский Евросоюз, как в рай? Ответ нашелся. Он, возможно, в чем-то метафизический, спорный, но для меня единственный. Во всяком случае, я другого на знаю. А дело в том, что украинцы продали свои души дьяволу. Оптом и в розницу. Коллективным актом. За деньги, за печенье, за халяву, за чужие вещи, за саму возможность убить и не чувствовать ни вины, ни стыда.
— Но я не убивал, — сказал пленник дрожащим голосом.
Серый шевельнулся, подался вперед.
— Почему бы не сказать честно?
— Батя, я тебе как на духу…
— Ты думаешь, я тебя случайно схватил? — процедил Серый. — Я же тебя, суку, два месяца вылавливал. Все на Украине продается, все списки, все листочки тетрадные с записями выплат, все адреса, знай только подойди с денежкой к нужному человеку.
Он достал из-за пазухи и бросил к паспорту с трезубцем ксерокопии печатных и рукописных страниц.
— Я бы, честно, не занимался этим, — тускло сказал Серый, — но вас не судили, а объявили героями. Больно мне стало, очень больно, за дочь, за сына, за всех, кого вы… Нельзя такое спускать. Пусть и мир. Мир…
— Так ведь зло, — отстучав зубами, сказал пленник. — Уб-бьешь меня, умножишь зло. Нельзя злом со злом.
Серый дернул щекой.
— Не надо мне про сучью философию. Умножение зла происходит, когда оно остается безнаказанным. А наказание зла называется справедливостью, понял, Микола? Или ты думаешь, справедливость только там? — он показал глазами на потолок. — Нет, она здесь. И во всем мире. Надо только помогать ей исполняться.
Сердце опять зачастило, и Серый замолчал, прикрыл глаза.
Ветер задышал в затылок, принес запахи земли и нарастающей зелени, перебивая запах разлитого маринада.
— Батя, ты ошибся, батя, ты не т-того… — задергался, зазвенел цепью пленник. — Нет у тебя д-доказательств.
— Свидетельства есть, а доказательств…
Серый подступив, поднес к лицу пленника запаянную в целлулоид фотографию.
— Смотри, внимательно смотри, — сказал он. — Вся память — вот она. Здесь ваши веселые рожи. Ты — третий в ряду. Димка… Димка сбоку лежит, смотрит в небо, уже мертвый, вы его два дня пытали до этого… А Света… — он царапнул ногтем по снимку. — Дочку на заднем плане тащат, видишь, платье белое?
— Да нет, это не я, — пролепетал пленник.
— Как же не ты? Ты!
— Нет!
Ненависть вспыхнула, ударила в голову.
— Б…ь, сейчас я тебе сначала пальцы…
Серый поймал чужую ладонь и вывернул указательный палец.
— А-а-а! — затрясся на стуле урод.
— Как же не ты? Ты!
— Нет!
Ненависть вспыхнула, ударила в голову.
— Б…ь, сейчас я тебе сначала пальцы…
Серый поймал чужую ладонь и вывернул указательный палец.
— А-а-а! — затрясся на стуле урод.
— Сейчас…
Пилка полоснула по коже. Потекла кровь. Серый нажал. Глубже, глубже! Зубцы располосовали мясо и вонзились в твердое.
— А-а-а! Б…ь! А-а-а!
Пленник орал, не переставая. Указательный палец выскальзывал из руки, кровь шустро капала с подлокотника.
— А ты думал! — закричал Серый. — Ты что думал?! У нас — мир! Мир, и ты живой! А это не правильно!
Он несколько раз провел пилкой. За Димку! За Светку! За Анну!
— Если б ты хотя бы покаялся…
— Я каюсь, каюсь! — взвизгнул пленник. — А-а-а! Я все, что хочешь…
— Поздно!
В разрезе пальца, в окружении лохмотьев кожи белела кость. Пилка застряла. Серый выдернул ее, в брызгах крови, с прилипшим мясным лоскутком. Сделалось противно. Не страшно, можно пересилить. Он вполне…
По живому, б…ь.
— Ка-аюсь!
Ну да, ни мгновением раньше.
— Не пилится ни хрена, — Серый сердито бросил пилку и, качнувшись, подхватил молоток. — Сейчас я это исправлю.
Он несколько раз ударил вслепую, больше попадая по железу, чем по руке. Смысла в этом не было. И мира не было тоже.
Сука. Так хотелось, чтобы эта тварь узнала, прочувствовала на себе, как его дети…
— А-а-а!
Слезы и сопли блестели у пленника под носом. Капля крови застыла над бровью. Серый, усмехнувшись, отбросил молоток.
Тише. Тише.
— Почему? — крикнул он, собрав все силы, в безумные, с расширенными зрачками глаза. — Почему я не могу тебя пытать, а ты смог? Почему вы, звери, можете, а я не могу?! Я не могу! Ты понимаешь, как оно все устроено!
Он заскрипел зубами.
Слова кончились. Покалывало пальцы, сердце, казалось, разрослось до объема грудной клетки — колотило и в горло, и в кишки, и в ребра. Холод поднимался от живота.
Голый пленник скулил, ничего не соображая.
Серый выбрался из подвала и поднялся в дом, приподнял половые доски в углу. Рукоять «макарова» легла в ладонь.
Я не зло, устало подумал Серый. Но я — справедливость. И мне нужен мир.
Маленький мир в душе.
В лесу
Они не знали, что блокпост у поворота на Славянск уже занят «правосеками». Пошли на усиление без связи. А ребят за полчаса до них накрыли минометным залпом. Положили точненько между заложенными мешками с песком бетонными плитами. Убитых «правосеки» даже не закопали — затолкали в полуотрытую траншею, накрыли целофаном, а сами сели жрать ополченческие припасы.
И тут — они.
— О-па!
Митрич еще успел жахнуть из двустволки, а Снегирь не успел и этого. Их расстреляли в две очереди. Сашку спасло то, что мертвый уже Снегирь, Вовка Снегирев, своим телом сшиб его обратно в подлесок, подходящий прямо к блокпосту. Ломая молоденькие ивы, Сашка скатился вниз, удачно приземлился на ноги и рванул меж деревьев.
Ничего не было в голове, кроме матюков. И страха, жаркого, заячьего. Сквозь него, как сквозь полиэтиленовый мешок, все туманилось и казалось зыбким. Ноги тянули вперед, подальше от смерти, боже, сохрани-убереги.
…ля!
Вслед палили длинными очередями. Сашка петлял, ветки и кора сыпались на макушку, пули смачно входили в стволы, приклад АК шлепал по бедру.
— Колора-ад!
Он ухнул в ложбинку метрах в ста от засады и замер. Воздух был сладкий, как мед, легким его не хватало, легкие рвали грудь. Стук крови в ушах заглушал все прочие звуки.
Жив, ля. И что теперь?
Даже выглядывать было страшно. Так и виделось: сразу пуля прилетает в лоб. И все же — бросились в погоню или нет?
Сашка с трудом отлепил пальцы от «калаша», отщелкнул рожок — не полный. Это у Снегиря был полный и два запасных, а у него — двадцать два патрона. Восемь выбиты по ростовой мишени. Сашка попал два раза, и Снегирь сказал, что этого хватит, незачем тратить боезапас, в первое время для Сашки вообще главное — не подставиться по природной дурости. О прицельной стрельбе по врагу и речи пока быть не может. Это позже…
Но позже, похоже, уже не будет.
— Колора-ад!
Сашке захотелось рвануться прочь от голоса, но он вовремя сообразил, что это ловушка. «Правосеки» только его движения и ждут.
— С-суки, — выдохнул Сашка, оглядываясь.
Хвостик ложбинки нырял под поваленное дерево и уводил дальше от карателей. Там вроде и лес был погуще. Сашка переложился и пополз, загребая сырую землю локтями. Тяжелый «калаш» цеплялся за что ни попадя.
Полметра — раз, полметра — два. Ветку долой. «Весло» подтянуть. Сучье дерево распороло камуфляж на плече. Мол, нефиг отступать. Развернись, прими бой. Но это ничего, пусть. Не право ты, дерево.
— Где ты урод?
Голос, кажется, приблизился.
Сашка вжал голову. Это один «правосек» увязался или все они сейчас цепью прочесывают местность? Сколько их там было? Шестеро? Семеро? Падая в ивняк, он не четко ухватил глазом. Рожи и рожи.
Выстрел завяз в листвяном шелесте, пулю послали далеко в сторону.
— Покажись, ватник…баный!
Не видят!
Сашка загреб локтями быстрее, обогнул кочку и, откатившись, залег в ямке за частоколом тонких осинок.
«Правосеков» все-таки было семеро.
Они мелькали среди деревьев, пригибаясь и присаживаясь на корточки. Трое в черном, двое в камуфляже, еще двое в обычной джинсе и куртках. Цепь у них получалась жиденькая, метров тридцать по фронту.
Если по четыре выстрела на человека… Подпустить поближе? А заметят? Одного он, может быть, и подстрелит, зато остальные…
От мысли о смерти свело живот.
Несколько секунд Сашка корчился, пережидая острый позыв. Вояка, ля, звенели мысли. Сейчас еще обдристаться не хватало.
— Урод, мы тебя все равно найдем, — пообещали ему. — Тут бежать-то некуда. Тут все насквозь видно.
Ага, было б видно, не пуляли б незнамо куда.
Сашка осторожно сдал назад и уперся во взгорок. Дернина грязной пастью нависала над песчаным вывалом. Приплыли.
Чтобы забраться наверх, пришлось бы встать во весь рост. Надо оно?
Сашка осторожно взял влево, и взгляду его открылась лысая полянка, которую незаметно одолеть тоже было невозможно. А справа, сука, с сухой сосенки нападало веток.
Здорово, ля, сам же себя и похоронил.
От мокрой земли камуфляж на коленях стал грязно-темный. Сашка снова подобрался к осинкам, надеясь, что «правосеки» остановились. Или вообще вернулись на блокпост.
Хрена там!
Самому ближнему до ложбинки осталось пройти всего десять шагов. А до Сашки — двадцать пять. Хорошо, смотрел он куда-то в сторону. На плече — нашивки. На шее — наколка свастики. Бритый.
Обычный, в сущности, парень. Враг.
— Э-эй! Колора-ад.
Каратель резко повернул голову, и Сашка, ощущая сосущую пустоту в груди, нырнул к земле.
— Я ж знаю, ты здесь.
На миг захотелось встать в полный рост и выпустить весь «рожок» в говорящего. Но это уж точно была бы верная смерть. А вообще — обидно, подумалось Сашке. И за Митрича, и за Снегиря, и за то, что не «правосеки» от него прячутся, а он от них.
Вроде и пожить не успел.
Сашка шевельнулся, и попавшая под подошву ветка, переламываясь, выстрелила сухим звуком. Почти в сердце.
Хр-рысс!
— Опачки! А чудик-то рядом! — обрадовались за ложбинкой.
Несколько пуль тут же выбили фонтанчики из земли чуть левее, а одна, присвистнув, впилась в дернину. Переломилась и упала осинка.
Сашка, дурак, отвечая, выстрелил в воздух.
Хорошо, переводчик огня был поставлен на одиночные, иначе весь «рожок» и ушел бы прощальным приветом в небо.
«Правосеки», видимо, попадали от выстрела на землю, но через секунду или две выпалили по Сашке патронов сорок.
— Петро! Димась! — прозвучал окрик.
Обходят, понял Сашка. Заберутся сбоку на взгорок, расстреляют в спину. Ля, это же все, все, один против семерых. Нет шансов.
Страх на какое-то время обездвижил, взболтал мысли, выдавив наверх подлое: «Сдаться?». Но сдаться почему-то было еще страшнее, чем умереть.
Пуля, вжикнувшая над ухом, помогла сбросить оцепенение, холодок пробрался за шиворот, и Сашка еще раз, не целясь, выстрелил для острастки. А затем пополз прикрывать фланг. «Правосек», то ли Петро, то ли Димась, перебегал от дерева к дереву, азартный, белобрысый. Мелькала хорошо видимая джинса.
Здесь уже Сашка вжал приклад в плечо и прищурился.
Хоть одного… «Калаш», дернувшись в руках, рявкнул два раза. Каратель с размаха шлепнулся на пятую точку и принялся шустро отгребать обратно, взрывая дерн каблуками.
Промазал, ля.
— Он здесь, здесь! — закричал то ли Петро, то ли Димась источавшим от испуга голосом. — Он с этой стороны!
Но Сашка уже вернулся к осинкам. Осторожно выглянув, он выстрелил по подползающим все ближе фигурам, выбил щепку из дерева.