– Тогда в чем проблема? Все как будто идеально.
– В Европе. Первыми возрождаются не металлургические заводы и не автомобильные – требуется время, чтобы восстановить что-то подобное, – а ателье, небольшие мастерские и семейные предприятия вроде нашего. Они уже поднялись. В Европе люди сейчас готовы работать почти задаром. Обменный курс таков, что даже с ввозными пошлинами и акцизами итальянский портфель, по качеству подобный нашему или даже лучше, скоро пойдет за половину того, что может стоить наш, даже если мы затянем пояса. Соединенные Штаты не будут просто сидеть сложа руки, пока Европа балансирует на грани, а Советы держат армию наготове. Нам придется помочь европейцам. Как это сделать? Прежде всего пойдя на либерализацию импорта. А когда мы это сделаем, здешние крупные предприятия будут подкупать Конгресс ради послаблений, а вот маленькие компании вроде нашей, в таких небольших секторах экономики, как наш, этого не смогут.
– Что же тогда ты будешь делать?
– Не знаю. Если мы урежем цены, чего все равно не можем, это разрушит наш имидж. Я не хочу увольнять людей, и если мы свернем производство, это не решит основной проблемы. По сути, это ускорит нашу кончину за счет уменьшения объема одновременно с сокращением запасов. Многие компании отдают работу на откуп итальянцам. Это просто откладывает день разорения и означает увольнения или закрытие. Любая временно выгодная сделка, заключенная с конкурентом, действует только до истечения даты договора, если вообще действует. Пару недель назад к нам явился один киприот, который сказал, что знал моего отца, – хотя Корнелл этого не помнит. У него мастерские по всей Италии, и он хочет брать нашу продукцию и смешивать ее с теми линиями, которые сюда импортирует. Он делает так с другими компаниями. Для нас это было бы концом. Он был высокомерен, как бывают те, кто вдруг стал получать много денег, надутым – явная мания. Посмотрел на меня и говорит: «О, я думал, вы Кларк Гейбл[10], пока не разглядел как следует». Можете себе представить? Вот как он приветствует меня на моей собственной фабрике, в моей собственной стране, где сам он только гость.
– Ты и правда немного похож на Кларка Гейбла, когда тот был помоложе, – сказала она.
– Не похож. Ради всего святого, Элейн, когда Кларк Гейбл был молодым, без усов, он был похож на мышь. Он и сейчас похож на мышь.
– Ну да, на мышь.
– Элейн, ничего из того, что я делаю или думаю, не имеет ничего общего с тем, как я выгляжу.
– Знаю. Миловидности в тебе нет. Я и не спорю.
– Как бы то ни было, – продолжал он, – я не знаю, что делать. Но это так или иначе выяснится. Так всегда бывает.
– А женитьба?
– При чем тут женитьба?
– Когда ты женишься? Тебе уже тридцать один год.
– Тридцать два.
– Тем более.
– Я женюсь на красивой девушке, которую видел на пароме.
– Вот как?
– Она исчезла. – С этими словами Гарри встал и предложил тетушке руку. – Давайте пройдемся, – сказал он, помогая ей подняться.
– Пройдемся?
– Просто походим по дорожкам. Вам надо оставить розы. Эти ракушки такие белые. Как вам это удается?
– Мы не используем устричные раковины, – сказала она. – В них много черного и серого. Те, что мы используем, дороже, но они того стоят. И каждый год насыпаем процентов двадцать новых. То есть я насыпаю.
– Понятно.
– Гарри, – сказала она, когда, поднявшись по короткому пролету гранитной лестницы, они отдыхали на площадке, глядя на волны, разбивавшиеся белыми брызгами на взморье далеко внизу, – никогда не забывай, что времени всегда не хватает.
Он решил спуститься к океану и подошел к нему примерно в половине второго, перекинув пиджак через плечо и держа его на одном пальце. Рукава он засучил, а галстук ослабил настолько, что обычно длинные концы стали походить на короткие завитушки ниже узла. Если бы не ветер, у него бы промокла рубашка, хотя он шел главным образом вниз. Навязывая свой собственный протокол, пляж замедлил его шаги, прежде чем он добрался до воды. Быстрая ходьба, принятая у всех на Манхэттене, стала неуместной, когда он сошел с выложенной плитами дорожки, пересек выветренный и неухоженный деревянный настил и ступил на стеклянистый песок, заставивший его сбавить скорость в два раза. Продвигаясь к океану, он чувствовал свою тяжесть, но по мере того, как море заполняло его взгляд, становился все легче, словно заряжаясь силой от рева волн. Он оставался на суше, но видел только океан. Сильный ветер не прекращался и не менял направление, никакой парусник не смог бы сейчас идти в бейдевинд. Устойчивый и неизменный, как поток воздуха от электрического вентилятора, он, казалось, равномерно охватывал весь мир.
Гарри намеревался только подойти к морю, а затем отправиться на север, в Сент-Джордж, и сесть на паром, хотя в тот день никто не ждал его возвращения в мастерскую. Но так же, как движения мира, который, когда он вернулся с войны, представлялся ему неподвижным и успокоенным, прежде чем столетие (и, возможно, его жизнь вместе с ним) начнет ускоряться, устремляясь к отблеску огня в своем конце, действия Гарри направлялись чем-то таким, что совершенно не зависело от его намерений.
Когда он возвращался домой и их паром двигался через пролив Нэрроуз, держа Бруклин по правому борту, а Статен-Айленд по левому, все высыпали на палубу, и окружающее казалось предельно невероятным и странным. У него не было ни малейшего представления, что именно он обнаружит, но все происходящее ощущалось скорее началом, чем концом. Возможно, после испытаний и лишений, сражений на суше, на море и в воздухе придет успокоение, создание новой семьи, любовь. Но, казалось, ничего не меняется и все остается обычным: метро, рестораны, телефонные звонки, бизнес, оплата счетов. Однако теперь, на взморье, где он не собирался оставаться надолго, его удерживал некий меркуриев дух, словно свинцовый якорь одного из кораблей, проходящих между пиллерсами Форт-Гамильтона и Сент-Джорджа.
Он никогда не любил читать сложенную газету, как это делают в метро, но здесь, на пляже, где в поле зрения не было ни души, даже призрака берегового охранника на какой-нибудь из заброшенных сторожевых вышек или в бетонном укреплении, и уж тем более напирающих со всех сторон пассажиров, сложить из газеты оригами его заставил ветер. И вплоть до трех часов или чуть дольше он читал новости в своей обычной дисциплинированной манере, делая паузы, чтобы зафиксировать в памяти важные факты и цифры. Когда читать стало нечего, Гарри смял газету, обратив ее в подобие подушки, а когда он вытянулся на песке, все вокруг стало спокойнее – как видно, неизменный ветер лишился своей прыти из-за неровностей земли. Слушая биение собственного сердца, он заснул на солнце. А в просторные, ничем не отягощенные мгновения перед сном увидел ее – всю, полностью.
Чувствуя прилив сил после нескольких часов, проведенных под открытым небом, он сидел в темном зале паромной переправы и с нетерпением ждал, когда можно будет пройти через ворота к сверкающей воде. В гавани под покровом изменчивого дыма сновали туда-сюда корабли, каждый стремился к месту своего назначения, пересекая водную гладь, которую солнце украсило парчовым узором вспышек, похожим на листву, поворачивающуюся при внезапных порывах ветра. Большее число кораблей он видел только во время вторжений на Сицилию и в Нормандию, и над теми кораблями он быстро пролетал. В отличие от флотов вторжения, бесшумно и неподвижно покоившихся на не ждавших их морях, корабли и катера в нью-йоркской гавани вели себя несдержанно, гудели и свистели, словно отчаянно пытались заговорить.
Голуби, невзначай попавшие в зал, взлетали вдоль темно-зеленых стен к самым высоким окнам, отскакивали от них и опускались обратно на стропила отдохнуть. Пол блестел от стеклянной крошки, подмешанной в бетон, чтобы повысить силу сцепления. Постоянно, даже когда в крышу и стены било солнце, здесь горели сотни электрических ламп, чтобы рассеивать темноту. Шаги и тиканье часов. Клаксоны, двигатели, ветер, вода, хлопающие крылья, звуки дыхания, биение сердца, пульсация крови.
Гарри закрыл глаза, чтобы не потеряться в сутолоке. Когда ворота широко распахнулись, приглашая на очередной паром, и он открыл глаза, то увидел в воздухе белую вспышку, похожую на ястреба, разворачивающегося в полете, а затем она исчезла. Он за долю секунды понял, что это была газета, которую швырнули в урну с быстротой и точностью метательного ножа. И так же внезапно он понял, что этот прекрасный, мощный, беспечный бросок одним быстрым движением совершила женщина, идущая на паром и, похоже, рассерженная.
Отбросив благоразумие, приличия и сдержанность, он устремился вперед, расталкивая грозившую закрыть ее толпу, исполненный решимости не потерять эту женщину снова.
Она прошла на верхнюю палубу, к левому борту, где будет солнце. Он следовал за ней, смущенный и обеспокоенный, что идет по пятам, не зная, что сказать и будет ли он в состоянии произнести хоть слово. Ему еще предстояло увидеть ее лицо, но он уже знал, что она красива. Пройдя менее чем в двух футах справа от нее, когда она встала рядом с поручнем, он посмотрел в сторону носа, ожидая, чтобы ворота закрылись, паром задрожал, а обзор гавани расширился. Он остановился в десяти-пятнадцати шагах от нее, надел пиджак, поправил галстук и положил локти на поручень, сцепив руки перед собой и словно расслабившись. Он собирался небрежно повернуться налево, чтобы посмотреть, сошли ли со сходней последние пассажиры, и знал, что когда сделает это, увидит ее в профиль, если она будет в том же положении. Что делать дальше, он не представлял.
Гарри закрыл глаза, чтобы не потеряться в сутолоке. Когда ворота широко распахнулись, приглашая на очередной паром, и он открыл глаза, то увидел в воздухе белую вспышку, похожую на ястреба, разворачивающегося в полете, а затем она исчезла. Он за долю секунды понял, что это была газета, которую швырнули в урну с быстротой и точностью метательного ножа. И так же внезапно он понял, что этот прекрасный, мощный, беспечный бросок одним быстрым движением совершила женщина, идущая на паром и, похоже, рассерженная.
Отбросив благоразумие, приличия и сдержанность, он устремился вперед, расталкивая грозившую закрыть ее толпу, исполненный решимости не потерять эту женщину снова.
Она прошла на верхнюю палубу, к левому борту, где будет солнце. Он следовал за ней, смущенный и обеспокоенный, что идет по пятам, не зная, что сказать и будет ли он в состоянии произнести хоть слово. Ему еще предстояло увидеть ее лицо, но он уже знал, что она красива. Пройдя менее чем в двух футах справа от нее, когда она встала рядом с поручнем, он посмотрел в сторону носа, ожидая, чтобы ворота закрылись, паром задрожал, а обзор гавани расширился. Он остановился в десяти-пятнадцати шагах от нее, надел пиджак, поправил галстук и положил локти на поручень, сцепив руки перед собой и словно расслабившись. Он собирался небрежно повернуться налево, чтобы посмотреть, сошли ли со сходней последние пассажиры, и знал, что когда сделает это, увидит ее в профиль, если она будет в том же положении. Что делать дальше, он не представлял.
Гораздо медленнее, чем тот, кто хочет проверить, подняты ли сходни, он обернулся, ожидая увидеть ее в профиль в пятнадцати футах, если удастся. Но когда повернулся, оказалось, что она переместилась вперед и стоит так близко, что ее можно коснуться, и смотрит прямо на него – внимательные глаза, увеличенные прозрачными линзами, нейтральное, почти неодобрительное выражение на лице, казалось, говорившее, что трудно выносить точное суждение о предметах, удаленных от наблюдения.
Он влюбился в нее на расстоянии и в одно мгновение, и теперь, когда впервые увидел ее в тени деревянных свай и частоколов, в рассеянном солнечном свете, делавшем ее волосы золотистыми и отбрасывавшем приглушенные тени среди теней, то, что играло на поверхности, начало уходить вглубь. Он обнаружил, что смотрит на нее, не имея возможности притвориться, что смотрит куда-то еще. Секунда проходила за секундой, и он подумал, что она отвечает на его взгляд, возможно, ожидая, чтобы он представился, как кто-то знакомый, потому что никто, кроме уже знакомого, не мог быть настолько прямолинеен и груб, чтобы так на нее уставиться.
А потом он осознал: по выражению его лица и тому, как он стоит, она понимает, что на самом деле они незнакомы. И все же не отворачивается. Она казалась любопытной, раздраженной, ожидающей и сдержанной одновременно. Даже ради спасения жизни Гарри не смог бы сказать что-нибудь умное или хотя бы уместное. В этот миг, как выдавало выражение его лица, он вообще ничего не мог сказать. Ему вспомнилось, как ему говорили: хочешь с кем-то познакомиться – урони пачку бумаг, но у него не было никаких бумаг, чтобы их ронять.
Ни одна женщина из тысячи не удержалась бы от того, чтобы удалиться, возможно, с обидой. Но она прочла его с той же точностью, с какой он прочел ее. Гудок взревел, застав врасплох даже тех, кто переправляется на пароме каждый день, и заставив подпрыгнуть, словно от удара электрическим током. Сигнал встряхнул и этих двоих, заставив их легкие трепетать, пока он длится, казалось, навеки пригвождая их к палубе, отделяя от всего мира. Когда паром начал двигаться и поднялся ветер, проглянуло солнце. А когда открылся вид на гавань, она шагнула к нему, двигаясь в том же направлении, куда они плыли. Не сводя с него глаз, она протянул ему правую руку, чтобы он мог ее взять, что он и сделал, словно при официальном представлении. Прикоснуться к ее руке было свыше его сил. А потом самым красивым голосом, какой он когда-либо слышал, она произнесла самое красивое слово, какое он когда-либо слышал:
– Кэтрин.
3. Ее руки и манера их держать
Устремляясь вперед и разгоняясь до максимальной скорости, паром оставлял за собой бирюзовый след с длинными гирляндами белой воды по краям. Канат, свисавший со шлюпбалки, болтался взад-вперед от порывов ветра и от легкой качки, начавшейся, когда паром вышел на открытую воду. Он ждал эту женщину очень долго, хотя и не знал, что ждет. И вот она стоит перед ним, слишком красивая для слов.
Она заговорила первой, осуждающе, но вежливо:
– Мы когда-нибудь встречались?
– Нет, мы сталкивались.
Забывшись в слепом увлечении, он неосторожно приблизился к точке невозврата и оказался влюблен в нее вплоть до мельчайших деталей. Если бы она знала каждую или хотя бы одну из этих особенных деталей, это явилось бы доказательством того, что она обладает даром ясновидения, и ее саму захлестнуло бы редкостное чувство испытываемого к ней обожания. Хотя она не кроила и не шила свою блузку, не украшала ее сдержанной волнистой вышивкой и не придавала этой вышивке серых и розовых оттенков перламутра, она надела ее, и та облегала ее час за часом, впитывая тепло ее тела и запах ее духов. Воротник, петелька, пуговица слоновой кости, нитки, образующие корзиночный узел в углублении пуговицы, – все это стало для него не просто символом, потому что он никогда не любил просто символов, но частью ее: она это трогала, рассматривала, одобрила и выбрала.
И у нее было еще много всего, что переполняло его обожанием. Ее руки и то, как она их держала, бессознательно. И все же ее пальцы никогда не располагались относительно друг друга иначе, чем гармонично, как бы они ни двигались и на чем бы ни покоились. Боже мой, подумал он, ее руки прекрасны. Каждый слог, что слетал с ее уст, то, как она произносила каждое слово, тембр ее голоса. Ее изящество, когда она двигалась или когда была неподвижна. Даже несколько морщинок на ее юбке. Линии ее шеи, то, как она поднималась из плеч. Ее грудь, на которую он едва осмеливался взглянуть, но все же взглянул. А за всем этим, далеко за пределами этого, наивысшее удовольствие ему доставляло предвидение того удивления, восторга, зачарованности, гнева и любви, которыми она будет встречать все, с чем ей предстояло сталкиваться всю оставшуюся жизнь. Он хотел выслушать ее историю, узнать эту женщину до мельчайших подробностей и увидеть ее всю целиком издалека, а также посмотреть на мир глазами, которые теперь держали его в плену.
Этот беспричинный жар охлаждался только случайными всплесками его страхов, что он предполагает слишком многое и двигается слишком быстро, или что она обручена и будет хранить верность, или что если она откажется от кого-то другого, то когда-нибудь оставит и его. Но каждая тревожная мысль перевешивалась самим мгновением, порождавшим нечаянную благодать, в которой даже их молчание было совершенным и не нуждалось в словах.
– Я понятия не имею, – сказал он, – сколько вам лет, чем вы занимаетесь и где вы живете. У меня такое впечатление, что вы каким-то образом занимаетесь всем на свете и живете на пароме, который ходит на Статен-Айленд и обратно. Так что не знаю, с чего начать.
– Начать что? – спросила она, сдерживая свою суровость, но давая ее почувствовать в ответ на то, что он переступил черту.
– Разговор, – ответил он, с трудом выкручиваясь.
Они продолжали мчаться над водой к Манхэттену, и она сказала:
– Могу сообщить, что не предполагала ни вернуться сегодня в город, ни опять вас увидеть.
Он был поражен.
– Вы видели меня раньше?
– Видела. Вы быстро обходили палубы. Я подумала, что вы кого-то преследуете. Вы полицейский? За кем вы гнались?
Он ничего не сказал и лишь слегка улыбнулся, изобличая собственную вину.
– О, – сказала она. – Так-так. В этом случае могу признаться, что я бросила газету в урну рядом с вами, чтобы вас разбудить. Я ее не дочитала.
– Если хотите исповедоваться, я могу сделать признание получше вашего, – сказал он. – Я подумывал плавать на этом пароме каждый день, с утра до вечера, хотя это было бы крайне неудобно.
– Вы живете на Статен-Айленде?
– Нет. А вы?
– Ни в коей мере.
– Собирались остаться там на какое-то время?
– Нет.
– Хотели остаться там навсегда, поселиться? – спросил он.
– Есть и другой вариант, – сказала она. Эта игра ничего не значила для них обоих, кроме того, что давала возможность оставаться в обществе друг друга и позволяла ему не лезть не в свое дело, спрашивая, что она делала на Статен-Айленде, не задавать вопроса, который, возможно, не дал распуститься цветкам многих зарождающихся романов.
– Вы собирались отправиться куда-то еще. Элизабет?
– Кэтрин, – сказала она, дразня его, словно дурачка.
– Элизабет, Нью-Джерси?
– Кэтрин Седли.
– Кэтрин Седли. – Просто произнести то, что он счел ее именем (это было не так), доставило ему удовольствие. – Куда вы собирались, когда высадились на остров? – Он слегка отодвинулся и оглядел ее – прекрасная задача, – словно стараясь разгадать загадку. – Вы загорели на солнце. Вы были на пляже. – Она казалась довольной его желанием разобраться в этом. – Ждали корабля, верно? – Она просияла, впечатленная его проницательностью. – Должно быть, это либо очень маленькая лодка, либо достаточно большой корабль, чтобы спустить с него шлюпку за вами.