Толпа вокруг него расступилась, образовав коридор, по которому шел Рольф Стандер с мрачным угрожающим лицом. Сердце Манфреда забилось чаще: Манфред понял, что это их первая встреча после боя на ринге три дня назад, и она не будет приятной. Он поставил пустую кружку, потряс головой, чтобы в ней прояснилось, повернулся лицом к Рольфу, и они посмотрели друг на друга.
Рольф остановился перед ним, и все: и новички, и старшекурсники – столпились вокруг, чтобы не пропустить ни слова. Напряжение нарастало, долгие секунды никто не смел произнести ни звука.
– Я хочу сделать две вещи, – прорычал Рольф и затем, когда Манфред напрягся, пленительно улыбнулся и протянул правую руку. – Во-первых, пожать тебе руку, во-вторых, угостить тебя пивом. Ей-богу, Мэнни, ни у кого, с кем я дрался, нет такого удара.
Все рассмеялись, и день завершился дружеской попойкой.
На этом все должно было бы завершиться, потому что хотя период посвящения закончился и Манфред был принят в братство «Rust en Vrede», между знаменитым четверокурсником, капитаном команды боксеров, и первокурсником существовала огромная социальная пропасть. Но на следующий вечер, за час до ужина, в дверь Мэнни постучали и вошел Рольф в академической мантии с капюшоном, сел в единственное кресло, водрузил ноги на стол Манфреда и болтал о боксе, об изучении юриспруденции и о географии Юго-Западной Африки, пока не прозвенел звонок. Тогда Рольф встал.
– Разбужу тебя завтра в пять для пробежки за городом. Через две недели у нас важный матч с «айками», – объявил он и улыбнулся, увидев лицо Манфреда. – Да, Мэнни, ты в команде.
После этого Рольф заходил каждый вечер до ужина, часто с бутылкой черного пива в кармане, которое они пили из стаканов для чистки зубов, и с каждым разом их дружба становилась все прочнее и естественнее.
Это не ускользнуло от внимания других студентов, и первокурсников, и со старших курсов, и положение Мэнни заметно упрочилось. Через две недели прошел матч с «айками» в четырех весовых категориях, и Манфред впервые надел университетские цвета. «Айками» называли студентов Кейптаунского университета – университета, в котором преподавали на английском языке и который традиционно соперничал со Стелленбосом, где прозвище студентов было «мэйты». Соперничество между ними шло такое острое, что одетые в университетские цвета сторонники «айков» приезжали за триста миль в переполненных автобусах, набравшись пива, пылая буйным энтузиазмом; они заняли половину спортивного зала и орали песни своего университета в лицо сторонникам Мэнни, сидевшим в другой половине.
Против Мэнни выставили Лори Кинга, опытного полутяжа, который в сорока любительских боях ни разу не потерпел поражения. О Манфреде Деларее почти никто не слышал, а те, кто слышал, считали, что своей единственной победе он обязан случайному удачному удару, нанесенному противнику, который не принял своего оппонента всерьез.
Однако Лори Кинг слышал эту историю и воспринял ее очень серьезно. Большую часть первого раунда он держался на расстоянии, пока зрители не начали его освистывать. Впрочем, Кинг за это время изучил Манфреда и решил, что хотя тот двигается хорошо, он не так опасен, как предупреждали, и что его можно достать ударом слева в голову. И решил проверить свое предположение. Последним, что он запомнил, стала пара свирепых желтых глаз, вспыхнувших перед его лицом, как солнце Калахари в полдень, а затем жесткий брезент оцарапал ему щеку, когда он головой вперед рухнул на ринг. Удар он так и не увидел. Хотя гонг прозвучал до окончания счета, Лори Кинг не смог продолжать бой во втором раунде; голова у него по-прежнему тряслась, как у пьяницы. Секундантам пришлось поддерживать его на пути в раздевалку.
В первом ряду ревел, как раненый буйвол, дядя Тромп, рядом с ним кричала Сара, слезы радости и возбуждения увлажнили ее ресницы и омочили щеки.
На следующее утро спортивный обозреватель газеты африкандеров «Die Burger» – «Гражданин» – наградил Манфреда прозвищем «Лев Калахари» и рассказал, что он не только внучатый племянник генерала Якобуса Геркулеса Деларея, героя Volk’а, но и родственник преподобного Тромпа Бирмана, чемпиона по боксу, писателя и нового священника Стелленбоса.
Когда Манфред вышел с лекции по социологии, во дворе университета его ждали Рольф Стандер и вся команда боксеров. Они окружили Манфреда.
– Ты от нас таился, Мэнни! – яростно напустился на него Рольф. – Ты не сказал нам, что твой дядя тот самый Тромп Бирман. Боже милостивый, парень, да ведь он пять лет был чемпионом страны! Он уложил Слейтера и Черного Джефту.
– Разве я вам не рассказывал? – задумчиво спросил Мэнни. – Должно быть, выскользнуло из памяти.
– Мэнни, ты должен нас представить, – взмолился вице-капитан. – Мы все хотим с ним познакомиться, пожалуйста, старина!
– Как ты думаешь, он взялся бы тренировать нашу команду, Мэнни? Попросишь его? Дьявольщина, если бы нашим тренером был Тромп Бирман…
Рольф замолчал, потрясенный грандиозностью этой идеи.
– Вот что я вам скажу, – предложил Мэнни. – Если вся команда сможет собраться в церкви утром в воскресенье, я уверен, тетя Труди пригласит нас на воскресный обед. И скажу вам, джентльмены, вы не будете знать, что такое райское блаженство, пока не попробовали куксистеры моей тети Труди.
И вот отдраенная и выбритая, напомаженная, застегнутая на все пуговицы, в лучших воскресных костюмах, университетская команда боксеров заняла целый ряд в церкви и так пела псалмы и восклицала, что тряслись потолочные балки.
Тети Труди приняла эту оказию как вызов своим кулинарным способностям и вместе с девочками всю неделю готовилась к обеду. Гости, молодые люди в расцвете сил, неделями питающиеся университетской едой, с прожорливым недоверием смотрели на приготовленное пиршество, стараясь разделить внимание между дядей Тромпом, который во главе стола перечислял свои самые памятные матчи, его хихикающими, краснеющими дочерьми и столом, ломившимся под тяжестью жареного мяса, разнообразных блюд и пудингов.
В конце обеда Рольф Стандер, раздувшийся, как питон, проглотивший газель, поднялся, чтобы от имени команды произнести благодарственную речь, и на середине ее обратился к дяде Тромпу со страстным призывом принять обязанности почетного тренера.
Дядя Тромп с жизнерадостным смешком отказался от предложения, как будто дело было совершенно немыслимое, но вся команда, включая Мэнни, обрушила на него шквал просьб; он находил предлоги для отказа, но с каждым разом все менее решительного; все они, в свою очередь, шумно отвергались, и наконец с тяжелым вздохом терпеливой покорности он капитулировал. И, принимая радостную благодарность и сердечные рукопожатия, наконец заулыбался с нескрываемой радостью.
– Скажу вам, парни, вы плохо соображаете, с кем связались. Есть много слов, которых я вообще не понимаю. Например «я устал» или «с меня довольно», – предупредил он.
После вечерней службы Мэнни и Рольф шли под темными шелестящими дубами назад в «Rust en Vrede»; Рольф был необычно молчалив; молчал он, пока они не дошли до главных ворот. Потом задумчиво спросил:
– Скажи, Мэнни, твоя двоюродная сестра… сколько ей лет?
– Которая? – без всякого интереса спросил Манфред. – Толстая – Гертруда, а та, что с веснушками – Рената…
– Нет! Нет, Мэнни, не дурачься! – оборвал его Рольф. – Хорошенькая, с голубыми глазами, с шелковыми золотыми волосами. Та, на которой я женюсь.
Манфред остановился, повернулся к нему лицом, вобрав голову в плечи, и его рот яростно искривился:
– Никогда так не говори! – Голос его дрожал; он схватил Рольфа за воротник куртки. – Никогда не говори о ней грязно. Предупреждаю, будешь так говорить о Саре, я тебя убью.
Лицо Манфреда было всего в нескольких дюймах от лица Рольфа, и в его глазах горел желтый убийственный блеск.
– Эй, Мэнни, – хрипло прошептал Рольф. – Что с тобой? Я не сказал ничего грязного. Ты с ума сошел? Я никогда не оскорбил бы Сару.
Желтый гнев медленно погас в глазах Манфреда, и он выпустил воротник куртки Рольфа. Потряс головой, словно разгоняя туман, и озадаченно сказал:
– Она еще ребенок. Не надо так говорить о ней. Она просто маленькая девочка.
– Ребенок? – неуверенно усмехнулся Рольф и поправил куртку. – Ты слеп, Мэнни? Она не ребенок. Она красивейшая…
Но Манфред гневно отвернулся и прошел в ворота общежития.
– Вот как, мой друг, – прошептал Рольф, – вот оно как!
Он вздохнул и глубоко засунул руки в карманы. Потом вспомнил, как Сара смотрела на Манфреда во время обеда; он видел, как она украдкой на мгновение восхищенно положила руку Манфреду на шею, когда передавала тарелку, и снова вздохнул, охваченный грустью. «Здесь тысячи красивых девушек, – сказал он себе, стараясь развеять мрачное настроение. – Все они мечтают о Рольфе Стандере…»
Он пожал плечами, криво улыбнулся и вслед за Манфредом вошел в общежитие.
* * *Следующие двенадцать матчей Манфред выиграл – все нокаутом и все не больше чем за три раунда; теперь все спортивные журналисты, описывая его подвиги, использовали прозвище «Лев Калахари».
– Хорошо, йонг, побеждай, пока можешь, – наставлял дядя Тромп. – Но помни, ты не всегда будешь молод, и в конечном счете не мышцы и кулаки позволяют боксеру оставаться на вершине. То, что в голове, йонг, – никогда не забывай об этом!
И Манфред погрузился в академические занятия с неменьшим энтузиазмом, чем в тренировки.
К этому времени он говорил по-немецки почти так же свободно, как на африкаансе, во всяком случае гораздо лучше, чем по-английски; на английском языке он говорил неохотно и с сильным акцентом. Римско-голландское право удовлетворяло его своей логичностью и глубокой философией, и кодекс Юстиниана он читал, как увлекательный роман; в то же время его заинтересовали политика и социология. Они с Рольфом бесконечно разговаривали и спорили, скрепляя при этом свою дружбу.
Боксерские успехи сделали его знаменитостью в Стелленбосском университете. Поэтому часть профессоров относилась к нему с особым вниманием и снисходительностью, другие вначале были настроены сознательно враждебно и вели себя с Манфредом так, словно он тупица, пока он не доказывал противоположное.
– Быть может, наш знаменитый боксер позволит нам прибегнуть к мощи его интеллекта и прольет свет на концепцию национал-большевизма?
Это сказал профессор политэкономии, высокий аскетический интеллектуал с проницательным взглядом мистика. Хотя родился он в Голландии, родители совсем маленьким привезли его в Южную Африку, и теперь доктор Хендрик Френч Верворд был одним из ведущих африкандерских интеллектуалов и защитником национальных прав своего народа. Его курс политической науки для первокурсников занимал всего один семестр, и все усилия он посвящал отдельным особо выделяемым им студентам. Сейчас он высокомерно улыбался, глядя, как Манфред медленно встает, собираясь с мыслями.
Доктор Верворд подождал несколько секунд и готов был усадить его – парень явно был тупицей, – когда Манфред начал отвечать; говорил он, старательно придерживаясь грамматической правильности речи и недавно приобретенного стелленбосского выговора, выработать который помогал ему Рольф, – этого «оксфордского» акцента африкандеров.
– В противоположность революционной идеологии традиционного большевизма, созданной под руководством Ленина, термин «национал-большевизм» первоначально использовался применительно к политике сопротивления Версальскому договору… – Доктор Верворд моргнул и перестал улыбаться. Парень за милю разглядел ловушку, сразу разделив эти две концепции.
– Вы можете сказать, кто разработал эту концепцию? – спросил доктор Верворд с нотками волнения в обычно холодном голосе.
– Мне кажется, эта мысль впервые была выдвинута в 1919 году Карлом Радеком. Он говорил о союзе отверженных государств, противостоящем общему врагу в лице Британии, Франции и Соединенных Штатов.
Профессор наклонился вперед, как сокол, готовый броситься на добычу.
– Как по-вашему, сэр, имеет ли эта или аналогичная доктрина ценность для современной политики Южной Африки?
До конца занятия они были заняты друг другом, а прочие студенты, избавленные от необходимости думать, слушали с различной степенью заинтересованности или скуки.
В следующую субботу, вечером, когда Манфред выиграл титул чемпиона университета в полутяжелом весе, доктор Верворд сидел во втором ряду. Его впервые увидели на спортивном соревновании – разумеется, если не считать матчей по регби, которые не пропустит ни один африкандер.
Несколько дней спустя профессор пригласил Манфреда к себе будто бы для обсуждения очерка истории либерализма, представленного одним из студентов, но говорили они больше часа и на самые разные темы. По окончании беседы доктор Верворд остановил уходящего Манфреда.
– Вот книга, которой вы, возможно, не видели. – Он протянул над столом книгу. – Держите сколько угодно долго, а когда прочтете, расскажете о своих впечатлениях.
Манфред торопился на следующую лекцию, поэтому даже не прочитал название, а вернувшись в свою комнату, бросил книгу на стол. Его ждал для вечерней пробежки Рольф, и возможность снова взглянуть на книгу появилась у Манфреда только когда он поздно вечером переоделся в пижаму.
Он взял книгу со стола и понял, что уже слышал о ней и что она на немецком языке. Манфред отложил ее, когда за занавесками уже брезжил рассвет, а за окном на карнизе ворковали горные голуби. Тогда он закрыл книгу и перечитал название – «Mein Kampf». «Моя борьба» Адольфа Гитлера.
Весь день он оставался в трансе, вызванном почти религиозным откровением, и сразу посла ланча заторопился к себе, чтобы продолжить чтение. Автор обращался прямо к нему, подчеркивая его немецкое и арийское происхождение. У Манфреда появилось странное ощущение, будто книга написана специально для него. Почему бы иначе герр Гитлер включил в книгу такие удивительные строки:[44]
«Если молодой человек учится фехтовать и затем целые дни занимается фехтованием, это считается чем-то само собой разумеющимся и даже почетным. А вот если он учится боксу, то это кажется чем-то очень грубым. Спрашивается – почему? Мы не знаем никакого другого вида спорта, который в такой мере вырабатывал бы в человеке способность наступать, способность молниеносно принимать решения… Наш здоровый мальчик должен с ранних лет научиться переносить побои… задача нашего государства будет заключаться не в том, чтобы воспитывать целые колонны робких эстетов и физических дегенератов… Если бы весь наш верхний умственный слой в свое время обучался не только хорошим манерам, а вместо этого как следует обучился бы, скажем, боксу, то у нас была бы невозможна пресловутая ноябрьская революция, которую сделали сутенеры, дезертиры и тому подобная дрянь…»
Манфред дрожал от предчувствий, видя, как четко объясняется его собственное, едва сформулированное отношение к нравственности.
«Параллельно с физическим воспитанием необходимо начать борьбу и против морального яда. Ведь в сущности вся наша теперешняя общественная жизнь является сплошным рассадником половых соблазнов и раздражений…»
Манфред сам страдал от таких мучительных соблазнов, расставленных, как ловушки, на пути молодых и чистых. Он вынужден был бороться с похотливыми устремлениями своего организма, когда рассматривал журналы и афиши кинофильмов (всегда написанные по-английски, на этом упадочническом дегенеративном языке, который он ненавидел все сильнее) с изображением полуобнаженных женщин.
– Ты прав, – бормотал он, лихорадочно перелистывая страницы. – Ты излагаешь великую истину для всего человечества. Мы должны быть чистыми и сильными.
Сердце его трепетало, когда он читал излагаемые ясным, недвусмысленным языком иные истины, на которые ему раньше только намекали. Он перенесся на годы в прошлое, в лагерь бродяг и безработных у Виндхука, и снова увидел потрепанный газетный листок с изображением Хоггенхаймера, который гонит Volk в рабство. Гнев сжигал его, и, дрожа от ярости, он читал:
«Черноволосый молодой еврейчик нахально вертится около нашей невинной девушки, и на его наглом лице можно прочитать сатанинскую радость по поводу того, что он сможет безнаказанно испортить кровь этой девушки и тем самым лишить наш народ еще одной здоровой немецкой матери».
В воображении он видел прекрасное бледное тело Сары, придавленное огромной волосатой тушей Хоггенхаймера, и ему хотелось убивать.
Затем автор так искусно вскрыл его вены с африкандерской кровью, что душа Манфреда словно истекала кровью на страницах.
«Разве не евреи привезли к берегам Рейна негров все с той же задней мыслью и с той же подлой целью – через кровосмешение принести как можно больший вред ненавистной белой расе, низвергнуть эту расу с ее политической и общекультурной высоты…»
Манфред вздрогнул. «Swartgevaar! Черная опасность» – таков был объединяющий клич его народа во все столетия пребывания в Африке, и проникнутое атавизмами сердце Манфреда билось чаще при воспоминании об этом призыве.
Он дочитал, потрясенный и изнуренный, – на ринге он никогда так не уставал. И хотя было уже поздно, отправился на поиски человека, который дал ему эту книгу, и они серьезно и увлеченно проговорили за полночь.
На следующий день профессор одобрительно характеризовал Манфреда одному высокопоставленному лицу:
– Я нашел, как мне кажется, очень ценного новобранца с восприимчивым умом, который вскоре будет пользоваться большим влиянием среди молодежи.
На следующем совете тайного общества собравшимся назвали имя Манфреда.