Однообразная дорога, монотонный стук копыт моего осла и пригревающее солнце разморили меня. Я забывался коротким сном, просыпался и снова засыпал. И всякий раз мне являлись прекрасные видения. Яйцевидные скалы, сошедшие со своих обычных мест и плывущие по водам Нила в сторону большого моря… Безжизненные каменистые отроги в моих краях, сквозь которые пробивается зеленая трава и кустарники… Много улыбчивых лиц… Октавия, спящая в своей полупрозрачной шелковой накидке… Чайки, качающиеся на морских волнах… Стены Иерусалима, вдруг ставшие ослепительно белыми…
Солнце стояло в зените, когда мой осел выбился из сил. Я решил устроить привал в живительной тени небольших деревьев на окраине маленькой сонной деревушки Сармада. Видневшиеся вдалеке дома под лучами полуденного солнца казались безмолвными. Осел довольно жевал просо из переметной сумы. Я подкрепился хлебной лепешкой, которая не показалась мне такой же вкусной, как ослу его корм. Неожиданно мне захотелось вареного яйца. Но стояли дни поста, и приходилось смирять голодные позывы… Неужели эти приступы чревоугодия будут преследовать меня всю жизнь? Почему молитвы, обедни, воздержание и уроки аскетизма так и не отучили меня от яственных пристрастий? Не пора ли повзрослеть и избавиться от мыслей о наслаждениях, чтобы ощутить гармонию? Нет, надо решительно и сурово взяться за себя, а не то я стану таким же, как этот осел, с упоением поедающий корм. И вообще, ведает ли это животное о существовании Бога во вселенной?
Когда тень от деревьев, в которой я прятался, сместилась к востоку, я взобрался на осла и продолжил путь, не обращая ни малейшего внимания на тут и там разбросанные домишки: в те дни Сармада не значила для меня ничего. И откуда мне было знать в ту пору, что эти лепившиеся друг к другу бедные строения однажды стали приютом для обидевшейся на меня Марты…
В Антиохию я прибыл перед закатом. Как и во всех крупных городах, там было очень шумно. Добраться до главной церкви, на подворье которой остановился епископ Несторий, мне не составило никакого труда, поскольку настоятель подробно описал дорогу. Какой-то мальчишка приятной внешности вызвался проводить меня. Антиохия больше Иерусалима, но меньше Александрии. Жители, если судить по их внешнему облику, незлобивы. Они кажутся более радостными и дружелюбными, чем александрийцы, и менее печальными и сердитыми, чем египтяне. Когда мы приблизились к большой церкви, я увидел большое число священнослужителей, облаченных в расшитые одежды. Они с суетливой деловитостью крутились вокруг церкви, будто пчелиный рой над ульем. Сама церковь представляла собой красивое здание, обнесенное, как и все прочие твердыни веры, высокими стенами.
Возле входа в странноприимный дом стоял охранник. Я сообщил ему, что прибыл по приглашению епископа Нестория. Поздоровавшись, он перехватил у меня поводья и пригласил войти. Я стоял в нерешительности, и тогда охранник добавил:
— Епископ на службе в большой церкви. Если хочешь присоединиться к остальным, я тебя провожу. Очень советую сделать это: сегодня на службе будут три высших епископа, не упусти столь редкий случай, добрый монах!
Церковь была переполнена: сотни священников, монахов и прихожан. Торжественность священнодействия дополняло бесчисленное количество свечей и красивых лампад, в которых, подрагивая, плясало пламя, волнами света устремляясь вверх и удерживая ангелов под церковным куполом. Меня поразили печальные гимны и псалмы, и особенно повторяемые младшими дьяконами слова: «Да будешь благословен ты, человек, по милости небес…» Одухотворенность этого места озарила светом мое сердце, сняла дорожную усталость и распалила стремление к небесам. Я подошел причаститься, и когда священник положил мне в рот кусочек просфоры и дал глотнуть разбавленного водой вина, я вдруг всем своим существом ощутил, что это поистине тело и кровь Христовы. Огибая алтарь, я почувствовал, как сладкое головокружение будто убаюкивает душу. Причастие — великолепный обряд. Его таинство укрепляет в нас веру…
Наконец я увидел Нестория, одетого в патриаршую ризу, и душа моя возликовала.
Служба продолжалась до самого утра. Когда поднялось солнце и в церковные окна стал пробиваться свет, я вместе с сотнями других вкусивших благословения верующих вышел наружу и поспешил на подворье, чтобы поприветствовать достопочтенного Нестория. Он появился через несколько минут в окружении группы священников. Рядом с ним шествовали два епископа: Иоанн, епископ Антиохийский{93}, и Раббула, епископ Эфесский{94}. Увидев меня, достопочтенный Несторий подошел и поздоровался, и я обратил внимание, с каким уважением посмотрели на меня остальные. Никто из них не знал меня, но они понимали, что если Несторий общается с каким-то монахом, то это неспроста. Кем бы я ни был — Господь ничего просто так не делал!
У входа в странноприимный дом Несторий негромко сказал, что ему нужно отдохнуть и поэтому сейчас мы расстанемся, а увидимся по окончании молитвы шестого часа после полудня. Молодой служка проводил меня в комнату, расположенную на верхнем этаже, чтобы я тоже мог немного отдохнуть. Комната представляла собой чисто прибранное квадратное помещение, в правом углу которого, прямо под окном, выполненным в форме большого креста, стояла небольшая кровать. На противоположной стене висели деревянное распятие и написанная яркими красками икона Девы Марии, которую в здешних местах изображают несколько по-другому, нежели у нас в Египте, хотя одухотворенный образ ее одинаков на всех изображениях, как и покров головы, который сходно пишут на всех иконах.
Дева… Я не отрываясь смотрел на нее, пока мне не привиделось, будто воочию вижу ее перед собой. Какой же покой изливает Твой светлый облик на наши души, какая радость исходит от Твоего умиротворенного лика и исполненных очей! Ах, если бы только я мог жить в одно время с Тобой и омываться светом Твоего лицезрения, о Мать света! Восприняла бы Ты меня? И было бы мне позволено преклонить свою голову на Твою святую и целомудренную грудь?..
Я прижался щекой к изображению Девы. Мои глаза затуманились, и жаркие слезы покатились на бороду. Несколько мгновений я оставался припавшим к иконе, пока не почувствовал, что она уносит меня в небесную высь… А когда я ощутил, что из глаз Девы выкатились две слезинки и омочили мою щеку, рыдания сотрясли меня. Я прижался к иконе так, что почти слился с ней, ощущая исходящую от нее прохладу, покой и умиротворение. Мои грудь и голова наполнились божественным светом… Я был…
— Гипа!
— Чего тебе, Азазель? Чего ты теперь хочешь?
— Антиохия, встреча с Несторием и все, что случилось тогда…
Я расслабленно вытянулся на кровати, словно возвратился из странствия по далекой небесной выси, и до самого полудня проспал беспробудным сном… Проснувшись, я почувствовал, как радость и любовь переполняют сердце, и решил по возвращении в монастырь сочинить гимн, посвященный Деве Марии, который начинался бы словами «О средоточие нежности и источник света…».
Я спустился по лестнице, освещенной лучами солнца, пробивавшимися сквозь многочисленные и изумительные по форме окна. Внизу уже собралось большое количество священников, дьяконов и служек, сновавших по длинному проходу, тянущемуся вдоль комнат и зал. Я было поинтересовался, не знает ли кто монаха по имени Фарисей, но никакого вразумительного ответа так и не получил. Тогда я стал расспрашивать о том, где остановился епископ Несторий, и меня отвели в просторный зал, высокие окна которого выходили в маленький сад, а вдоль стен были устроены скамьи, покрытые старинными покрывалами из крашеной шерсти.
Несторий сидел в правом углу залы, держа в руках большую книгу в кожаном переплете. Его окружали пятеро высших церковных иерархов, среди них выделялись два епископа, которые сопровождали его после службы. Увидев меня, Несторий отложил книгу в сторону и поднялся, чтобы поздороваться. Я поспешил к нему и поцеловал его руку. В ответ он приложился губами к моей голове и, благословив, усадил возле себя. Затем между нами состоялся разговор, который я помню слово в слово.
— Преосвященнейший владыко епископ, — произнес я, — я очень скучал по тебе.
— Тебе следовало уведомить нас о своей тоске, например послать хотя бы одно-единственное письмо в Константинополь!
— Прошу прощения, отец мой, но не привычен я писать письма.
— Зато тебе не привыкать писать замечательные стихи… А ты знаешь, Раббула, — обратился он к сидящему рядом епископу, — что Гипа — поэт, одаренный ничуть не меньше, чем ты. Он, как и ты, сочиняет стихи по-сирийски и по-гречески, хотя по происхождению египтянин, а его родной язык — коптский.
Епископ Раббула вымученно растянул губы в вежливой улыбке и ответил, что сможет решить, насколько хороши мои стихи, только после того, как услышит их.
— О поэте, — добавил он, — говорят только его стихи, а свидетельства слушателей мало что значат, даже если это свидетельство самого Его Блаженства{95} Нестория.
Присутствующие почтительно рассмеялись его остроумному замечанию, меня нисколько не развеселившему. Епископ Несторий поднял книгу, которую держал в руках, когда я входил в залу, и протянул мне, чтобы я передал ее епископу Раббуле:
— Это, Гипа, благословенный перевод Евангелия епископа Раббулы с греческого на сирийский… Видел ли ты когда-нибудь прежде нечто подобное?
— Нет, благословенный отец мой, но я слышал о нем. Вне всякого сомнения — изумительный труд!
Я перенял книгу из его рук и передал Раббуле, который благоговейно положил ее себе на колени и погладил обложку. Лицо его озарилось гордостью, и с нескрываемым удовольствием, покачивая головой, он сказал:
— Это результат моих смиренных усилий, направленных на отвращение людей нашей церкви от Диатессарона и его еретического сочинителя[15].
Меня подмывало взять в руки этот перевод и заглянуть в него. Но я воздержался от соблазна, когда увидел, с каким высокомерным удовольствием поглаживает книгу епископ Раббула. Через какое-то время священники извинились и ушли, остались оба епископа и какой-то человек из Антиохии в священническом облачении. О епископах, благодаря их известности, я раньше слышал, а неизвестного священника мне представил Несторий:
— Это пресвитер{96} нашей церкви Анастасий, антиохиец, но сейчас он вместе со мной пребывает в Константинополе. Брат выдающегося ума и сердца, исполненного веры.
Я дружелюбно наклонил голову, приветствуя священника, и он в ответ поприветствовал меня, холодно кивнув. В его лице было какое-то напряжение, причины которого я поначалу не разобрал, хотя состоявшийся впоследствии между нами разговор показал, что таилось в его сердце. Когда благословенный Несторий начал говорить, улыбки с лиц присутствующих исчезли и могло показаться, что наше собрание было созвано, чтобы обсудить некое важное дело.
— Гипа, я послал за тобой, чтобы ты помог мне советом в одном деле.
— Прошу прощения, отец мой, но кто я такой, чтобы давать советы Преосвященнейшему Владыке, благословенному Несторию!
— Дело касается Александрии.
Мое сердце забилось сильнее, и я весь затрясся… Опять Александрия! Видимо, дело настолько важное и опасное, что одного упоминания о нем оказалось достаточно, чтобы от улыбок, блуждавших недавно на лицах присутствующих, не осталось и тени. Несторий протянул руку к свитку папируса, сверху донизу исписанному в два столбца: первый — по-коптски, второй — по-гречески. Сверху на свитке был заголовок на двух языках, заставивший мое сердце забиться с удвоенной силой: «Послания папы Кирилла, главы епископатов Александрии, пяти западных городов, Египта и Эфиопии{97}, пастыря проповеди святого Марка, говорящего языком святого апостола Марка. Содержит двенадцать анафем, составленных папой Кириллом против еретика Нестория».
Увидев такой заголовок и бросив взгляд на следующий под ним текст, мое тело пронзила скрытая дрожь, как будто в венах вместо крови тек горячий песок. В этот момент я вдруг осознал, что боюсь и мне нигде не укрыться от этого страха. Неужто минувшее внезапно обрушилось на нас и вонзило когтистую лапу ненависти в незащищенную плоть наших спин?
Лист XVII Выносившая Бога
Быстро пробежав глазами испещренный письменами свиток и вникнув в его содержание, я в изумлении поднял брови. Несторий попросил меня прочесть все три послания Кирилла и определить, равнозначен ли их перевод на коптский, не противоречит ли он где-нибудь оригинальному греческому тексту… Начальные строки первого послания я прочитал вслух громко и отчетливо, но по мере того, как погружался в написанное и обнаруживал все новые богословские нападки, мой голос становился все глуше и прерывистей. Первые два послания были мне известны — копии этих писем, написанных по-гречески, я видел в монастыре — они каким-то образом оказались в распоряжении монаха Фарисея, и он не преминул поделиться ими со мной. Я вернул их ему на следующий день, никак не комментируя и не обращая внимания на его насмешливую улыбку. Тогда я считал, что этими посланиями все и ограничится… Они содержали гневные и уничижительные толкования, подготовленные Кириллом в связи с переданным ему наветом на Нестория о том, что тот якобы отрицает бытующие среди христиан догматы и обычаи, и в особенности общепринятый догмат о Деве Марии как о роженице Бога!
Первое послание я прочитал быстро. Вникнув в его перевод на коптский, я увидел, что он полностью соответствует греческому оригиналу, о чем не преминул оповестить всех. Епископ Раббула одобрительно кивнул, а Несторий и Иоанн остались спокойны и недвижимы. Иерей Анастасий лишь презрительно сжал губы, лицо его при этом исказила гримаса недовольства и брезгливости. Коптский перевод второго послания содержал колкости и казался более резким, чем греческий первоисточник, который, в свою очередь, отличался от первого послания большей напористостью. Обо всем этом я и поведал присутствующим.
А вот третье послание, содержавшее перечень двенадцати анафем, оказалось гораздо более оскорбительным по тону и было полно неприкрытых угроз на обоих языках. Оно начиналось так: «Кирилл и Собор, собравшийся в Александрии из египетского округа, Несторию, благоговейнейшему и боголюбезнейшему сослужителю, желают о Господе всякого блага…» Когда я прочел следующий за приветствием текст и сообщил, что преамбула на обоих языках звучит одинаково, епископ Антиохийский Иоанн презрительно заметил, что Кирилл всегда начинает за здравие.
— Это уловка, Преосвященнейший Владыко, — ответил ему Несторий. — Он начинает, обращаясь ко мне, с утрированной похвалы, что призвано вызвать у людей гнев, а затем провоцирует в них пренебрежительное отношение ко мне. Меня начинают обвинять в ереси, а он при этом в глазах других остается учтивым.
Епископ Раббула дал мне знак, что пора продолжить чтение. При всей своей незначительности подобный жест выглядел несколько невежливо, и причину этого я не вполне понимал. Я выразительно посмотрел на него, давая понять, что его жестикуляция не очень прилична, но он, насупившись, молча отвернулся. Я продолжил читать послание, слова которого очень скоро превратились в языки пламени и пылающими обличающими абзацами жгли епископа Нестория. Послание Кирилла начиналось так: «…книги твоих толкований разнесены… повсюду, то какая еще причина достаточна будет к нашему молчанию? Или как невольно не вспомнишь Христовых слов: «Не мните, яко приидох воврещи мир на землю, но меч Приидох бо разлучити человека на отца своего, и дщерь на матерь свою»»{98}.
Далее следовали пассажи еще более уничижительные. Вот что писал епископ Александрийский Несторию: «…достаточно будет того, чтобы твое благоговеинство только исповедало с нами Символ веры, изложенный некогда во Святом Духе святым и великим Собором, который был собран по обстоятельствам в Никее, ибо ты понял и объяснил его неправильно и даже превратно… следует, чтобы ты письменно и с клятвою исповедал, что ты проклинаешь злочестивое и гнусное свое учение…»
В этом месте послания мой голос сорвался и стал глуше. Буквы запрыгали в глазах, я начал запинаться и в конце концов замолчал. Присутствующие не проронили ни слова. Несторий знаком велел мне продолжать, и я прочел новый яростный отрывок: «…Исповедуя, что Слово соединилось с плотью ипостасно, мы поклоняемся единому Сыну и Господу Иисусу Христу, и в этом случае мы не разлагаем по частям и не разлучаем человека и Бога… един Христос и Сын и Господь… есть Бог всего и владычествует над всем, а сам для Себя Он ни раб, ни Владыка…»
Слова послания и их наполненность изнуряли меня, я напрягал всю свою волю, чтобы не упустить различия между греческим первоисточником и его коптским переводом, и так устал, что собрался было просить у присутствующих разрешения немного передохнуть или даже совершенно избавить меня от этой гнетущей обязанности. Но папирусный свиток уже заканчивался. Оставалось зачитать только перечень двенадцати анафем, первая из которых гласила: «Кто не исповедует Эммануила истинным Богом и посему Святую Деву Богородицею, так как Она по плоти родила Слово, сущее от Бога, ставшее плотью, да будет анафема». В этом месте епископ Антиохийский Иоанн спросил, что в коптском переводе понимается под греческим термином «анафема», означавшим «проклятие». Я разъяснил, что по-коптски это означает «отлучение» и что между этими двумя терминами нет существенной разницы: «проклятие» и «отлучение» на обоих языках означают то, что изливается на головы еретиков, безбожников и отступников.