– Тут сказано, что мужчины делятся на три типа: заяц, бык и конь.
– Очень лестно для мужчин.
– Это зависит от размеров лингама.
– То есть…
– Именно. А женщины делятся на три типа, согласно размерам йони: олениха, кобыла и слониха.
– Слониха? Мама родная!
– Прекрати.
– А почему нет слона? Это несправедливо.
– По отношению к кому?
– Ко всем. Прежде всего к бедной слонихе. Нет слона, который бы ее удовлетворил. И ко мне. В смысле, кто посмеет сказать, что я не слон? Мне всегда казалось, что я довольно слоноват.
– Еще как, милый. А теперь помолчи. Тут говорится про три равных союза, основанных на совпадении размеров. Смотри, вот диаграмма. Мужчина-заяц и женщина-слониха – неравный союз.
– Звучит разумно. Как в том анекдоте про слона и блоху.
– Мне читать дальше или нет?
– Конечно, – говорит Гарри, поглаживая ее бедро. – Читай.
– Тут сказано, что лучший союз – тот, в котором мужчина превосходит женщину размером.
– А мы кто?
– Я олениха, а ты конь.
– Я бы предпочел быть слоном.
– Замолчи.
Волосы падают ей на лицо, и она отводит их рукой. Они недостаточно длинные, чтобы удержаться за ухом.
Внезапно на столике у кровати, как сигнал тревоги, звонит телефон, низко и длинно, разбивая вдребезги тишину.
– Черт, – бормочет Гарри, перекатываясь по кровати. – Милая, – говорит он слишком громко, – прости, что не позвонил. Тут дурдом.
Гарри сидит на краю кровати голой спиной к Клэр. Их разделяет узкая полоса белой простыни, непреодолимая преграда.
– Нет, нет, просто задремал. Как ты? Как Джонни? Расскажи, что у вас нового.
Клэр замирает, ей слишком страшно, чтобы шевелиться. Она едва дышит. Возникает ощущение, будто Мэдди стоит за дверью. Но Гарри даже не оборачивается, чтобы прижать палец к губам или как-то еще попросить вести себя тихо. Он забыл о Клэр. Словно ее не существует. Они больше не в одной комнате, не на одной постели, не в одном мире. Они больше не любовники, готовые предаться страсти. А может, он, как Лотова жена, не хочет оглядываться, чтобы не превратиться в соляной столп?
Клэр смотрит ему в спину, не зная, что делать. На мгновение ей хочется зашуметь, чтобы Гарри как-то отреагировал, даже если испугается. Это было бы просто. Слово. Звук. Захлопнутая дверь. Это бы все открыло. Но она ничего не делает. Вместо этого Клэр лежит и слушает о его домашних делах, прислонившись к подушке, думая, прикрыться ей одеялом или нет. Она смотрит на свои ноги, на часы, на позабытую вдруг книгу, которая так много обещала недавно.
– Я буду дома в пятницу, – произносит Гарри. – Да, да. Я тебя тоже. И я тоже скучаю. Поцелуй от меня Джонни. Ciao, bellissima.
Это его маленькая шутка.
Он кладет трубку, но продолжает сидеть неподвижно, лицом к стене. Клэр больше не может ждать. Черта пересечена, момент ушел. Она ничего не говорит, просто быстро встает с постели и уходит в ванную, закрывая за собой дверь. Через несколько секунд выходит одетая, причесанная. Останавливается, словно собирается что-то сказать, но молчит. У нее сильно колотится сердце. Гарри наконец поворачивается.
– Ты куда? – спрашивает он.
– Мне нужно на воздух. Вернусь позже, – отвечает Клэр, берет пальто и выбегает из номера. Большая тяжелая дверь хорошо подогнана, не хлопает.
– Подожди! Вернись! – кричит Гарри.
Она не слышит его слов. Пойдет ли он следом? Клэр представляет, как Гарри второпях натягивает брюки, ищет носки, и ускоряет шаг. Проходит через холл отеля и оказывается на улице, посреди цивилизации. Есть что-то привычное, даже утешительное, в вывесках магазинов, в словах газет, в долетевших обрывках чужих разговоров. Она здесь не чужая. Как русалка, может жить и на суше, и в море.
Моросит мелкий дождь. Темнеет. Дождь мешается со слезами. Клэр очень зла на Гарри. Зла, что он ответил по телефону, когда они собирались заняться любовью, зла, что перестал ее замечать, зла, что так легко и естественно говорил с Мэдди, зла на себя за то, что предала Мэдди, и зла на то, в каком положении теперь оказалась.
Клэр пересекает оживленную улицу и заходит в Тюильри. Скамейки пусты. Под ногами хрустит гравий. Весь мир возвращается домой. Вдали в сумерках видна элегантная мощь Лувра, в мириадах окон горит свет. «Я дура, – думает она. – Это машина, несущаяся к краю пропасти. Выпрыгну я прямо сейчас или останусь в ней?»
Через час Клэр возвращается, у нее мокрые волосы. Швейцар приветственно улыбается ей.
– Мадемуазель, – говорит администратор у стойки.
– Что?
– Мсье Уинслоу оставил для вас сообщение на случай, если вы придете раньше его.
Он протягивает ей конверт из толстой бумаги с эмблемой отеля на обороте, и Клэр открывает его: «Пошел искать тебя. Если вернешься раньше меня, жди в номере. Прости. Гарри».
Клэр направляется в номер. Здесь, как на месте убийства, все осталось так же, как было, когда она убежала: простыни скручены, подушки смяты. «Камасутра» лежит там, где Клэр ее уронила.
Через четверть часа является Гарри.
– Слава богу, – произносит он, подходя к Клэр и обнимая ее. Руки и лицо у него мокрые от дождя. – Я беспокоился. Зачем ты это сделала?
– Прости. Психанула из-за звонка Мэдди.
– Ну, я сам психанул, – смеется он, снимая пальто.
Клэр улыбается вымученной полуулыбкой.
– Мне это не пришло в голову. Конечно, тебя это тоже встревожило. Просто мы были вместе, и момент особенный, и вдруг ты просто отключаешься и говоришь с Мэдди, а обо мне как будто забыл. Мне никогда в жизни не было так одиноко.
– Я понимаю. Но Мэдди – моя жена. Я люблю ее.
Она опускает голову.
– Знаю.
– И было бы странно, если бы я был в отъезде и не беседовал с ней по телефону. Мы же не хотим, чтобы она что-то заподозрила. Это бы все разрушило.
Клэр кивает:
– Да.
Гарри целует ее, и она ему позволяет. Ее злость исчезла, но страх остался.
– У тебя ледяные руки, – замечает Гарри. – Хочешь, закажем в номер чаю?
Клэр поднимает голову и улыбается. Она никогда так не хотела его, он никогда не был ей так нужен.
– Нет, у меня идея получше, – говорит она и тянет Гарри к кровати. – И на сей раз не бери трубку.
Вечером они едут на такси в Марэ, оставляя позади мерцающие огни и богатые улицы Первого округа. Район здесь немодный, улицы узкие. Это Париж дешевых гостиниц и ободранных афиш. Такси останавливается у ресторана без вывески. Его простой фасад отделан темным деревом, интерьер скрывают занавески в красно-белую клетку. На окне написано: «Restaurant a la carte foie gras a la mode des landes».
– Не пугайся того, как он выглядит, – улыбается Гарри, открывая дверь.
Они входят. Зал хорошо освещен, но запущен. В нем около двадцати столиков, но все заняты. Клэр кажется, будто в углу сидит известная кинозвезда. Она присматривается и понимает, что не ошиблась. Они садятся за столик. Официант приносит меню.
– Тут почти невозможно заказать столик, – сообщает Гарри и заказывает шампанское.
– Что это за место? – шепчет Клэр.
– Лучший ресторан Парижа.
– Шутишь?
– Нет.
– Почему у тебя все всегда лучшее?
Гарри отпивает шампанское.
– Как сказал Оскар Уайльд, у меня невзыскательный вкус. Мне всегда хватает лучшего. Ну, вообще-то я думаю, что это – лучший ресторан, и со мной согласны многие. А некоторые его терпеть не могут. Ты его не найдешь в списке Мишлена, это точно. Как видишь, на интерьер хозяева не тратятся. Но еда потрясающая.
– И чем же она так хороша?
– Секрет в жире и ингредиентах.
– В смысле?
– Большинство ресторанов в Париже сейчас учитывают то, что их клиенты следят за своим весом. Но здесь все иначе. Тут тебя готовят к сердечному приступу.
– Это хорошо?
– Попробуешь – поймешь. Во Франции много разновидностей кухни. В каких-то важно растительное масло или сливочное, а здесь важен жир. Они жарят самых вкусных цыплят в мире, и мы их, кстати, закажем. Шкурка покрыта скворчащим горячим жиром. Цыплята породы куку-де-ренн, лучшие в мире. А еще у них вкуснейший фуа-гра из тех, что мне доводилось пробовать. Его привозят прямо из Аквитании. Ты заметила, что на окне написано «foie gras des Landes»?
– Да.
– Так вот, «des Landes» означает, что он из Ланда в Аквитании. Опять же, лучший. Можешь попробовать любой другой фуа-гра в Париже, чтобы сравнить. Ингредиенты – вот в чем дело.
– Так мы закажем фуа-гра?
– А то.
Возвращается официант. Они заказывают фуа-гра и цыплят, а к ним галеты из картофеля. Из винной карты Гарри выбирает «Жевре-шамбертен».
– Готовься пировать, – улыбается он. – Картофель, в общем, лишний, но он так хорош, что я не могу отказаться.
Они пьют шампанское. Приносят фуа-гра. Три розовых ломтя с полосками желтого жира. Нарезанный поджаренный багет. Кусок несоленого масла.
– Ты меня превратишь в жирную свинью.
Клэр толстым слоем мажет фуа-гра и масло на теплый тост, они тают и смешиваются. Она вздыхает.
– Это, наверное, самое вкусное, что я ела в жизни.
– Это, наверное, самое вкусное, что я ела в жизни.
– Правда? Американцы не пробовали по-настоящему хорошего фуа-гра. В том, что возят в Америку, полно консервантов. Вот этот – настоящий.
Они доедают фуа-гра. Клэр жадно вытирает последним кусочком хлеба тарелку.
– Оставь место, – советует Гарри.
– Прости. Ничего не могу с собой поделать.
Приносят цыпленка. Золотистого и сияющего, истекающего жиром. Рядом с ним лежат ломтики картофеля, приготовленные на пару и обжаренные, а потом запеченные в утином жиру и приправленные чесноком.
– Хорошо до безумия! – восклицает она, попробовав.
– Знаю. Но каждый вечер тут ужинать все же нельзя.
– Теперь понимаю, почему люди толстеют. Это необходимо. Худой все это съесть не может, хотя я очень хочу. Если бы я была толстая, было бы больше места для еды.
– Я забыл, какие тут крупные цыплята.
– Еще бы. На семью из четверых хватит.
– Наверное, я не смогу доесть.
– Исключено. Я тоже. Если я съем еще кусочек, то лопну.
– Возьмем с собой. Знаю, это дурной тон, но не могу это оставить. Слишком вкусно.
Они выходят из ресторана, держась за руки. На улице холодно, ветер несет обрывки газет. Магазины закрыты железными ставнями. Они проходят мимо почти пустого кафе. Проезжает несколько машин, потом мотоцикл. Такси нет. Они идут в сторону отеля. За занавесками в окнах слышен звук телевизора.
– Идти слишком далеко, – говорит Гарри. – Не волнуйся. Скоро попадется такси.
– После такого ужина необходимо пройтись. Кстати, спасибо.
– За что?
– За это, за все. За лучшие дни в моей жизни и лучший ужин.
Мимо них проходят по тротуару другие пары. Проезжает такси. Гарри его едва не упускает. Он свистит и кричит, и автомобиль резко тормозит. Они садятся в машину, называют адрес отеля. Огни Парижа светят только для них. Иной реальности нет. Они здесь и сейчас. Любовники в Париже. Они словно боги, тайно живущие среди смертных. Кроме них ничего не имеет значения. Внешнего мира не существует. Мир для них – вот эта Франция, этот Париж, эта комната, эта постель.
9
Последний день. Бульвары блестят от дождя. Клэр сидит в одних трусиках на постели, читает газету и ест апельсин. Аккуратно складывает корки в стопку. Гарри печатает. В комнате так мирно. Имитация домашнего уюта. На столе стоит поднос с пустыми кофейными чашками. Остатки завтрака. Самолет Клэр улетает сегодня днем. Его – вечером.
Она вздыхает.
– Ты чего? – спрашивает Гарри.
– Я просто не хочу, чтобы это кончалось, понимаешь? Не хочу возвращаться к реальности. Не в том смысле, что хочу остаться в «Ритце». Я хочу быть с тобой. Я даже не знаю, когда опять увижу тебя.
Он подходит к кровати и садится рядом с Клэр. Она протягивает ему дольку апельсина.
– Оно не обязательно кончится, – говорит Гарри, кладя руку ей на бедро.
– Можешь пообещать? – Ее глаза открываются шире, вглядываясь в него. – Я хочу верить тебе.
– Да, могу.
– Я прошу слишком многого.
– Мы не можем просто оставить все, как есть? А вдруг ты устанешь от меня? Встретишь кого-нибудь помоложе? Мне грех жаловаться.
– Мне никто не нужен.
– Это ты сейчас говоришь. А когда у меня выпадут волосы и зубы, призадумаешься, – говорит Гарри, смеясь. – Я намного старше тебя. Вряд ли тебе захочется менять мне калоприемник на праздничных обедах.
– Чушь. Ты станешь потрясающим стариком.
– У меня может начаться недержание. Это изрядно потрясает.
– Прекрати! – восклицает Клэр, ударив его подушкой. – Ты меня опять смешишь, а мне не до смеха.
– Как можно не хотеть смеяться? Запомни, смех – лучшее лекарство. Ты когда-нибудь была на похоронах? Всем всегда очень нравится, когда старый друг покойного начинает рассказывать совершенно неподобающие истории.
Они похожи на детей на круизном лайнере. Где-то за горизонтом ждет порт, в котором надо будет сойти. Но пока они только играют в это.
Я часто размышлял, о чем Гарри думал в те дни. Ощутил ли хоть раз вину и сожаление? Он вел себя, словно у него не было жены и ребенка. Неужели забыл о годах, проведенных с ними, о том, как они вместе смеялись, делили боль и радость, о людях, чьи жизни они затронули, чьи жизни он и Клэр могли разрушить? Куда он шел? Надеялся, что Мэдди не узнает? Может, он и хотел, чтобы узнала?
Больше всего меня озадачивает в поведении Гарри естественность, с которой у него все получилось. Словно он был рожден для измены. Возможно ли, что каким-то мужчинам она дается легче? Особенно писателям, актерам или шпионам – тем, кто так привык вживаться в другую личность, в иную жизнь, что теряет контакт с той единственной жизнью, которая важна.
Мне кажется, многие на его месте переживали бы или хотя бы нервничали. Боялись, что его поймают. Обман раскроется, и домашняя жизнь рухнет.
Но Гарри все далось легко. Вероятно, он не думал, что жизнь полна настоящей боли и настоящих испытаний. Полагаю, он всерьез работал над книгой, но разве это не часть творческого процесса? Разве художник не должен страдать? В каком-то смысле это было несправедливо. Ему уже столько было дано. Гарри просто протягивал руку, и то, что ему было нужно, оказывалось у него. Он, правда, не так уж много зарабатывал, но это не имело значения. У него имелось нечто гораздо более важное – его способность вызывать любовь. Не удивительно, что он вдохновил Клэр. В конце концов, кто бы его не полюбил? Собаки, однокурсники, друзья, читатели, незнакомцы в барах. Он набирал любовь, как машина набирает пробег. Странно то, что, внушая любовь, Гарри хотел получить ее обратно.
Даже в колледже, где он был героем и всеобщим любимцем, он сблизился с Мэдилейн. Ей он был нужен больше, чем остальным, и он посвятил себя этой священной ответственности. Вероятно, чувствовал в Мэдди какой-то надлом, что-то, что под силу исправить только ему – и, осознав это, позволил себе полностью принадлежать ей. Я не говорю, что Гарри ее не любил. Верю, что любил. Но Мэдди нуждалась в нем или в ком-то вроде него. Вряд ли ему самому был нужен кто-то. Гарри всегда был самодостаточным, уверенным в своих способностях и ни разу в них не усомнился. Не возникало повода. Гарри упорно трудился, что это был труд, схожий с тем, который талантливый атлет вкладывает в тренировки. Он помогает ему быть лучшим в игре, в которую большинство из нас не надеется сыграть, да и не делает вид, что мог бы.
Уловил ли он в Клэр нечто, что мог исправить? Или это был всего лишь эгоистичный порыв? Мэдди предназначалась ему одному? Может, после многих лет, когда он был тем, кем его видели окружающие, он позволил себе взять то, чего хотел – даже если это вело к разрушению всего остального?
Разумеется, в жизни ничто не бывает настолько умозрительно. Его предательство выглядело так же естественно, как болезнь, как рак, тихо растущий в теле, а потом неукротимо вырывающийся, когда не останется ничего, способного его сдержать.
А Клэр? Я никогда не винил ее, хотя многие считали, что надо бы. Она была красивой, чувствительной, впечатлительной. Живой. Рвущей жизнь вместе с корнями. Нуждалась в любви и внимании.
Как она могла не очароваться Гарри? Ей с таким же успехом можно было запретить чувствовать траву под ногами или соль моря на губах. Это все равно, что велеть мотыльку не лететь на огонь, а цветку приказать не распускаться. Нет, если я кого и виню, то Гарри. Это ему, герою колледжа, бывшему морскому пехотинцу, не хватило смелости и преданности. Соблазниться легко, устоит только по-настоящему сильный. Он должен был бы суметь, но он, образцовый во всем, оказался слаб.
Я мог бы и дальше описывать, как они занимались любовью, гуляли по улицам, держась за руки, как настоящие влюбленные. Как разжигали друг в друге страсть – страсть к жизни, к любви, страсть, горевшую ради себя самой. В конце концов, это эгоизм и жадность – хотеть больше, чем идет тебе на пользу. А они пожирали жизнь, торжествовали над ней. Кто будет их винить? Мало что так захватывает, так опьяняет, как сознание того, что есть кто-то, всецело тебя желающий. И если это не дозволено, тайно, запрещено, возбуждение лишь растет. Кто в такие минуты думает о других? Они не имеют значения, когда существуете лишь вы двое в своей маленькой спасательной шлюпке. Есть лишь желание. Стыда нет.
Клэр хотела Гарри, а он хотел ее. Красота приводит нас в восторг, секс помогает осознать, кто мы, простейшие вещи становятся предметом зависти окружающих. Если тебя воспламеняют, ты горишь. Невозможно не загореться. Основы физики. Даже ребенку это понятно.
Но огонь сжигает все, что возникает на его пути.
Зима
1
Виктор Гюго писал, что наивысшее счастье в жизни – уверенность в том, что нас любят, но она основана на допущении, что подобная любовь возможна. Если мы убеждаемся, что ошибались, пустота, возникающая у нас за спиной, часто наполняется обидой и гневом. Гюго мог бы также написать, что наивысшее несчастье в жизни – обнаружить, что нас не любят. Одно дело, если мы уже предполагаем, что в нашей жизни нет любви, но по-настоящему нас ломает, когда любовь, которой мы дорожили, оказывается обманом.