Снова я их увидел уже на фуршете. Бритоголовый Мишаня облюбовал себе место возле окна. Он сидел на подоконнике и молча пил водку, изредка бросая угрюмый взгляд на публику. Зато его приятель Саша никак не мог угомониться. Его мотало туда-сюда по залу как оторванный буй во время сильного шторма. Все расступались, когда он появлялся рядом, и, пропуская его, прижимались к стенам.
Люся ушла с кем-то курить, а я остался в компании Игоря Молоткова, кудрявого филолога. Игорь Молотков везде представлялся марксистом и сотрудничал с газетой левых интеллектуалов «Кто виноват?» В тот раз Молотков подробно рассказывал мне, как недавно втихаря от коллег, договорился с ректором своего вуза, чтобы ему зарплату платили побольше.
— И еще грант хороший удалось отжать! — хвастался Молотков. — Дело было так..
Я старательно притворялся, что его слушаю, но на самом деле испуганно следил за тем, что вытворял пьяный «браток» Саша. Тот внезапно очутился рядом с нами и с размаху обнял сразу двух девушек.
— Девчонки! Дев-чонки! — с усилием произнес он и дыхнул одной из них в лицо перегаром.
Та поморщилась. — Поех-хали с нами, а? Поехали, кому говорю!
«Девчонки» силились вывернуться из его пьяных объятий, но тут браток Саша, увидев кого-то в глубине зала, сам вдруг оттолкнул их и закричал что есть мочи:
— Браш! Браш! Стоять, блядь, на месте! Завалю как носорога!
Тот, кого он называл «Брашем», оказался смуглым лысеющим мужчиной небольшого роста. Увидев, что к нему, расталкивая публику, рвется пьяный хулиган, «Браш» повел себя очень решительно. Он поставил на стол стопку с водкой и принял боксерскую стойку, приготовившись отразить нападение.
— Уймите же их, наконец! — надрывно раздался чей-то женский голос. Но хулиган уже обнимался с «Брашем» и гладил его по лысой макушке.
— Браш… Браш… хороший мой… ты один тут, — приговаривал он и, встревожено оглянувшись, удивился: — А где девчонки?
— Девчонки где? — строго спросил он ветхую старушку на костылях. Та испуганно дернулась в сторону.
Тут же, забыв о девчонках, о старушке, он снова повернулся к Брашу.
Люся подошла ко мне и попросила номерок от гардероба. Она уезжает с критиком Будкиным. Ей нужно забрать пальто.
«Ну и черт с ней! — подумал я, протягивая ей номерок. — Пусть катится, куда хочет. Все равно, пора уже менять свою жизнь». Я словно очнулся. Молотков по-прежнему продолжал что-то рассказывать. Теперь уже про то, как декан пригласил его в свой кабинет, угостил сигаретой и предложил выпить виски.
Через полчаса фуршет закончился. Мы вышли на улицу с поэтом Ваней Костенко. Филолог Молотков застрял в туалете, и мы решили его не ждать. Начиналась зима. Снег еще не выпал, но уже подмораживало. Неподалеку стояла машина, в которую Браш и бритоголовый Мишаня пытались усадить буйного Сашу.
— Ни хуя не поеду! — упрямился он. — Браш, руки отпусти, да?
Мы с Ваней Костенко прошли мимо.
— Видал? — повернул ко мне лицо Костенко. — Вот хулиганы! А бритый этот, наверное, вообще какой-нибудь скинхед!
Костенко ошибся или наврал мне тогда. Это были не хулиганы, а издатели Александр Ванин и Михаил Сумин. Я с ними потом познакомился. Тихие, интеллигентные люди. Живут в Москве. Издают книги. Просто в тот раз выпили больше, чем следовало, и немного пошумели. А у меня воображение разыгралось.
Ордена и медали
Меня уже давно не покидает ощущение, что жизнь абсурдна и несправедлива. Вот, к примеру, все мы знаем, что героев и храбрецов обязательно чем-нибудь награждают. Орденами, медалями или удачей. Теперь посудите сами. Мой папа в детстве был очень смелым. И никого не боялся. Даже хулигана Фрей-зона. Однако папу ничем не наградили. А меня, страшного труса, боявшегося даже кошек, почему-то наградили. Большой медалью об окончании детского сада.
Недавно я нашел ее в кладовке среди пыльного хлама. То время, погребенное в чуланах, сваленное на балконах и антресолях, запертое в покосившихся дачных сараях, себя любило, оберегало и старалось увековечить. Подвигов никто не совершал, но зато всех постоянно награждали. Всех, без исключения. От дошкольников до членов политбюро. Медали, задорно позвякивавшие на костюмах, ордена и планки, крепко привинченные к широким пиджакам, были тогда в большой моде. Если мне не изменяет память, эту моду ввел наш кормчий Леонид Ильич Брежнев. Он любил ордена и медали так, как маленькие дети любят мороженое. Только мороженое детям доставалось гораздо реже, чем Брежневу его награды. Их ему вручали чуть ли не каждый день. И в ответ он тоже щедро награждал кого-нибудь из ветхих своих соратников, еле живых, едва ворочавших языком, но зато верных делу партии. Обласканных орденами и медалями набралось к началу 80-х столько, что это стало вызывать у многих подозрение. Как-то раз у нас в доме на дне рождения мамы тетя моего друга Арчи рассказала анекдот о распорядке дня в Кремле:
«9.00 — подъем;
10.00 — реанимация;
11.00 — взаимное награждение;
12.00 — реанимация;
13.00 — взаимное награждение.»
Все гости очень смеялись. Я не понимал, что тут смешного и что значит слово «реанимация», но спросить постеснялся и тоже смеялся вместе со всеми. Мне было в тот вечер очень скучно одному со взрослыми, которые сидели за столом, медленно ели и тихо разговаривали о непонятных вещах. И я обрадовался их радостному оживлению.
Вождю, Леониду Ильичу, я завидовал и однажды перед сном пожаловался маме, что вот у Брежнева столько медалек, а мне таких не покупают. Мама ответила, что медали надо сначала заслужить.
— Вот вырастешь, — говорила она, помогая мне натянуть пижаму, станешь таким, как Брежнев…
— Ага, таким же маразмоном! — весело прокомментировал из кухни папа.
— Леня! — рассердилась мама. — Я с ребенком разговариваю!
— А чего с ним разговаривать? Ему вообще пора спать, а не молоть всякую ахинею, особенно на ночь.
Прошло несколько дней, и папа принес домой портрет Брежнева, аккуратно вырезанный из какого-то журнала. Они с мамой долго разглядывали его, перешептываясь и сдавленно хихикая, а потом прикнопили его к стене в коридоре. Гости всегда смеялись, глядя на этот портрет, дедушка хмурился, а партийная бабушка скептически качала головой и грозила пальцем.
Я часто, особенно когда оставался дома один, подходил к портрету и принимался его осторожно изучать. Брежнев смотрелся на нем уверенным, подтянутым и гораздо более молодым, чем по телевизору. Его расшитый золотом маршальский мундир был снизу доверху покрыт орденами, медалями и напоминал поставленную на бок клумбу, на которой в изобилии росли цветы, выращенные заботливой рукой опытного садовника. Я думал Брежневу, хоть он и вождь, наверное, тяжело изо дня в день таскать на себе такую клумбу, но смотрелся он в ней все равно шикарно. Я гордился вождем, но с нетерпением ждал, когда же настанет мой черед получать ордена и медали.
И вот, наконец, этот счастливый день моей жизни наступил.
В детском саду нам устроили прощальный вечер. Мы туда пошли втроем: я, мама и бабушка. Папа, несмотря на мамины просьбы, категорически отказался.
— Мне, — заявил он, — дома хватает одного жизнерадостного идиота, и разглядывать на протяжении часа целый выводок таких же я не собираюсь!
В большом зале, где обычно проходили утренники, мы, жизнерадостные идиоты, девочки и мальчики, сидели на низеньких скамеечках, составленных в два ряда. За нами на больших стульях расположились взрослые, в основном дедушки и бабушки. Напротив стоял массивный стол, покрытый тяжелой торжественной темно-красной скатертью, за которым сидели директриса, наша воспитательница Лариса Пална и чья-то мама. Лариса Пална была очень приветлива и не ругалась на нас, как обычно. Возможно, она радовалась, что нас, засранцев, видит в последний раз. Странно, что я вообще обратил на это внимание, потому что был напуган всей торжественной обстановкой, скатертью, громоздким графином на столе, большими вспученными воздушными шарами, свисавшими на разной высоте с оконного карниза, и огромными бусами на директрисе. У меня сосало под ложечкой. Очень хотелось писать, и я из-за этого боялся пошелохнуться. Другие дети, даже самые бойкие, тоже сидели смирно, глядя прямо перед собой.
Директриса попросила тишины, хотя в зале и так было тихо, грузно поднялась и произнесла длинную речь, из которой я от волнения и страха не понял ни слова. Потом нас по одному начали вызывать к столу. Каждому громко хлопали, под это хлопанье надевали на шею медаль и совали красную картонную книжечку, диплом.
Мою фамилию объявили последней. Я, испуганный до полусмерти, и мало что соображая, под аплодисменты подошел к столу. Мне надели медаль, вручили диплом, сказали «молодец», и я вернулся на свое место. Что было потом, у меня в памяти не сохранилось. И это странно, потому что события детства я часто вижу гораздо ярче и яснее, чем то, что со мной происходит сейчас.
Мою фамилию объявили последней. Я, испуганный до полусмерти, и мало что соображая, под аплодисменты подошел к столу. Мне надели медаль, вручили диплом, сказали «молодец», и я вернулся на свое место. Что было потом, у меня в памяти не сохранилось. И это странно, потому что события детства я часто вижу гораздо ярче и яснее, чем то, что со мной происходит сейчас.
Помню, как уже дома, на кухне, мы все: я, мама, папа, бабушка — сидели за столом и пили чай с пирожными, которые достала по такому случаю Любовь Григорьевна. Мама с бабушкой наперебой рассказывали папе, как Андрюше вручали медальку с дипломом. Папа морщился, просил сменить тему, махал рукой, говорил «мне и так уже все ясно». Но они его словно не замечали. Бабушка рассказала, что на торжественном вечере некоторые родители, она обратила внимание, волновались не меньше детей.
— Я сидела рядом с одним мужчиной, — говорила она. — Видный такой, с усами. Наверное, военный. Так он очень переживал, все дергался. И даже, я слышала, сказал соседке, что боится, как бы его дочь не описалась со страху.
— Это Ани Шамаевой папа, — вмешался я, оторвавшись на секунду от пирожного. — Она всегда писается. Мы ей даже кличку придумали — «водопровод».
— Что за глупости! — рассердилась бабушка. — Девочка просто болеет. Нельзя над этим смеяться, слышишь! Неприлично!
— Идиоты, — вздохнул папа и отхлебнул чай. — Вечно эти олухи какую-нибудь глупость выдумают. Нет, чтобы стихотворение хорошее выучить.
— Леня, не забывай, сколько им лет и сколько тебе! — сказала мама.
— Я, промежду прочим, в их годы…
— Ой, ты в их годы! — насмешливо махнула рукой мама.
— Между прочим, Лёсик в детском саду вел себя очень прилично! — ревниво заметила бабушка и продолжила: — Ну так вот… А нашего Андрейку вызвали последнего. Помнишь, Верочка?
— Кажется, да… Андрюша! Хватит есть столько пирожных! Тебя стошнит!
— Да не кажется, а точно! Андрейкин диплом лежал самым первым, по алфавиту. Там эта дама… директор… как ее?
— Нелли Пална, — подсказала мама.
— Нелли Пална. Она взяла Андрейкин диплом… Лёсик, ты меня слушаешь?
— Да, мама.
— Не смогла прочитать фамилию и отложила его в сторону. А потом, в самом конце, когда деваться уже было некуда, все-таки вызвала Андрейку, но самого последнего.
Я почувствовал обиду. Мало того, думал я, что все меня считают олухом царя небесного и лодырем, так еще мне и фамилия досталась какая-то не такая, сложная. Из-за нее я теперь все время буду самым последним.
Однако эти опасения, как вскоре выяснилось, совершенно не подтвердились. В школьном журнале моя фамилия всегда стояла самой первой. Учитель физики даже называл меня «человеком номер один», когда я получал двойку по его предмету. И всякий раз принимался хохотать над этой фразой. Видимо, она и в самом деле была очень остроумной.
Неприличные фамилии
Непонятные фамилии меня всегда смущают, также как и неприличные надписи на стенах туалета. И даже иногда пугают. Пять лет назад я принимал в одном питерском вузе вступительные экзамены. Все шло своим чередом. Сначала я внимательно и строго беседовал с дрожащими абитуриентами, стараясь унять усиливавшееся с каждой минутой отвратительное ощущение собственной значимости. Потом, как это обычно бывает, мне сделалось до смерти скучно. Абитуриенты садились напротив меня, отвечали, вставали и уходили. Садились, отвечали, вставали, уходили. И так несколько часов подряд. Испуганные дети, только что выскочившие из кошмарных закупоренных классов. В какой-то момент мне стало казаться, что даже лица у них у всех одинаковые.
Пока за мой стол одна за другой не сели две девушки. Одна в документах значилась как «Жавно», а другая — «Ялда». В первую минуту я не придал этому обстоятельству никакого значения. Фамилии и фамилии. Вот когда я был маленьким, у одного футболиста из «Динамо» была фамилия «Жуликов». И ничего. Бегал, играл, даже голы забивал.
Или, например, партийный деятель Куйбышев. Его именем раньше называлась большая шумная улица на Петроградской стороне. Согласитесь, тоже ведь не очень благозвучная фамилия. Так и тянет сказать «Хуйбышев». Но мы ведь сдерживались. Все, кроме диссидентов, конечно. Жили рядом, ездили по этой улице и не обращали внимания.
Ну «ялда», ну «жавно», думал я. Ничего страшного. Какая, в сущности, разница? Выйдут замуж, сменят фамилии на более благозвучные. Станут какими-нибудь Ивановыми-Сидоровыми. Так даже скучней сделается… Чего я-то так волнуюсь?
И тут я вдруг понял, чего я волнуюсь. Ведь уже через какие-то полчаса мне нужно будет объявить оценки. И произнести эти фамилии вслух. Экзамен тем временем шел к концу, и неприятный момент неуклонно приближался. Я запаниковал и отпросился в туалет. По дороге туда мне даже в голову пришла отчаянная мысль — сбежать. Но я таки сумел взять себя в руки.
В туалете мое внимание сразу же привлекло объявление, наклеенное вдоль всей стены над писсуарами:
«ГРАЖДАНЕ! НЕ БРОСАЙТЕ ОКУРКИ В ПИССУАРЫ!»
Чуть ниже, уже на самой стене, недавно побеленной, кто-то коряво вывел черным фломастером пояснение:
«а то их потом фигово раскуривать».
Сбоку я разглядел едва заметную надпись карандашом, имевшую отношение уже лично ко мне:
«ACT, пожалуйста! Не заваливай меня на экзамене!»
Рядом другим почерком написали:
«Ладно, хрен с тобой. Не буду!»
И еще ниже:
«Спасибо, ACT».
«Сволочи, — подумал я. — Совсем уже охренели. От моего имени разводят тут… Еще неприятности будут. До декана дойдет…»
И тут меня осенило.
Я вернулся в аудиторию, где заседала комиссия, и самым решительным тоном заявил всем, что пора, наконец, вызвать абитуриентов и объявить им их оценки. Потом, покусав губы и изобразив на лице секундное раздумье, повернулся к Тамаре Александровне, секретарю, и добавил, что, наверное, правильнее будет, если о результатах работы комиссии абитуриентам доложит именно она.
— Вы ведь лицо официальное, — сказал я строго. — Представитель администрации, да? А я кто? Я — просто преподаватель. Принимал у них экзамены.
— Ой, ладно, Андрей, не скромничайте, — улыбнулась Тамара Александровна. Она всегда относилась ко мне с симпатией.
Тамара Александровна взяла из моих рук список абитуриентов с оценками, пробежала его глазами и вдруг усмехнулась.
— Вы, Андрюша, напрасно так испугались, — сказала она, не отрывая взгляда от бумаги.
— В смысле? — я, как мог, изобразил на лице полное непонимание.
— В этих фамилиях, — Тамара Александровна протянула мне список, — ударение ставится на первые слоги. Вот и все. Ничего страшного.
— Какие ударения, какие фамилии? — у меня отлегло от сердца.
— Да вот эти, — она ткнула в лист пальцем, — Жавно и Ялда.
— Да я…
— Ладно, Андрюша, я объявлю оценки сама, раз вы так хотите. Мне это совершенно не трудно. Только не переживайте. Идите во двор покурите.
Я двинулся к выходу.
— Вообще-то, Андрей, я на вас удивляюсь, — сокрушенно произнесла Тамара Александровна. — Человек вы вроде неглупый. А при малейшей сложности смущаетесь как ребенок. Это знаете… совсем… не по-мужски.
Вагонная зубная щетка
Настоящий писатель ничего не должен стесняться. Так говорил художник-авангардист Леня Гвоздев. Когда я приходил в его крохотную мастерскую на Васильевском, он всегда принимался меня ругать за то, что я постоянно чего-то стесняюсь и смущаюсь.
Вот сам Гвоздев никогда не смущался и не стеснялся. Мне, наверное, нужно было брать с него пример. Чтобы все-таки стать настоящим писателем.
Однажды — дело было давно — Гвоздев ехал на поезде дальнего следования куда-то на Юг. Проснувшись утром в своем купе, захватив умывальные принадлежности, Гвоздев поспешил в конец коридора, где располагался туалет. Отстояв положенное время в утренней очереди среди заспанных пассажиров, он, наконец, оказался за заветной дверью и облегченно вздохнул. Однако радость предвкушаемых гигиенических процедур была недолгой. Заглянув в свой полиэтиленовый пакет, он не обнаружил там зубной щетки. Гвоздев сначала расстроился. Но тут его взгляд случайно упал на одну из металлических полочек, прикрепленных над грязным умывальником. На ней лежала зубная щетка, видимо, кем-то по нечаянности оставленная. Гвоздев, не долго думая, взял ее, и, выдавив положенное количество пасты, принялся старательно чистить зубы. Внезапно в дверь туалета постучали, и мужской голос попросил открыть дверь «буквально на минуточку». Гвоздев с зубной щеткой, торчащей изо рта, открыл дверь, и в туалет тут же протиснулся интеллигентного вида мужчина. Мужчина внимательно оглядел металлические полочки, потом нагнулся и заглянул под умывальник. Затем он выпрямился, и взгляд его остановился на Гвоздеве. На лице мужчины отразился ужас. Гвоздев насторожился.