— Представляю, что ему отвечали, — всю дорогу переживала за него Люся. — Обнял бы свой чемодан и выступал. Или хотя бы чувствовал его ногой!..
* * *— Ваганьково — это самое оживленное место во всей Москве! — говорила моя Люся.
* * *Средний брат Лени, врач-реаниматолог Евгений Тишков, решил нам продать свой ортопедический матрац, на котором он спал почти десять лет. Причем недешево: уникальный дизайн и ручная выделка.
— Только человек с железными нервами, — сказал Леня, — может купить матрац, на котором десять лет проспал реаниматолог. Посттравматический шок можно заработать… Пускай снизит треть цены!
* * *Я спрашиваю у Жени Тишкова:
— Что ты думаешь о книге Моуди «Жизнь после смерти»? Это реальная вещь или миражи?
— Не знаю, — он замялся, — может, у них там, в связи с хорошим питанием, экономической стабильностью и есть такая опция, а у нас точно нет, это я тебе заявляю со всей ответственностью!
* * *Художник Шура Соколов, посмотрев передачу, где жалуются, что не хватает золота военным золотошвейкам, воскликнул:
— Неужели они доведут-таки страну до такого состояния, что им не хватит золота на кокарды?
* * *— У тебя нет лишней пишущей машинки? — спросил писатель Дмитрий Верещагин. — Есть? А у нее клавиши не западают? Дай мне — напечатать роман? А то мою машинку жена отдала. Приходили из общества слепых — спрашивали старые ненужные вещи, она взяла машинку и говорит: «Вот, возьмите, мы все равно на ней не печатаем». И они взяли.
— А ты что?
— Я? Просто опешил и все.
* * *Татьяна Филипповна Андросенко, главный редактор журнала «Мурзилка»:
— Одно время я работала учительницей в школе рабочей молодежи, тогда ведь было всеобщее образование, и у меня учился тракторист, вот он писал в сочинении: «Я вас дюже люблю!» Как я его могу забыть? Я и имя его помню: Сашка Булка.
* * *Навстречу мне под ручку идут две женщины.
Одна другой — потрясенно:
— Что за дела, понять не могу. Трусы съедены. Штаны между ног — съедены…
* * *Искусствовед Виталий Пацюков так интересно обо всем рассказывает, я говорю:
— Вам надо все это написать!
А он:
— Понимаете, я больше думаю, чем пишу. Вот вы молодец…
— …больше пишете, чем думаете! — сказал Тишков.
* * *В Риме Виталий Пацюков водил нас в церковь Святой Пракседы, спасавшей гонимых христиан. Там в сыром подвале склеп с останками чуть ли не двух тысяч христианских мучеников, которых захоронила Святая Пракседа.
Виталий из церкви шел задумчивый, переходя проезжую часть дороги, совсем не смотрел по сторонам, а когда мы поставили ему это на вид, ответил, что умереть в Риме — для него большая честь.
— А я твой прах, — пообещал Леня, — помещу в глиняный сосуд, состарю его, как это принято у новоделов, и подложу в склеп к христианским святым.
— А когда это обнаружится, — обрадовался Виталий, — им уже неудобно будет выбросить, подумают — так и было!..
* * *Писатель Юрий Давыдов звонит Якову Акиму из Переделкина, спрашивает, как тот поживает.
Яков отвечает:
— Да никак. Сижу один дома — как сыч.
А тот его спрашивает участливо:
— Стакан-то держишь?
* * *Александр Кузнецов, голубоглазый веселый человек, прокладывал обычно лыжню по первому снегу в Переделкине. Однажды смотрю — идет медленно, осторожно, в пальто с меховым воротником, — пережил инфаркт. Естественно, я его всячески подбадривала, вот он мне дал почитать свою книгу — что-то о потерянной статуе Будды в джунглях Таиланда, о тайской принцессе и нашем разведчике, о вспыхнувшей между ними роковой любви. Я честно прочитала и говорю, возвращая книгу:
— Сан Саныч! Шикарный детектив!
А он — гордо и лукаво:
— А вы знаете, сколько я их таких настрогал?!
* * *Акиму позвонил молодой поэт и сказал:
— Прошу вас дать мне рекомендацию в Союз писателей. У меня вышла книга стихов.
Аким предложил оставить ему эту книгу в почтовом ящике.
Смотрит — на обложке портрет автора с раскинутыми руками. Сзади — самолет в небе. Называется «Хуёвый атом». Дальше только точки.
— Наверное, сумасшедший, — решил Яков Лазаревич.
* * *Одна бабушка — другой:
— А вы знаете, я после войны была в очень плачевном состоянии, все время плакала. Плачу и плачу. И работала при этом, всё, а плачу и плачу. Я и грязи принимала, мне выписали. Так иду в поликлинику и плачу. Моему врачу сестры кричат: «Вон ваша больная идет — плачет!» А я в грязевую ванну лягу, лежу там — и плачу!.. — И она радостно засмеялась.
* * *Яков Аким:
— Один человек в Литфонде, ему было девяносто с хвостиком, занимался похоронами писателей. А начинал он не с кого-нибудь, а со Льва Толстого. Он всех похоронил, кого мог, и ему уже неловко было в таком возрасте этим заниматься. Этого старого человека звали Арий Давыдович. Он всегда ходил, даже летом, в черных перчатках. Назначили кого-то другого. Тот не очень справлялся. Арий про него говорил: «Ну, еще молодой, конечно! Ничего, втянется, увлечется…»
* * *— И был в Литфонде свой парикмахер, — рассказывал Яша. — Когда застрелился Фадеев, он говорил потрясенно: «Я наутро проснулся, а у меня вся грудь седая…»
* * *В Переделкине грузинский писатель спрашивает киргизского:
— Вы прозаик или поэт?
— Я — ВСЕ, — ответил киргиз.
* * *— Моя подруга Ляля, которая всю войну провела в эвакуации, — говорит Люся, — пошла на митинг и на плакате написала: «Мы на своих плечах вытянули войну». Я — ей: «Ляля! Убери с плаката слово „плечи“. Это слово не из плаката, а из романса!»
* * *Люся с Лялей идут по улице, и Ляля упала.
— Женщины, ну дайте же пройти! — им все кричат.
— Вы что, не видите, она не может встать? — удивилась Люся. — Идите по ней!
* * *— Знаешь, какие были последние слова ее папы? — спросила Люся. — «Ляля! Жизнь — это фарс».
* * *Мои родители дружили с Похлебкиным. Вильям-Август учился с папой в институте — второй выпуск МГИМО. Это был выдающийся ученый, мыслитель, энциклопедист, оставивший след во всех областях гуманитарных наук. Хотя многим кажется, что Похлебкин прославился исключительно книгами о еде, о чае или водке.
Он был атеистом, но, чует мое сердце, дзэнские мастера приняли бы его в свою компанию.
Встретившись во дворе, по пути на вечер выпускников, Лев спросил у него:
— Вильям, ты что, уже разделся в гардеробе?
— Я без пальто.
— Как — без пальто?
А было градусов за двадцать ниже нуля.
— Я провожу эксперимент, — объяснил Похлебкин, — на какой прожиточный минимум может существовать человек? Пятьсот рублей в месяц — это слишком много, я хочу довести эту цифру до двухсот.
* * *Люся с Левой собираются ехать в гости к Похлебкину в Подольск.
— Возьмите с собой еду, — говорю, — он же теоретик этого вопроса, у него небось в холодильнике — шаром покати!
— У него и холодильника, наверное, нет, — предположил Леня. — Там, где нет телефона, не может быть холодильника!
Вильям Васильевич открыл им дверь в нарядном черном костюме, белой рубашке, при галстуке, а поверх — фартучек в красных цветочках. В квартире кругом были книги — от пола до потолка, одни только книги. А посредине стол.
— Вот здесь я работаю, — сказал Похлебкин, постелил белую скатерть и положил на него последний в 1999 году номер Московского журнала международного права.
На странице 203 в материале, озаглавленном «Думал ли Гуго Гроций?», рассказывалось о Международной премии юристов-международников имени голландского ученого, жившего в XVII веке, чьи труды легли в основу науки, призванной упорядочить хаос на Земле. Сам Вильям-Август был почетным лауреатом этой премии.
Книга за книгой ложились на белую скатерть удивительные издания, невиданные и неслыханные, это было пиршество — духа.
Близилось Рождество.
— И хотя мы марксисты, — сказал Похлебкин, — надо это дело отметить.
После чего он им налил по рюмочке напитка, настоянного на каких-то редчайших травах, и дал по самодельному пирожку.
* * *Сам Похлебкин, будучи в гостях у моих родителей, всегда отказывался от угощений. Люся приносит еду, чай.
А Вильям Васильевич:
— Нет-нет, я не буду. Я ем один раз в день, рано утром.
* * *Всю Отечественную войну Вильям-Август Похлебкин прошел разведчиком. Он служил в стрелковом полку, во взводе конной разведки рядовым солдатом. Люся попросила его рассказать, как он ходил в разведку, какой-нибудь случай.
Похлебкин ответил:
Похлебкин ответил:
— Как все, так и я. Одно могу сказать: сколько у меня было девчонок знакомых — имен не помню, а как мою кобылку звали — помню до сих пор.
— И как же ее звали?
— Свежесть.
* * *Сережка собрался защищать диссертацию, и Лев повез его к себе в институт на защиту — посмотреть, как там все происходит. Соискатель — женщина, кандидат философских наук из Экибастуза, тема — «Смысл жизни». Не больше и не меньше.
Она сделала доклад — сплошь с чисто научной точки зрения. Ни философов, ни религиозных деятелей, ни мудрецов. Знай сыплет научными терминами: «смысложизненные ориентиры», «псевдоценности», «смыслообразующие структуры» и пр.
Стали высказываться оппоненты, в целом одобрительно. На кафедру поднялся Владимир Иванович Хореев, высокий, обаятельный, с седой шевелюрой, такой у него голос, мерный, воздействующий на подсознание.
— Очень интересная тема, — он говорит, — но явный перебор с научной терминологией. Я порой терял нить и даже по-человечески не понимал, что автор хотел сказать таким вот научным языком? А кстати! Что вам дала эта диссертация? Для понимания смысла своей жизни?
…И она заплакала.
* * *Звоню в Переделкино заказать путевку, мне отвечают:
— Ошиблись. Это квартира.
Я снова звоню:
— Переделкино?
— Да не Переделкино это! — послышался в трубке женский крик. — Надо набирать 495 а не 499!!! Пять лет уже меня мучают, заебали!!!
— Извините, пожалуйста, — я бормочу, — я вас очень хорошо понимаю, простите за беспокойство, большое спасибо…
— Ну, ладно, ладно, — она отвечает мне, — ладно, всего доброго.
* * *Приезжаю в Дом творчества — а там уже мои хорошие знакомые поэты и прозаики Надежда Мирошниченко, Тамара Ломбина, Владимир Блинов… Я прихожу, они сидят за столом, я всех обняла, расцеловала, мы ужинаем, Надя меня спрашивает:
— А твой муж — из Екатеринбурга?
— Что ты, — говорю я. — Он даже изеще большей глуши.
Все онемели.
— Ну, то есть из просто глуши, — я поправилась.
А все сидят — абсолютно все — кто из Екатеринбурга, кто из Сыктывкара…
* * *Главный редактор журнала «Вопросы литературы», заведующий кафедрой сравнительной истории литератур в Российском государственном гуманитарном университете, специалист по эпохе Возрождения, профессор Игорь Шайтанов поведал нам с Леонидом Юзефовичем, как он собрался в новом корпусе Переделкина позвонить по телефону. А какая-то женщина сидела в телефонной будке и вела нескончаемую беседу. Игорь Олегович деликатно постучал в стекло, намекая, что ее разговор слегка затянулся. А эта взрослая женщина показала ему кукиш.
Шайтанов очень удивился. Он подождал еще немного, потом приоткрыл дверь и сказал:
— Тут нельзя столько времени разговаривать.
Тогда она взяла и оторвала провод от телефонной трубки.
— Я пошел жаловаться, — сказал Игорь.
— Зачем?! — воскликнул Юзефович. — Это же такой колоритный случай!
— Так она потом тайно все обратно прикрутила! Сидит и опять разговаривает.
* * *Оказывается, в Сыктывкаре так много националистов, что они разделились на четыре направления — Северное, Южное, Восточное и Западное.
* * *Надя Мирошниченко:
— Я лично говорила своему учителю Куняеву: надо печатать Тимура Зульфикарова.
Учитель на это отвечал:
— Куда ж мы — азиатчину?
— У Тимура есть православные вещи, — вступилась за суфийского дервиша Мирошниченко. — Поэма «Иван Грозный».
— Почему Тимур должен писать про Ивана? А как же взаимообогащение культур?! — воскликнул уральский голубь мира Владимир Блинов.
Тут я привношу в этот разговор дымящуюся палочку индийских благовоний. Все как начнут кашлять.
— Если ты ее не погасишь, — говорят, — мы сейчас просто все умрем.
— Друзья мои! — говорю. — Запах благовоний изгоняет злых духов. Может, вы потерпите? И вам станет лучше?
А Мирошниченко — непреклонно:
— Нет буддизму и иудаизму на Русской земле!!!
* * *Дарю Леониду Юзефовичу свою книжку про Японию, вижу, он пытается уклониться от моего дара.
— Да вы не беспокойтесь, она не заумная, — говорю я опрометчиво.
Пауза.
Юзефович:
— Я и заумную могу прочитать…
* * *Во Франкфурте меня поселили в номере со Светланой Василенко, мы спали на большой двуспальной кровати, что нас очень сблизило. Я просыпаюсь, а Василенко уже утренняя, свежая, подкрашивает ресницы и говорит:
— Я стала краситься совсем недавно. Год назад я была в Варшаве, все: «Варшава, Варшава» — давно хотела побывать. Мы пришли в костел, и я обошла его, а сзади — пустынное такое место, вид на мост открывается. Вдруг смотрю, бежит мужик — и прямо ко мне. Подбежал — как даст мне в глаз, схватил сумочку и был таков. Я — кричать! На каком языке — не знаю. «А-а-а!» Глаз у меня заплыл синим, зеленым, фиолетовым. А там одна в делегации — она была когда-то начальником по снабжению, потом написала «Записки на бюстгальтере», у нее большая такая грудь! — говорит: «Я тебя накрашу». Припудрила, губы подкрасила, ресницы, очки полутемные. Я вышла открывать конференцию, все говорят: «Свет, как ты хорошо выглядишь!» Вот с тех пор я…
* * *Совместное житье во Франкфурте было сюрпризом для российских писателей, но не для всех приятным. Прозаик Анастасия Гостева очутилась в номере с поэтом Еленой Шварц, та беспрерывно курила, а Настя практикует древние восточные техники, им трудно было дышать одним воздухом.
— Мне плохо с ней, — говорила Настя, — а ей-то каково? В одном помещении с ней держат молодого жестокого варвара. Стихи ее мне не нравятся. А она сказала при мне: «Кто? Эта что пишет? Да какую-то компьютерную хуйню». Я даже спросила их: «Я вам не мешаю?»
Возможно, в редкие минуты перемирия Елена Шварц поведала Насте, а может, ей рассказал Николай Кононов, что однажды Елена Шварц пригласила Кононова в гости. Он приходит, а там — поминки по коту. Фотография кота в черной рамочке, рюмка водки, прикрытая черным хлебом. Кононов сказал: «Я не буду поминать кота. Я считаю, что у кота нет бессмертной души». И Елена Андреевна с ним год не разговаривала.
— …Ну что ему — трудно было помянуть кота? — спросила Настя.
* * *Профессор славистики из Киото Яско Танака, желая быть запредельно вежливой, называла меня по имени-отчеству:
— Марина ЛЮБОВНА.
* * *Встречает меня во дворе моя бывшая напарница по игре в большой теннис.
— Марин, — говорит, — мне, знаешь, какой диагноз врач поставил? Вторая степень ожирения!
* * *У нас в ДЭЗе Федя, слесарь, когда-то клоуном работал в цирке. Годами рассказывает, как он выходил на манеж, какие были репризы, — в раж входит, чечетку отбивает. А тут руку сломал — надо ставить гипс.
— Стакан! — сказал Федя.
Ему дали.
— Теперь гипсуй!..
* * *На Ваганьковском кладбище, на памятной металлической дощечке — эпитафия:
«Озерецкий Вл. Ник.
Жизнь прожил, Словно и не жил.
Внук ненадолго Память сохранил».
* * *Звонит подруга Наталья и сообщает, что у нее открылись паранормальные способности.
— Иду, — говорит, — смотрю, собака хромает, я направляю к ней свою целительную энергию, и та — бежит как ни в чем не бывало. Все лечу: сломанные носы, ожоги третьей степени, кости мягкими становятся в моих руках — как пластилин, срастаются переломы, горб сняла 80-летней старухе, с ними же никто сейчас не возится. А теперь две бабки, которых я на ноги поставила: «Дай нам крылья, — говорят, — мы хотим летать!» Вот найди мне урода, найди! Увидишь, что я из него сделаю — причем бесплатно! У меня сын — директор фирмы, он звонит мне, спрашивает: «Тебе от меня надо что-нибудь?» Я говорю: «Любви и денег». Он спрашивает: «Сколько?»
* * *Леня:
— Можно я тебя поцелую в противооспенную прививку?
* * *Когда мы подъезжали к Тулузе, Лена Книжникова показала мне из окна электрички огороженный забором пустырь с парочкой старых самолетов:
— Это аэродром Aeropostal, откуда Экзюпери летал в Африку. Хотели сделать музей, но… видимо, здесь будут строить арабский район…
* * *Водитель Айнер, возивший Леню с Луной по ночному Парижу:
— Мы жили в Польше, древний аристократический род. Моего прапрадедушку сожгли крестьяне в бунт, и прапрабабушка вынесла прадедушку, накрыв его и спрятав под знаменами с фамильными гербами. Они бежали из Польши в Латвию. А мой прадедушка — у него только-только родилась бабушка — зажегся революцией. «Ты что? Куда??? — ему все говорили. — Твоя родная кровь!..» Нет, ему надо — к большевикам. Вот он как раз и есть латышский стрелок, который «золотой эшелон» защищал, в Красноярске похоронен…