– Нет, спасибо, – улыбнулась его непосредственности Лера. – Мне эти очень нравятся.
Ей легко было с ним, и страх отступил незаметно.
Ездил он, как и следовало ожидать, на огромном «Навигаторе».
– Без охраны? – усмехнулась Лера, увидев этот массивный черный джип у входа в парк.
– А от кого мне охраняться? – пожал плечами Саня. – Я же не банкир. Я – Александр Первый! Только я не знаю, где туфли чинят, так что вы командуйте сами, – добавил он, садясь за руль.
Лера смогла припомнить только обувную будку на Белорусском вокзале – по прямой от Ливнева недалеко. В будке всегда сидел невозмутимый айсор – до того колоритный, что даже хотелось вспомнить, какой это год на дворе, не предвоенный ли. К счастью, он был на месте и охотно взялся прибить отломанные каблуки.
Лера присела на табуретку в будке и смотрела, как айсор быстрыми и точными движениями забивает маленькие блестящие гвозди, а Саня стоял рядом и смотрел на Леру.
– Саня, а почему – Александр Первый? – вдруг спросила она, оторвавшись от созерцания мелькающих гвоздиков. – Наполеона победили?
– Почему Наполеона? – удивился Саня.
– Да царь ведь был такой, Александр Первый, как раз во время войны с Наполеоном.
– А! Не-ет, не Наполеона. Просто я по жизни – первый. Натура у меня такая, вот и зовут, – объяснил Саня. – А вообще-то из-за фамилии тоже, наверно. Фамилия – Первачев, не слышали?
– Нет, – покачала головой Лера. – Не приходилось как-то.
Она взяла туфли и только тут вспомнила, что, уезжая из театра, даже не зашла в свой кабинет, и деньги остались в сумке. Впрочем, еще прежде чем она надела туфли, Саня заплатил айсору – и вышло, что Лера даже не может возразить.
– Спасибо, – сказала она, вставая. – Что же, отвезете обратно?
– Я ж обещал, – кивнул он. – А хотите… Может, мы лучше еще куда-нибудь поедем – ну, раз туфли починили?
– Куда же? – улыбнулась Лера.
– Да куда хотите! В ресторан или в клуб какой-нибудь. На дискотеку все ездят, знаете, которая на Пушкинской?
– Не знаю, – покачала головой Лера. – Нет, Саня, в другой раз как-нибудь.
«В другой раз» она произнесла не задумываясь, просто как вежливую форму отказа, но Саня тут же переспросил:
– В другой – это в какой? Я бы за вами заехал, когда вы работу закончите…
– Мне пора, Саня, – не отвечая на его вопрос, сказала Лера.
И тут же представила, как входит в театр, поднимается по лестнице и снова слышит мучительный, всевластный Тамарин голос…
«Ты все это выдумала! – мысленно произнесла она. – Что за бред – бояться услышать певицу, да еще такую изумительную!»
Убеждать себя можно было в чем угодно, но пронзительное, необъяснимое чувство от этого не исчезало.
– Знаете, Саня, – сказала Лера, – я ведь и правда не очень хорошо себя чувствую… Вы не могли бы отвезти меня домой? Это совсем рядом, даже ближе, чем Ливнево.
– Я все могу, – сказал он.
Фраза была хвастливая, но Саня произнес ее тихо, едва ли не печально. Впрочем, Лера давно уже заметила, что слова у него звучат иначе, чем должны были бы звучать по своему избитому смыслу. Саня словно снимал с них налет пошлости, хотя и непонятно было, как он это делает.
Они встали в неизбежную пробку у Маяковки, на повороте с Тверской. Лера молчала, глядя перед собою. Она пыталась вспомнить, запоздало разобрать итальянские слова, которые звучали сегодня с освещенной сцены… Саня тоже молчал, искоса глядя на нее.
– Да поехали, ну их!.. – сказал он с неожиданной злостью.
Лера вздрогнула – так сильно он нажал на газ, так взревел джип, срываясь с места и едва не расталкивая стоящие впереди машины; впрочем, те и сами торопливо уворачивались от него.
– Осторожнее! – воскликнула Лера.
– Ничего, целы будут, – сквозь зубы процедил Саня. – Вы же торопились? Ну так и поехали, чего кота за… хвост тянуть!
Он снова помрачнел – как тогда, в фойе ливневского театра, – и Лера снова не поняла почему.
Саня высадил ее у арки, не заезжая во двор.
– У меня ведь есть ваш телефон, – сказала Лера, выходя из машины. – Я вам обязательно позвоню к открытию сезона, и вы придете, да?
– Как хотите, – пожал плечами Саня. – Если не в отъезде буду, приду.
Лера не знала, что еще ему сказать: так странна была его неожиданная мрачность, почти злость.
– Тогда… до встречи? – сказала она наконец. – Спасибо вам за каблуки!
Саня кивнул, не отвечая. Лера захлопнула дверцу, и джип стремительно сорвался с места, словно уходя от погони.
Часть вторая
Глава 1
Лера так волновалась перед открытием театра, как будто ей самой предстояло дирижировать или, по крайней мере, играть в оркестре.
Она из-за всего волновалась – даже из-за того, что ее темно-бордовое длинное платье вдруг показалось ей слишком тяжеловесным, хотя на самом деле оно было шелковое, невесомое и открывало плечи, повторяя их плавную линию. Лера даже чуть не решила его не надевать, хотя оно и сшито было специально для этого вечера, и очень шло к ее пышной стрижке – Митя сам сказал, глядя, как она одевается дома перед зеркалом.
И она понять не могла, как это Митя выглядит таким весело-невозмутимым!
– Ты что, совсем не волнуешься? – удивленно спросила Лера, зайдя к нему в кабинет перед концертом.
– Волнуюсь, – ответил он, глядя на нее блестящими смеющимися глазами. – Просто ужас, как я волнуюсь! Ну-ка, иди ко мне, дай я тебя обниму…
– Митька, перестань! – попыталась рассердиться Лера. – Что за глупости ты говоришь? Ты рубашку помнешь и выйдешь на сцену мятый!
Но, не обращая внимания на Лерины слова, Митя притянул ее за руку.
– А если тебя не обниму, то сознание потеряю от волнения. Упаду прямо на сцене, вот увидишь, – заявил он, прижимая ее к себе. – Слушай, может, дверь пока закроем?..
Он обнял ее всего на мгновение, но так, что Лера почувствовала, что и сама бы не прочь закрыть дверь хоть на минутку.
– Что у тебя в голове, Митенька! – рассмеялась она, упираясь руками ему в грудь. – Мэр пришел, министр культуры, еще кого-то ждут, одних охранников набилось ползала, а ты…
– Вот и хорошо, – не унимался он. – Как раз, пока ждут…
Неизвестно, как провели бы они последние минуты перед концертом, – наклонившись, Митя губами отодвинул бриллиантовую каплю, висевшую на цепочке между Лериных ключиц, – если бы в кабинет не вошел Сергей Павлович Гладышев.
Лера почти не знала Митиного отца. Он уехал в Штаты сразу после смерти Елены Васильевны и приезжал с тех пор всего однажды, вскоре после женитьбы сына. Она знала, что Сергей Павлович преподает в какой-то очень престижной музыкальной высшей школе, а его жена – концертирующая пианистка. Сергей Павлович был старше даже Елены Васильевны, а уж его нынешняя жена и вовсе годилась ему в дочери; сейчас ему было лет шестьдесят.
Войдя в кабинет, он кивнул Лере, хотя они недавно виделись дома, и сказал, обращаясь к сыну:
– Забыл вчера, Митя, после репетиции хотел тебе сказать… По-моему, ты слишком увлекаешься непрерывностью музыкальной линии. Все-таки Моцарт не Вагнер, почему же – бесконечная мелодия? И темп слишком свободный.
– Ты думаешь? – спросил Митя. – Вчера мне тоже показалось, а сегодня – не знаю… Как получится, папа, пока не могу сказать – я послушаю.
– Позволишь себе импровизировать? – усмехнулся Сергей Павлович.
– Можешь и так назвать. Хотя… это не совсем точно.
Лера видела, как при этом малопонятном и коротком разговоре переменилось Митино лицо. В глазах его, только что светившихся беспечностью, появилось что-то совсем другое – такое от Леры далекое…
– Я послушаю, – повторил он.
Лера не могла понять, отчего ей вдруг стало грустно. Она радовалась этому концерту – первому в новом театре – и тому, что все так красиво, и зал полон, и особенно – что Митя выглядит веселым и спокойным. И вдруг в нем мелькнуло что-то совершенно непостижимое – словно прилетело из другого мира, – и ей осталось только замолчать…
В первом отделении должен был быть Моцарт, во втором – Малер; про его симфонию Митя сказал, что в ней предугадана мировая война.
Лера не сразу пошла в директорскую ложу, хотя это было единственное место в зале, которое ей нравилось для себя, когда дирижировал Митя: оттуда было видно его лицо.
Она вошла в зал, когда слушатели расселись наконец и затихли, и оркестр уже сидел на сцене. Лера остановилась у правой двери зала, чувствуя, как сердце у нее то летит, то замирает в ожидании Митиного появления. И она боялась этого мгновения: когда он выйдет, такой незнакомый, такой далекий – как только что, во время разговора с отцом, – и вызовет к жизни музыку, в которой она почувствует все, что вообще может чувствовать человек, но не почувствует себя…
Чтобы успокоиться, Лера оглядела зал – и он ей понравился. Даже первые ряды, в которых сверкали бриллиантовые искры, а особенно последние, где видны были молодые и умные лица. Да и вообще, он был хороший, этот зал. Лера не могла бы внятно объяснить почему, но чувствовала его даже лучше, чем себя, – его живое волнение, и поддержку, и чуткость.
«Как же он этого хотел, боже мой! – вдруг поняла она. – Именно этого зала, и этих лиц, и ожидания музыки – здесь…»
Митя никогда не говорил с нею об этом, и Лера как-то даже не думала прежде о том, что значит в его жизни ливневский театр. То есть она понимала, конечно, что это очень важно для него, да и сама она столько сил этому отдала и готова была отдавать еще больше.
Но только теперь, глядя на зал в последние мгновения перед Митиным появлением, Лера вдруг увидела все это одним ясным взглядом – и аллею в полузаросшем парке, и страшное, неузнаваемое Митино лицо на больничной подушке, и живой свет этих окон сквозь пелену дождя…
И почему-то – наклоненную над ручьем березу, со ствола которой смотрел печальный темный глаз.
Она вспомнила, как Митя сказал ей в Венеции: «Ты представить не можешь, как я хотел бы вернуться, для меня нет соблазнов нигде…»
Он вернулся, у него был этот театр, и Лера хотела теперь только одного: быть здесь с ним.
Задумавшись и заглядевшись, она снова – как всегда! – пропустила мгновение, когда Митя вышел на сцену, и вздрогнула только от грома аплодисментов.
Лера даже музыки почти не слышала от волнения – только смотрела, с какой мощной сдержанностью двигаются его руки, как меняется лицо с каждой новой мелодией. Струнные играли с такой страстью, как будто от каждого звука зависела их жизнь. Но удивительная, ни с чем не сравнимая моцартовская легкость сохранялась вместе с тем в каждом звуке.
Иногда ей казалось, что сердце у нее сейчас разорвется – когда она вдруг чувствовала боль в Митиных движениях. Лере непонятно было, почему появляется в нем эта боль от золотых, полных звуков труб, – но она была для нее не менее мучительна, чем для него.
Она не знала, надо ли зайти к Мите во время антракта, и решила, что не надо. Лера чувствовала, что нет в нем сейчас той веселой беспечности – пусть даже только внешней, – которая так удивила ее перед началом концерта. И ей не надо вмешиваться в то, что происходит с ним сейчас.
Зрители вышли из зала, и в фойе стоял тот неторопливый и легкий шум, который всегда сопровождает театральные антракты.
«Неужели они просто разговаривают о чем-то своем? – думала Лера, стоя за одной из колонн перед лестницей. – Или просто обсуждают, хорошо ли восстановлена мозаика на полу?»
Она не могла этого представить. Ей казалось, что даже теперь, в антракте, даже через стены невозможно не чувствовать того, что она чувствовала в Мите.
«Зайду! – вдруг решила она. – Зайду – не могу я его сейчас не видеть».
Она вышла из-за колонны и уже направилась к дальней лесенке за служебной дверью, по которой можно было подняться в Митин кабинет, – как вдруг увидела Тамару Веселовскую.
Конечно, Лера знала, что она здесь, да и странно было бы, если бы ее не было на открытии сезона. И, конечно, ее поразило не само Тамарино присутствие.
Тамара стояла рядом с чудесной мраморной девушкой – одной из немногих скульптур, уцелевших в особняке только потому, что она была убрана в хранилище и лишь теперь оттуда извлечена. Мраморная девушка словно уходила куда-то и на мгновение обернулась в своем стремительном движении прочь. Движение чувствовалось в складках ее греческой туники, в разметавшихся локонах и даже в изгибе хрупкого локтя. Лера очень любила эту скульптуру – именно за это ощущение незастывшего движения.
Но сейчас она смотрела не на мраморную беглянку, а только на Тамару, стоящую рядом; невозможно было не смотреть на нее. На Тамаре было черно-белое, удивительно изящное платье со шнуровкой впереди и с пышными, до локтя, рукавами, еще более оттенявшими тонкость черт ее непроницаемого лица. Она никогда не закалывала волос, да это было совершенно ни к чему – густые, блестящие, они падали на ее плечи темным водопадом. Глаза у нее были зеленые, это Лера давно уже разглядела, а в их форме чувствовался легкий восточный оттенок.
Но Лера видела даже не это – не эти отчетливые приметы красоты. Она чувствовала, что Тамара думает сейчас о Мите. Лера поняла это потому, что сама думала о нем и сразу угадывала эти мысли в других.
Тамара думала о Мите и о музыке, которая только что отзвучала, но для нее продолжала звучать. Этого невозможно было не заметить.
Лера снова отступила за колонну и осталась стоять там до конца антракта. И к Мите она не пошла: ей вдруг показалось, что она ничего не сможет ему сказать…
Домой они вернулись поздно – после концерта и после банкета, столы для которого мгновенно были накрыты прямо в фойе. У Леры голова кружилась от запаха бесчисленных цветов, от выпитого шампанского и от гула голосов – восхищенных, поздравляющих.
– Устала, – сказал Митя, обняв ее, когда они вошли в квартиру. – Устала, родная, – спасибо тебе…
Лера вглядывалась в его лицо, пытаясь разглядеть в нем то, что пугало ее и тревожило – его вечную отдельность от нее, его загадку. Но сейчас Митино лицо было взволнованным, глаза блестели, и она немного успокоилась – и действительно отдалась своей усталости, которую он почувствовал сразу.
Роза вышла из детской: они с Аленкой уехали раньше, сразу после концерта.
– Леночке так сегодня понравилось! – сказала она Мите. – Она вам что-то сказать хотела, а только уснула сразу. Завтра скажет.
– Ну конечно, – улыбнулся Митя. – Буду ждать с трепетом ее впечатлений. А вам, Роза?
– И мне, – кивнула та. – Я вас тоже поздравляю, Дмитрий Сергеич.
Митю она всегда называла только на «вы» и вообще относилась к нему с благоговением – особенно после того как к Аленке начала приходить учительница музыки и Митя сам стал следить за ее занятиями.
Зато с Лерой у Розы неожиданно установились совершенно доверительные отношения – после того вечера, когда они вместе в голос плакали в Митином кабинете…
«Как странно поворачивается судьба! – подумала Лера, провожая ее взглядом. – Ведь я этого представить себе не могла, я же видеть ее не могла – и вдруг… Кому я могу доверять больше, чем ей?»
Она давно уже знала, как неожиданно, необъяснимо могут меняться человеческие отношения, и каждый раз не переставала этому удивляться.
Но этим вечером Лере не хотелось думать ни о чем – или просто сил не было на размышления? Она сбросила туфли на высоких каблучках прямо у порога и прошла в гостиную вслед за Митей и Сергеем Павловичем.
– Спать ляжешь, Лер? – спросил Митя. – Или… посидишь со мной?
Лера всегда удивлялась, с какой ожидающей интонацией он это произносит: «Посиди со мной…»
– Посижу, – кивнула она. – Только не посижу, а полежу, ладно?
Митя сел на диван, а Лера легла рядом, положив голову ему на колени и чувствуя его руку на своей щеке – едва уловимые движения его пальцев, согревающее прикосновение большой ладони.
Ей так хорошо было сейчас – с ним, после их общего вечера, – что она почти без усилий отогнала от себя ощущение недосказанности и страха, которое было таким отчетливым, когда она смотрела на Тамару, стоящую рядом с мраморной беглянкой…
Митя разговаривал с отцом, Лера пыталась вслушаться в их слова, но слышала только голоса. Странное чувство овладело ею: она словно плыла себе в волнах на раздутых парусах, подгоняемая ветром, и все вокруг воспринималось как тихий плеск воды, неуловимые дуновения… Только отдельные островки фраз всплывали в этом пространстве.
– Если ты и дальше сможешь их уберечь от ремесленничества, – слышала Лера голос Сергея Павловича, – они достигнут очень многого.
– Надеюсь, – отвечал Митя. – Способность к самоотдаче у них колоссальная, а чутье нюансов – ты же слышал.
– Да и у тебя…
Лера прикрыла глаза, снова погружаясь в безбрежную стихию покоя под Митиной рукой.
Когда она еще на мгновение вынырнула на поверхность, они говорили уже о другом – кажется, почти спорили.
– Этого я и хочу, – говорил Митя. – Довести условность до предела – так, как это только в опере возможно. Тогда и будет ясно, что самое главное вообще невыразимо – лежит за пределами выразимого. Ее голос сам об этом скажет.
– Ты думаешь, она сможет дать это понять? – спросил Сергей Павлович; в его голосе послышалось легкое недоверие. – Слишком молодая…
– В этом все дело, – согласился Митя. – Она все может выразить так чудно, это правда. Но многого просто не понимает, не чувствует… И все-таки я попробую, папа! Мне слишком дорог Пушкин и эта музыка, чтобы я мог отказаться.
Лера поняла, что они говорят о «Евгении Онегине» и о Тамаре – хотя ни один из них не назвал ее имени. Что-то вздрогнуло в ней, но покой, в который она была погружена, был так глубок, что нарушить его было невозможно. Ей даже показалось, что она засыпает: какие-то прозрачные картины поплыли перед глазами, их нельзя было ни удержать, ни даже запомнить…
И вдруг сон пропал, и она уже ясно слышала, о чем говорят отец с сыном.
– Нет, теперь уже, наверное, не вернусь, – сказал Сергей Павлович. – Зачем теперь, Митя? Я рад, что ты не один, что дом наш не мертвый… Ты такой камень снял с моей души, если бы ты знал!