Когда мои домочадцы будут решать, закопать меня прямо в пластиковом мешке у забора или разориться еще и на картонную табличку, я буду решительно настаивать на моей переработке в полезный компост. И чтоб никаких шоу. Так всем и заявлю из-под мешковины.
А то будет как в этот раз. Нет, все было очень чинно и бонтонно. Две вдовы, много коллег, никаких дедуль-баянистов с окурками в желтых усах. Сидим за столом, негромко вздыхаем. Разговоры. Галстуки неброских расцветок. Матовость запонок. Наклонившись к соседу справа, спрашиваю тактично, мол, а кто ж молодые люди, что рядом с вдовами? Адвокаты, отвечают. Зачем? – любопытствую, – странно немного присутствие правозаступников здесь и сейчас, нес па?! Деван лез анфан, слышу, но они мировое соглашение подписывают насчет наследства-с. Протоколы о создании надзорного совета за перспективно открывающейся наследственной массой активов. Ну и по мелочи там всякое…
И действительно подписали. Слава те, что не прямо тут, за столом. Отошли в кабинет. Что неплохо. Приличные, серьезно говорю, люди.
Я-то, понятное дело, свои сокровища закопаю на острове. Увяжу весьма бережно в платочек, всплакну да и прикопаю песочком. Ну, в «секретики» все играли…
Жаворонок
Как всем известно, я – один из самых зловещих жаворонков на свете. Живущий с давних пор среди беспечных сов.
Если вдуматься, что там такого может сова ночью натворить? Ну поухает, полетает туда-сюда, ухватит когтистой лапой голосистую какую мышь, бессмысленно потаращится во все стороны, пощелкает клювом. Потом сове беспременно взгрустнется. Все ей будет нехорошо, сыро, неуютно. Еще свечу задумает зажечь, нацарапает кривенько несколько посетивших ее мыслей. А что там за мысли-то? Господи, только осенишь себя святым восьмиугольником, прочитавши совиные размышления. Беспременно в совиных мыслях будут присутствовать всякие глубины, мрачные бездны, разверстые пропасти. В которые камень только швырни и прислушивайся: а вдруг чвакнет?!
Страшно. Страшно.
А я вот жаворонок! Конечно, недобрый. Матерый такой. Не ждите от меня задорного щебетания. Пробуждение мое стремительно, устремления зловещи, реализация заставляет очевидца сесть на пень. Однако с детской поры, мужая в богемной обстановке семьи фотохудожников, привык я к утреннему одиночеству. Заложишь свои младенческие еще, чистые и невинные, руки за спину. Походишь между беспробудно спящих тел, погремишь пустой стеклотарой, позавтракаешь заботливо недоеденным гостями каким-нибудь продуктом, да и в школу-матушку.
Приходишь из школы, дома уже пусто, сделаешь уроки, погоняешь во дворе в коллективе таких же счастливцев с ключами на замызганных ленточках (орденах таких своеобразных), вернешься домой и дормир але куше, силь ву пле. Засыпая, чувствуешь на себе заботливые взгляды возвернувшихся взрослых (ну, кто еще смотреть способен после выставки). Как, мол, там наш Пахом Пахомыч? Да вроде спит, кровинка!
И так, с позволения сказать, годами. С чего тут быть веселу жаворонку?!
Годы отточили мое утреннее бытие до состояния генштабистского карандаша. Вскочил с лежанки, кольчугу, кус сала в рот, туда же аппетитную луковицу для запаху, шлем-ерихонку на башку – и вон, погляди, только пыль у заставы.
Сегодня, вернувшись с уездного бала, думал, что проснусь поздно. Но нет. В семь часов уже обливался студеной водой, в восемь, побранившись на непорядки, гулял с палкой по аллеям. Такой же злобный жаворонок. Словно и не пролетало семьдесят восемь лет. Все подмечаю по дороге. Где напишу чего легкомысленного на заборе, где за собаками погонюсь.
Мозг
Вчера вечером показывал людям, как надо есть говяжий костный мозг с клубникой.
Костный мозг с клубникой и мятой является моим любимейшим праздничным блюдом.
Во-первых, оно шокирует окружающих. Только-только все сидели, осуждали правящий режим и чувствовали себя превосходно у взморья, а тут – дарарарам… Евстигней и Власий вносят поднос с дымящимися костями.
Накал оппозиционности резко снижается. То есть общий милый лепет продолжается, но темы антипатриотического направления стихают, уступая дорогу мыслям общефилософским. Вид дымящихся под средиземноморским солнцем костей наводит на мысли такого порядка.
Поднос устанавливают передо мной. Я молча вынимаю запонки из манжет и цепко, исподлобья, оглядываю гостей. Ветер густеет в пыльных оливах. В горах раздается панический крик. Власий на коленях подает мне мозгоковырятельную иглу, и я вонзаю ее в сероватое костяное нутро, обрамленное белесым спилом.
Сотрапезники вообще умолкают, потрясенные ощущением грядущего.
Своим всасывающим чавканьем я способен завоевать внимание аудитории минимум на час. А когда возвращаются те, кто выбежал из обеденной залы, зажимая руками рты и раскрывая двери головой, то у меня появляется еще двадцать минут для проповеди. Или даже больше, если впечатлительные слабаки добежать до пункта назначения не успели и теперь выжимают в ведра тряпки под чужой перезвон бокалов. Звуками поедания я вообще могу озвучить несколько кинематографических оргий, столько во мне жизни.
Во-вторых, мне нравится сам процесс, а также вкус клубники и мозга. Некоторые редкие ценители почему-то любят, когда мозг им выносят в специальных подогретых металлических блюдцах, а мята протерта заранее и вдавлена в крупно нарезанную клубнику. Я такой подход не приветствую. Мне он кажется сибаритским, почти упадочническим. Такая подача уместна накануне отречения от престола, наутро перед гильотинированием, в бункере под крупнокалиберное трясение стен и потолка. Подобная сервировка лишена здравого начала исследования и созидания.
Я люблю в этом случае доходчивую простоту. Почти походную непритязательность. Мне вот приносят простую здоровенную мозговую кость с диагональным спилом. В принципе, люди вокруг меня настолько изнежены, что на появлении мозговой кости в три кг весом на блюде шоу можно считать уже состоявшимся. Мои близкие не готовы пока к встрече с костями, они их страшатся, как и любые горожане-невротики.
Что рисуется в их диетических мозгах?
Понятно что.
Вот я, дико хохоча, при мерцании факелов, начинаю ритмично бить костью по столешнице. Распахиваются с треском окна, вздуваются портьеры, а я в брызгах мозгов, костей, стола встречаю влетающих нетопырей утробным рычанием и ору в крепостной колодец двора: «Смерть, смерть наследникам твоим! К вам лорда Годфри голову отправлю!»
Или, сидя в высоком седле, я вращаю глазами под мохнатой шапкой из желтой степной собаки, дубася костью в чресседельные барабаны под стенами Вены.
Люди держатся обо мне несправедливого мнения зачастую. Это очень обидно и горько. В моей душе очень много чистоты и поэзии.
А я видел, как вы раков едите, упыри! Так что не надо упреков в мой адрес…
Топографический кретинизм
Что меня поражало в себе самом постоянно?
Многое.
Я обычно не сдерживаю крик восторга при случайно брошенном взгляде в зеркало. Но по-настоящему меня поражают во мне мое полное пространственное недоумение. Так я называю кретинизм. Который у меня с годами только усиливается.
Я умудряюсь терять рассудок и ориентиры не в каких-то лабиринтах. В лабиринтах я профессионал: правило правой руки, правило левой руки, правило «бей первым», правило «не доводи до греха» и правило «я дам вам денег, одевайтесь!» выручают меня в любых лабиринтах. В любых.
Хемптон-кортский лабиринт я проскочил с такой скоростью, что мои спутники не успели по мне соскучиться. Я застал их суетливо роющимися в моих вещах в поисках денег, документов и билетов. Делили при живом папаше бережно увязанное в мешке имущество.
А папаша, вывалясь из крепкой живой изгороди, был серьезен. Он только что видел центр лабиринта! Ему теперь никто не дорог. Он все прошел! Не потерялся!
А вот в повседневности теряюсь постоянно. Заехал в супермаркет – горько аукаюсь в отделе с детским питанием. Потому как я заходил в него из бакалеи, а теперь там, откуда я пришел, бакалеи уже никакой нет и, видимо, не было на самом деле. А есть иное – бабки у стеллажей с печеньем. Откуда тут печенье?! Поворачиваешь назад, туда, где соки были, а там какой-то развал с сухофруктами. Поморгаешь на сухофрукты, начинаешь их обходить – н-на! Опять минералка, потерянная двадцать минут назад! Влево крутишь штурвал – кефир, а за ним что? А за ним опять сухофрукты! Задний ход! Машина, стоп!
А позади уже не минералка, а халаты висят. А где минералка-то?! Когда вот только что! Тут!
Берешь халат.
В мою корзину люди заглядывают, меняясь в лице. Понятно, что все заглядывают. Кто промыслово и остро: мол, не стащил ли я их идею насчет покупки сосисок, о которой они жадно шептались под ватным одеялом позавчера? Кто небрежно, по привычке. Кто жарко. От вас так пряно пахнет перспективой встречи и утренним кофе на мраморной веранде! Что это за запах? Греча?! Ах! Невообразимо!.. Кто с негодованием пырится ко мне в тачку со жратвой, растопырив уши в заусенцах. Таких больше всего, и они ковыляют меж консервов обычно. Мол, как?! Кто посмел?! Запорю! А у самого в корзине обязательно кетчуп болтается, кстати. И одежда вся из «Спортмастера», кроме резиновых сапог.
Берешь халат.
В мою корзину люди заглядывают, меняясь в лице. Понятно, что все заглядывают. Кто промыслово и остро: мол, не стащил ли я их идею насчет покупки сосисок, о которой они жадно шептались под ватным одеялом позавчера? Кто небрежно, по привычке. Кто жарко. От вас так пряно пахнет перспективой встречи и утренним кофе на мраморной веранде! Что это за запах? Греча?! Ах! Невообразимо!.. Кто с негодованием пырится ко мне в тачку со жратвой, растопырив уши в заусенцах. Таких больше всего, и они ковыляют меж консервов обычно. Мол, как?! Кто посмел?! Запорю! А у самого в корзине обязательно кетчуп болтается, кстати. И одежда вся из «Спортмастера», кроме резиновых сапог.
Все эти люди, замечательные и разные, меняются в лице, заглянувши ко мне. С какой бы харей ни залез человек, вылазит он в исступленном недоверии. Что за?.. Как так можно? Что за слои? Что за отложения?! Это нарушение логики не только загрузки, но и выбора! Супермаркетовая психопатия, синдром Шемякина-Гиллиланда. Такое сочетание предметов и упаковок встречается только при крушении товарного из Китая, столкнувшегося с товарным из Индии. После налета стаи пытливых макак.
А все потому, что хапаю я в беспамятстве решительно все, что вижу. Потому как вижу я это все очень часто в последний раз и больше никогда не найду. Заходишь за тортом, в руке дрель, на башке банная ушанка, берешь в кондитерском (или что это?) клей и резину. Выходишь, заматывая сардельки на талии под плащом, из периодики, где оказывается колбаса, сразу в отдел вин, а там карандаши, альбомы и испуганные глаза художницы у кисточек.
Поклонишься молча художнице, запахнешь плащ. Потом решишься объясниться с ней, начнешь плащ расстегивать, чтобы распахнуть, а девушка-живописец в крик!
Убегаешь, вздыхая с горестью. Личной жизни никакой.
Помню с осьминогом забегаю, хрипло хохоча, в бытовую химию, а там реально бытовая химия! Я не поверил. Так и выбежал из порошков, недоверчиво гладя осьминога.
Ноздри трепетали еще сутки после этого.
Домой
Сегодня, солидно распустив пояс на ватных штанах, под голосистый бубенчик, въехал на розвальнях, в сопровождении сотни конных медиков с факелами, в покосившиеся ворота своего благостного подворья.
Вороны, всполошенные тревожным колокольным боем, неуклюже прыгали и пытались с натугой от пережора взлететь с черепов, насаженных для красоты и бережения от воров на частоколе. Солнце без особой надежды стремилось пробиться через копоть разожженных из мебели и гобеленов костров, устроенных по случаю морозов. У костров толпились, гремя заиндевевшими веригами, встречающие. Выли. Ждали, когда я конину вареную буду в них кидать в ознаменование.
Родственники, родные мне кровинки, кто в чем, сгрудились у крыльца. Многие заранее терли луком глаза и царапали себе лоснящиеся лица. Ключница поднесла хлеб-соль и довольно резво успела отскочить от плети. Трясущиеся холопья вдарили из пушечки салютец, но вышел перелет, и свистящее ядро улетело в соседнюю барскую застройку, где и наделало по неизвестной причине небольшой переполох, угодив в самую ее маковку, так что соседский караульный, взмахнув в воздухе подшитыми валенками, только крякнуть успел, приземлясь в зажелтелые сугробы, в которых по безвременью и затих. Да и бог с ним. Радости встречи он мне лично не омрачил.
Пока выпутывали из искрящейся инеем шубы, пока на руках вносили в чертоги, смотрел я на родные хоромы холодно и непредвзято. Потом, хлопая рукавицами, прошелся по помещениям, распихивая ногами карликов и придурнушек, затаившихся кто где от неминучего веселья и развивающих телесность игр.
Как будто и не уезжал. Как будто и не грабил с некоторым даже ожесточением целый месяц, почитай, обозы да экспедиции академические, что по навету за мной охотиться было начали, да не на такого напали. Часть академиков, конечно, ускользнула и теперь отчитывается перед своими заспанными учеными советами, тряся в пыльных солнечных лучах по аудиториям свидетельствами моего существования.
Шиш им, а не я в качестве трофея! Зря с собой чучельников брали, господа-сударики…
Если же, отодвинув блюдо с квашениной в сторону и перегнувшись через верченых кур с брусничной подливой, говорить негромко и суриозно, то вернулся я на некоторое время домой. В полном, такскать, здравии.
Хотя были и иные варианты.
Раньше
Раньше не было такой суматохи.
Люди степенно отдыхали по деревням, путешествие в город сопровождалось массовым забоем вкусных домашних животных и изготовлением колбас, окороков, вялением, тушением и шпигованием. Ловили бреднем в пруду рыб и туды ж, язви их, в котел, на заливное. Гусей загоняли в клеточки. Клеточки вязали на повозки. Спускались в подвалы, пробовали наливки, выбирая из пыльных бутылей что-то особенное: на смородиновом листу или на вишенке вяленой?
Промокнув губы платками, выходили из подвалов неспешно, поддерживая друг друга за локотки. А на дворе жара! Обмахиваясь, брели ногами взаплетку в тенек, где квас на льду в кувшинчиках. Пили квас не так чтобы жадно, а распаляя себя как-то. Нравилось так. Попивши квасу, валились на кушетки, слушать пение зябликов. Речи вели медленные, слово к слову. Как сливы спелые обсасывали, а косточки на блюдечко. Потом ели ботвинью и смотрели друг на друга с ласковостью.
Отмерялись аршином холсты и полотна. Пух от перин летел над домами. Выкатывались из кладовой бочки и бочоночки с мочеными яблоками хрусткими и с газком таким крученым. Все мягкое увязывалось в платки с двумя ушастыми узелками на мягких макушечках. В сундуках и чемоданах из добротной свиной кожи с трещинками – то, что в городе понадобится для парада и визитов. Вязаные косынки затягивали туго под добротным двойным подбородком. Крестились, целовали всех подозванных по степеням, еще раз крестились.
Отправлялись в путь на двух каретах, семи возках и сменной телеге с оброчными. Под колокольный звон! Под выстрел из турецкой трофейной пушечки! Куда едут? В город! И уважительно эдак, бородами вверх-вниз. От оно как, во благовременье! И указательный палец вверх, в выцветшее ситцевое небушко.
А на визитках золотом тиснено: «Афанасий Флегонтович Валобуев». И все! Все знали, кто таков.
А теперь что?! Анекдот, а не переезд.
Известие об обнаружении в моем парадизе адской саранчи воспринял философически.
– Пора, значит, отвернуться нам от нашего ложного бога Кислорода, славене мои крестьянские! – возгласил я с красного крыльца. – Что ждать нам от него?! Кроме телесной избыточности и потертостей в самых неожиданных местах?! Посмотрите на себя, беглецы от цивилизации… Что это за пуза и панамы, что это за выражения того, что условно теперь считается у нас лицами?! Давайте вернемся в наши заброшенные раскаленные города, в асфальтовое горькое марево! Давайте страдать, родненькие! Искупим, примем огненное вознесение помикрорайонно!
Взмахнул в конце речи рукой, отвернулся.
Приказал сворачивать табор.
Траволечение
Приводили мне вчера травницу местную для моего лечения. С двумя помощницами.
Меня это насторожило немного – за руки, что ли, собрались меня держать напарницы во время врачебного ритуала? Или, пока я в травяном чаду буду откашливаться, вторая и третья будут мой сейф «Мозер Кришталь» подламывать? По мне, так присеменила лучистая старушечка какая, намешала отвара, попробовала его под моим немигающим глазом да и прочь пошла, получив плату и пинка под ватный зад, по осенней дороге, радуясь, что и у благородных людей побывала и цела осталась.
А тут целая травянистая лечебница ко мне пожаловала! Официальный медик, которого я видел в последний раз целым, уходил от меня, как бигфут на известных цветных американских кадрах.
Причины моего недоверия к официальной медицине известны. Лечат народ продуктами германских военных химических заводов, которыми планировали французиков по окопам травить… а как с французиками не вышло, то вдруг это оказывается прекрасный сахарозаменитель! А скольких людей они кокаином от морфиновых пристрастий вылечили?! Или вот на студентов-медиков посмотрите, что у меня во дворе городском повадились курить и общаться… такого и за деньги не всегда увидишь!
Отвлекусь. У меня вот спрашивают: отчего я так к людям отношусь? Отвечаю: потому как сам я человек и себя знаю, оттого и к другим людям отношусь соответственно.
Специфика сообщества в том, что люди на протяжении всего своего кошмарного существования помогают друг другу, спасают, накрывают, строят вместе и пр. При этом ненавидя друг друга и демонстративно презирая с унижениями. Потому как постоянно меж собой соревнуются, соперничают. Все равно из-за чего. Мячик им кинь трехкопеешный – все!
Баба и сама была бы не против жить с десятерью, но нет – каждую ночь под окном мужики друг друга режут под мандолины и запах горячих апельсинов.