Слышался причитающий голос Леси. В ноздри заполз запах степных трав, только взращенные в степи пахнут так сильно и резко. С нечеловеческим усилием он повернулся. Леся сидела на лавке полуголая, свет падал сбоку от тусклого масляного светильника, а сгорбленная старуха прикладывала к ранам на ее руке темные как ночь листья, приматывала тряпочками. Резкий запах стал невыносимым, глаза щипало. Он поморгал, чувствуя набежавшую слезу.
— Сиди, — проговорил он. — Мы же как брат и сестра! Да и вообще с такой статью можно ходить голой…
Леся, засмущавшись, отворачивала голову. По бледной щеке полз румянец, ширился, растекся по всему лицу, сполз и на шею. Даже крупная белая грудь стала розовой, а пурпурные кончики налились кровью так, что набухли втрое.
Старуха напевно читала заговоры, сплевывала в угол, снова прикладывала листья, на Добрыню бросила только один взгляд, но Добрыня поспешно отвернулся. Было в том взгляде старухи и мудрое понимание, словно она знала, что его ждет и чего он добивается, и в то же время брезгливое сожаление, словно он все-таки мог бы держаться умнее…
Они находились в тесной и скудно обставленной комнатке: широкое ложе, добротный стол, две тяжелые лавки, а также полдюжины крюков в бревенчатой стене, куда можно подвесить хоть коня, выдержат. Дверь массивная, на редкость высокая, не придется сгибаться. Значит, в этих местах не редкость такие же рослые, как и он. Зато окошко крохотное, прочные металлические прутья в палец толщиной крест-накрест, видны ставни, на ночь не закрыто.
В темноте мелькнула тень, закрыв на миг звезды. Добрыня насторожился, но звезды уже смотрели так же равнодушно, а мертвенный свет луны переползал с подоконника на пол, а оттуда подбирался к ложу.
В ночи протяжно и дико провыл одинокий волк. Добрыня погрузился в полузабытье, у окна мелькнул легкий силуэт. Леся прильнула к окну, в щель между ставнями тянуло ночным холодом, затем чуткие ноздри Добрыни уловили странный запах, от которого кожа на руках пошла пупырышками. Сзади почудилось шевеление. Он в панике дернулся, запоздало сообразил, что это на его загривке поднимаются волосы.
Во дворе хрипло залаяли псы. Сперва сонно, затем обычный брех перешел в бешеный лай, рычание, в котором злоба быстро уступала страху. Донесся тихонький возглас Леси.
— Что там? — сонно спросил Добрыня.
— Не разберу… Щель больно узкая. Но там… оборотни.
Добрыня спросил настороженно:
— И что же они?
— О светлое Небо! Они уже во дворе!.. Это огромные черные волки. Глазищи как плошки, головы словно пивные котлы, зубы будто ножи…
Добрыня со стоном спустил ноги на пол. Меч едва не оторвал руки, а когда с третьей попытки надел через плечо перевязь, его едва не придавило к земле. Леся с беспокойством смотрела, как богатырь потащил себя к выходу. Перед дверью Добрыня выпрямился, согнал страдальческое выражение и как можно ровнее шагнул в коридор.
Снизу из корчмы все так же доносился гул голосов, редкий смех, еще более редкие песни. Веселье мгновенно угасало, не успев разгореться. Что-то витало в воздухе странное, таинственное, не позволяющее разойтись скоморошьему веселью.
Перегнувшись через перила, он осмотрел помещение. Очаги полыхают все так же, на жаровнях шипит и подпрыгивает мясо, на вертеле вместо оленя вращается над углями туша молодого быка. Но за столами прибавилось, хотя Добрыня не слышал стука подков, ржания коней. Да и никто не топал на крыльце, не переговаривался, а окно их комнаты смотрит прямо над крыльцом.
Он скользнул взглядом по сидящим за столами. Прибывшие выбрали место в сторонке от очага, где самое затемненное место. Добрыня различил темные фигуры, лиц не разглядел, но в полутьме словно бы мелькнули красные зрачки… или это просто отсвет багровых углей. На миг проступили остроконечные уши, но существо наклонилось к другому, о чем-то переговаривались негромко, и Добрыня совсем уж собрался потащиться обратно, когда посреди помещения сгустился мрак, а из него, будто из двери, выступил высокий старик в темном плаще.
Багровый свет факелов упал на его дикое лицо, на блестящие, как из кусков слюды слепленные, глаза. Широкие кустистые брови, черные с сединой, смыкались над переносицей, нос опускался длинный и крючковатый. От самых скул шла густая щетина, толстая, как на спине дикого кабана. Подбородок казался поросшим мхом валуном. С плеч небрежно свисал дорожный плащ, изодранный, потерявший цвет, а сапоги так и вовсе просили каши. Через плечо шел ремень к заспинной сумке, в руке старик держал посох. Добрыня сразу ощутил, что этим посохом старик не столько опирается о землю, сколько разбивает черепа встречным-поперечным.
Не говоря ни слова, старик сел за стол, где угрюмо тянули темное густое пиво два массивных существа в человечьей одежде, но в шерсти с головы до ног. Так же молча взял кувшин, налил в свободную кружку, сделал пару глотков, тугой кадык качнул за два раза все пиво досуха, буркнул:
— Враки все! Не был Папай в том походе.
Один из мохнатых поморщился, прорычал:
— Хотя бы поздоровался.
Старик удивился:
— С чего бы? Я сижу тут давно, веду степенные… ну и не степенные тоже, беседы. С чего всякий раз здороваться?
Те переглянулись, второй поинтересовался ядовито:
— Последний раз я видел тебя здесь пару тысяч лет назад.
— Вчера я тут сидел, — сварливо сказал старик. — Вчера!
— В своей личине? — усомнился первый.
— Я всегда в своей, — твердо сказал старик. — Нет надобности в других шкурах…
Добрыня перестал прислушиваться, разговор непонятен, еще раз обвел помещение взглядом: люди, нелюди, оборотни, волхвы и маги, что-то темное на потолочных балках, но на то и корчма, чтобы здесь кормились и набирались сил, а драться шли в другие места. Похоже, здесь клыки один в другого не вонзают, а раз так, то и ему неча зазря глаза пялить, когда руки трясутся, будто кур крал.
Придерживаясь за стену, он дотащился до своей комнаты.
— Ну что? — спросила Леся с тревогой.
— Оборотни как оборотни, — буркнул он.
— Но ведь… оборотни — это же…
— Не наше это дело, — сказал он твердо.
— Что — не наше?
— Все здесь не наше, — ответил он еще внушительнее. — В чужой край со своей правдой не ходят. Пришли какие-то люди поесть и выпить… ну, пусть не совсем люди, нам какое дело? Спи. Утро вечера мудренее. Тебе что, больше делать нечего, чем бедным оборотням кости перемывать?
Ложе поднялось и ударило в лицо. Он уже не чувствовал, как такие же раненые, как и у него, руки заботливо накрыли одеялом.
Сильные руки тормошили за плечо. Он очнулся от глубокого, как беспамятство сна, спросил с беспокойством:
— Я храпел, да?
Из светлого облака чистый и ясный голос ответил успокаивающе:
— Наоборот, спал как бревно.
Облако стянулось в облик Леси. Она наклонилась над ним, бледная и с лиловыми кругами под глазами. Лицо девушки исхудало, глаза запали глубоко в череп. В его лицо всматривалась с непонятной тревогой.
— Так что же?..
— Ты почти не дышал, — объяснила она. В ее голосе был страх. — Я уже начала думать…
Уже скоро, подумал он. Уже скоро настанет это. Ну, которое не дышать.
Заранее скривившись, он задержал дыхание и начал подниматься. Избитое, израненное тело поднялось почти без усилий. Он сидел, тупо глядя в окошко. Небосвод полыхал красным.
— Горим? — спросил он с беспокойством.
— Какое?.. Вечер.
— Вечер? Сколько же я спал?
— Ночь, — сказала она, — а потом и весь день…
— Еще сутки прочь, — произнес он с тоской и непонятной для Леси горечью. — Так что же я сижу?
Округлившимися глазами она смотрела, как он стащил себя с ложа. Его раскачивало, но в глазах было удивление. Повел плечами, сделал глубокий вздох, грудь поднялась высоко, напрягся так, что побагровел, удивленно покачал головой.
— Что с тобой?
— Я был уверен, что мне переломали все ребра, — сказал он наконец. — И вообще перебили все кости… Чем нас таким кормили?
— Приходила бабка, — напомнила она. — Тебя тоже поила отварами. Говорит, ты здоровый. Заживет как на большой дворовой собаке…
— Уже зажило, — сказал он пораженно. — Ну, не совсем, конечно, но я думал, не встану еще с неделю… Все-все… Ухожу.
Она не двигалась, смотрела непонимающе. А он топтался по комнатке, ворошил кучу железа, ее разве что в кузницу на перековку, прилаживал на себя эти створки железных раковин. А за спиной широкое ложе, на котором она спала рядом, страшась во сне положить голову на его грудь, потревожить или задеть его раны. Но вот сейчас, когда он почти залечился…
Что заставляет его встать с постели, когда… когда она всю ночь отогревала его своим жарким телом?
— Добрыня, — произнесла она осторожно. — У тебя, наверное, жар?
— Да, — ответил он. — Еще какой. Ты оставайся здесь. А мне надо идти.
Со вздохом уронил исковерканные доспехи. Здесь бабка-лекарь не поможет. С другой стороны, зачем ему доспехи? Ну потаскает еще неделю эту тяжесть…
Леся с укором покачала головой:
— Добрыня, ты меня оставишь здесь? С этими… нечеловеками?
Он шагнул к двери, оглянулся:
— Все мы… не всегда человеки. Ладно, пойдем. Но сперва я пойду пообщаюсь с хозяйкой.
Она ждала на крыльце. Ахнула, когда двери конюшни распахнулись, вышел сверкающий воин, а за ним в поводу шли два коня: белый как снег жеребец и красивый гнедой конь с тонкими ногами и гордой умной головой.
— Нравится? — спросил он со странной ноткой. — Да, здесь есть все… Все на свете. Вот только мы…
Страшная тоска звучала в его голосе. Не веря себе, Леся подошла к коню, погладила. Он покосился на нее добрым карим глазом, попытался игриво ухватить за ухо.
— Садись, — велел Добрыня нетерпеливо. Лицо его было бледным, даже отблеск заката не скрашивал покойницкого облика. — Пора, пора…
Красный диск солнца опускался к пылающему краю земли. В небе искрились пурпуром облака. Виднокрай прогнулся заранее, готовясь принять раскаленную тяжесть. Тени по земле двигались длинные, темные, сумерки затаились во всех углах, готовые с заходом солнца выйти победно и затопить весь мир.
Леся поехала следом тихонько, страшилась разгневать хмурого витязя. Корчма осталась далеко за их спинами. Добрыня держался в седле пока еще с трудом, но с каждым конским шагом тело разогревалось, он уже держал спину прямо, челюсть воинственно выдвинулась, а взгляд стал суровым и надменным.
У Леси из-за плеча по-прежнему выглядывал лук. Добрыня поглядывал на него все чаще, наконец сказал, морщась:
— Раз уж ты не осталась… проверь лук, тетиву, стрелы.
Она ответила печально:
— Лук цел, одна тетива в запасе. Но стрел только две… Те, заветные, которые еще от Святогора. Добрыня, зачем мы выехали на ночь глядя?.. Хотя бы переночевали!
Он пустил коня прямо по красной земле, залитой горящим солнцем. Как ночью по озеру ложится лунная дорожка, так и от солнца под копыта лег широкий путь из царственного пурпура, который под стать только богам и героям. Добрыня поехал по этой дорожке прямо к раскаленному краю. Солнце остановилось, ждет, красный диск как открытая дверь…
— Тебе надо было остаться, — ответил он, не поворачиваясь.
— Нет, — ответила она в прямую спину. Видно же, каких усилий стоит держать спину прямой, а плечи раздвинутыми, но едет так, словно на него смотрят тысячи глаз. — Нет, Добрыня… Я пойду за тобой.
Вряд ли он понял, что она сказала, да и Леся сперва не ощутила всего глубинного смысла, что наполнил такие простые слова, но уже понимала, что вот теперь… с этого дня, она в самом деле пойдет не просто с ним, но и за ним.
Он буркнул:
— Покажи лук.
Леся послушно подала лук. Добрыня не стал слезать и упирать в землю, так только с простыми, богатырский же просто погрузится весь, но не согнется. Раздвоенный конец упер в сапог, Леся вложила в требовательно протянутые пальцы моток тетивы. Слышно было, как прервалось его сдавленное дыхание. Несколько мучительных мгновений она не дышала вместе с ним, сгибала взглядом тугое древко, а оно подавалось тяжело, едва-едва, петля в другой руке богатыря уже начала мелко дрожать…
Когда оставалось с полпальца, Добрыня побагровел, Леся испугалась, что у него хлынет кровь из ушей, так уже было, когда ее лук пытался натянуть один заезжий богатырь, но Добрыня прохрипел что-то на неизвестном языке, петелька дотянулась до кончика древка, скользнула в паз.
Добрыня с трудом разогнулся. Тетива зловеще звенела, но ее заглушало его хриплое дыхание.
— Ты еще слаб, — сказала Леся поспешно. — Вон как ты ослабел от ран!.. И крови потерял много…
— Да, — прохрипел Добрыня. — Но я еще в детстве дубы сгибал… Что у тебя за лук? Дай-ка стрелы…
Молча она вытащили обе. Добрыня в изумлении вертел их в пальцах, взвешивал на ладони. Леся понимала, что только благодаря своему весу они летят так далеко и бьют точно, не давая себя снести ветерку, но как-то неловко, когда мужчина смотрит на тебя как на здоровенную медведицу…
— Ты сам хочешь пострелять? — спросила она осторожно. — Но на закате какая птица пролетит?.. У них у всех куриная слепота, даже у гордых орлов.
Он протянул ей лук:
— Да нет, просто…
Сам не знал, зачем спросил про лук, ибо пребывал в растерянности: не мог сидеть, когда до страшной гибели остались считаные дни, надо успеть раньше, надо по своей воле: это появляемся на свет не по своей, но заканчивать мужчина должен по своей, заканчивать красиво, гордо, но в то же время другая часть души твердила, что это смешно — выбираться на ночь глядя…
И все-таки… все-таки надо идти!
Его челюсть воинственно выдвинулась вперед. Кровавый закат падал на худое лицо. Острые скулы блестели. Леся видела, с каким напряжением он всматривается в красное небо. Птицы в это время слепы, но все же нечто мелькнуло между облаками, видны взмахи крыльев, странно длинный хвост, поджатые к брюху лапы…
— Боги, — ахнула за спиной Леся, — что же это?..
— Змей, — ответил он хмуро. — Не видела еще? В каком же ты лесу только и жила? Пусть себе летит.
Небо потемнело, сотни, а затем и тысячи звезд высыпали по всему небосводу. Холодный воздух не успевал охлаждать разгоряченное лицо. Он несся через ночь как раскаленный булыжник. Копыта стучали сухо и часто. В двух шагах почти беззвучно скользила Леся на такой темной в ночи лошади, что казалась летящей по воздуху.
Вскоре потянулись деревья, лес пошел ровный. Конь Добрыни несся по опушке, серебристый свет исчезал уже в двух шагах до стены леса, а дальше из глубокой черной тени торчали только посеребренные верхушки деревьев. Мир был залит серебристым лунным светом, в мертвой тиши стук копыт разносился по всей долине. И если где-то живут вблизи чудовища, то обязательно услышат…
Черная стена леса начала приближаться и справа. Некоторое время они мчались между двумя стенами, затем деревья с левой стороны придвинулись так близко, что копыта уже потонули в темноте. Леся застыла в страхе, всюду чудились страшные звери, отовсюду тянулись страшные когтистые лапы. Так они мчались и мчались, наконец лес справа и слева разом ушел в стороны, а кони освобожденно мчались по залитому лунным светом миру.
Леся все чаще поглядывала на эту черную глыбу в сверкающих доспехах, что пропарывала воздух верхом на скачущем рядом коне.
— А что? — прокричала она наконец. — Даже смерд иной раз берет по две-три жены!
Добрыня долго не отзывался, а когда прокричала снова, чуть повернул голову. На нее взглянуло бледное лицо с темными пещерами на месте глаз.
— Что?
— Я говорю, у бояр бывает по десятку жен!
Добрыня прорычал:
— Ты это к чему вдруг?
— Да так, вспомнила с чего-то. У князя так и вовсе, говорят, больше сотни! Будет у тебя одна жена вся из золота, другая — с черными, как крыло ворона, волосами, третья и вовсе как огонь… Ну, мир велик, обязательно еще встретишь…
Добрыня несся сквозь ночь как сгусток мрака в блестящих доспехах. Леся поглядывала украдкой. Со страхом и надеждой подумала: а что, если витязь в самом деле не думает о той принцессе? И вообще не думает о женщинах? Если его сердце занято чем-то иным, страшным? Даже не битвами, это для него не страшно, а чем-то… Что с ним? Суров и мрачен, как древняя скала, глаза обшаривают виднокрай, все ищет бури, как будто в бурях…
Глава 27
Верховный хан Жужубун остановил коня на вершине холма. Дул пронзительный степной ветер, резкий и вольный, привыкший к просторам. Тучи неслись быстро, а по земле так же стремительно проносились тени, похожие на табуны скачущих коней. Сердце стучало часто, горячая кровь вздымала мышцы, колотилась в череп и требовала отмщения. Вот уже десять лет проклятый князь русов держит его сына Дюсена заложником! Но одиннадцатого не будет…
Внизу у подножия холма нескончаемым потоком двигались конные войска. Под стягом Уланбега шли отважные уланичи, равных которым нет в стрельбе из лука. Чуть левее двигаются доблестные конники из племени Степного Орла, прославившие свое имя и род хана Орлегана дерзкими набегами на соседей. Еще ближе к холму прошли на самых мохнатых и выносливых конях гелочаре, что могут сутками нестись, не меняя коней, без еды и питья, но рука их все так же сильна, а глаз остер.
По другую сторону холма двигаются войска еще девяти ханов, что приняли участие в походе. А два самых сплоченных и вооруженных войска, его собственное и отважного хана Сургена, ушли далеко вперед, захватывая казачьи заставы русов, поджигая их и захватывая малые города и веси.