— Вижу, — сказал он громко, — все печати целы. Я знал, кому отдать на сохранение! Другой бы поковырял, не утерпел…
Братья Туровы гордо выпятили груди. Пирующие вскинули кубки, кто-то выкрикнул здравицу честному воеводе.
— Да уж как иначе, — пробормотал Претич.
— Спасибо, — сказал Владимир. — Спасибо, верный мой боярин!.. Я не сомневаюсь, что ты сберег мой перстень… а также драгоценное кольцо.
Претич похолодел. Вот оно, предчувствие. Этот гад не ограничился одной победой. Мертвые губы едва шевельнулись:
— К-к-кольцо?.. Какое… кольцо?
Владимир сказал небрежно:
— Да там, в шкатулке, помимо перстня-печатки, было еще драгоценнейшее кольцо, подаренное мне самим базилевсом ромеев. Ну, когда я еще искал приключений в самом Царьграде, не будучи князем. Ему нет цены!
Его пальцы очень медленно, с нарочитой небрежностью сковыривали восковую печать. Совсем уже медленно, словно застывающие на морозе мухи, коснулись шелкового шнурка. Их глаза встретились, Претич прочел во взгляде великого князя свой приговор: немедленная смерть, страшная и позорная — либо на колу, либо буде разорван двумя конями.
В глазах потемнело, кровь застыла в жилах. В голове билась отчаянная мысль: какой же дурак, что дал себя завлечь в заговор супротив этого прожженного мерзавца, который прошел Рим и Крым, с викингами грабил всю Европу, ходил в походы в дальние страны, водил отряды головорезов на захват приморских городов в Британии, Франции и других диковинных стран, от одного названия которых сводит скулы! Который служил в Царьграде в самом дворце императора, там вызнал все ромейские хитрости, обучился их коварству и всем подлостям, непонятным честному славянину или русу!
— Драгоценное кольцо, — повторил Владимир зловеще. — Нет ему цены… Ежели потеряется, я реки крови пролью, но отыщу…
И семью вырежет, понял Претич. От мала до велика искоренит весь род, как сорную траву. Чтоб не осталось мстителя. Этого на Руси никогда не водилось, этой подлости научился там, на Востоке… Как же он обвел его, простака, вокруг пальца! И перстень заполучил обратно, и его подвел на смерть, да так ловко, что даже родня отступится и всяк будет плеваться при имени человека, обокравшего доверившегося ему князя!
Наконец крепкие ногти впились в крышку. Слегка скрипнуло. Крышка медленно поднялась, пустив солнечные зайчики по темному своду. Лицо князя было суровое, брови грозно сдвинуты на переносице. В глазах зажглись желтые огоньки, не то пламя костра, не то лесного зверя.
В страшной тишине, когда не осмеливался дышать ни один из бояр или дружинников — все чуют неладное, Владимир медленно поднял голову. Снова их взгляды встретились. Мгновение великий князь всматривался в желтого, хоть сейчас в гроб, Претича, затем твердые губы слегка раздвинулись в странной улыбке.
— Ну-ну… Я вижу, что своему знатному боярину… и советчику можно доверять. Все на месте.
По залу прокатился вздох облегчения. Родня Претича шумно задвигалась, гордо посматривали один на другого, свысока на всех остальных, не имевших счастья быть из рода Претичей, которым великий князь доверил драгоценный ларец.
Претич как стоял, так и рухнул на колени. Из глаз брызнули слезы, он захлебывался в рыданиях, старался ухватить за полу княжеского корзно и поцеловать, бормотал несвязно, что какой он дурак, да теперь ни за что, да вернее его не найти, спасибо князю за жизнь, спасибо за спасенную честь, спасибо за большее, чем жизнь…
Его подхватили под руки Перебейнос и Грохотало, братья улыбались и тоже кланялись, а Перебейнос толкнул под бок и шепнул сердито:
— Ты чего так? Не теряй лицо. Люди ж смотрят.
Владимир захлопнул ларец, снова прилепил воск и припечатал тем перстнем, простым, что был на пальце. Волчий Хвост с поклоном принял обеими руками, отступил за высокую спинку кресла и пропал, словно обратился в туман.
Претич с поклонами попятился, Перебейнос и Грохотало все еще поддерживали, и только когда вывели его на крыльцо, подержали на холодном ветерке, Претич вытер слезы и сказал все еще дрожащим голосом:
— Я присягаю… и вас прошу это сделать! Присягаю великому князю Владимиру в верности. Клянусь не пожалеть за него живота своего.
Остальная родня тоже вывалилась на крыльцо. Все не помещались, заняли почти полдвора, Претич видел с крыльца открытые в великом изумлении рты. Перебейнос пошевелился, сказал басом:
— Претич… что-то случилось?..
— Ничего, — ответил Претич. — Ничего… Но знаю отныне, не нам с ним тягаться. И даже не ромеям. Он всех вокруг пальца обведет, трижды продаст, а ему еще и хвалу споют!.. Теперь я понял, что племенем править… даже объединение племен взять под свою длань и крепить мощь… это одно, а то новое, что именуется государством, — другое. Я хорош для одного, но не годен для другого. Владимир стоит за Русь, крепит ее так, как не смогу даже я…
Перебейнос воскликнул негодующе:
— Даже ты? Лучший из бояр?
— Как боярин, может, и лучший, — ответил Претич тяжело, — но правителю приходится быть еще хитрым лисом и подлой змеей!
Густой туман только-только начал отрываться от земли, сбиваться в комья. Со стен Киева видно далеко, сам город на холмах, окружен высоким валом, на котором еще и стены. А выше стен — сторожевые башни.
Владимир зябко повел плечами, ссутулился, сунул пальцы под мышки. Утренний ветерок шевелил длинный черный чуб, что как змея свесился набок за ухо. Кольчуга из тонких колец холодит через толстую вязаную рубашку, стылый утренний воздух пробирается во все щели, морозит кожу, старается прогрызться вовнутрь.
С городской стены, да еще с насыпи, видно только море тумана, сквозь которое мутно проступают багровые пятна. Если у каждого костра по шесть-семь человек… хотя можно зажечь и ложные огни, чтобы напугать… но в любом случае такого великого войска к Киеву еще не подступало.
Ступеньки заскрипели, следом вскарабкался Волчий Хвост. Долго молча всматривался в разрывы густого тумана. Сопел, покряхтывал, возился за спиной, словно устраивался на ночь.
— Это еще не все войско, — проронил он наконец. — Не все…
— За пару недель подтянутся, — заметил Владимир. — Черт бы подрал!.. Что за муха покусала?
— Рука Востока, — сказал Волчий Хвост. — Все ромеи проклятые…
Владимир, не отвечая, пристально следил за туманом. Там промелькнул всадник, исчез, затем выметнулся на чистое место, понесся к городским стенам. Слева по стене послышался скрип натягиваемых луков. Ночные стражи перед самой стеной дождались ворога…
— Не стрелять! — велел Владимир на всякий случай. — В одиночку на крепости не бросаются.
Всадник проскакал вдоль стены, крича, что есть слово к князю русов. Владимир выставил плечо в красном княжеском плаще, рявкнул:
— Тебе какого еще князя надобно? Говори!
Степняк развернул коня, даже в посадке чувствовалось недоверие, ибо богатыря на городской стене легче представить на горячем коне в гуще боя, чем на троне, но опомнился, прокричал:
— Великий хан Жужубун требует, чтобы ты, каган русов Вольдемар, освободил из плена его сына Дюсена!
Владимир вскинул ладонь. Голос прогремел мощный, привыкший повелевать большими массами войск:
— Великий хан получит ответ сегодня же вечером!
Конь танцевал под степняком, грыз удила, бешено вращал глазами. Всадник прогарцевал взад-вперед, словно унимая коня, но чувствовалось, что сбит с толку слишком быстрым ответом. Но на него смотрели как со стен города, так и с холма, где виднелись ханские кони, и всадник гордо выпрямился, прокричал:
— Я приду за ответом! Но если мы не получим доблестного Дюсена целым и невредимым, мы сровняем с землей этот город, мы сроем стены, а на пепелище вырастет трава для наших коней!.. А ваши женщины будут носить в чреве наших детей!
Владимир задумчиво смотрел ему вслед. Волчий Хвост хмуро пробурчал:
— Что, у тебя уже есть ответ?
— А что, заметно?
— Да уж больно быстро ответил!
Владимир скупо улыбнулся:
— Ответ был готов уже пару лет. Если не больше.
— Ого!
— Да-да, я был готов.
— И что же ответишь?
— А отдадим им Дюсена, — ответил Владимир хладнокровно. — Целым и невредимым.
Воевода помолчал, хмуро кусал длинный вислый ус. Пробурчал с неудовольствием:
— Вообще-то нам Дюсен давно не нужен. Надобность в заложнике отпала, понятно. Но как бы эти не решили, что мы их боимся!
— Кто-то решит, — хладнокровно согласился Владимир. — Ну и что? Меня не интересует мнение этих свиней.
— Они ж свиней не едят! Как и хазары.
— Ну, баранов. Зато другие скажут: сын хана освобожден, честь рода восстановлена, наследник возвращается домой с победой… стоит ли судьбу испытывать дальше? Нам не помешает маленький раскол в их стане.
Воевода покачал головой:
— У меня надежды на раскол нету. Все ханы приняли участие в походе! Такого давно не было.
— Не все, — сказал Владимир. — Один, звать его Отрок, отказался. Остальные — да, слетелись как вороны на дохлую корову. Попробуем внести раскол чуть больше. Если какой-то хан и не решится увести войска, то хотя бы не станет лезть первым на стену.
Волчий Хвост посмотрел на князя украдкой. Если не зреть его сильную сухощавую фигуру воина, не вслушиваться в молодой и сильный голос, то сразу мысленно зришь себе древнего старца, много пожившего, повидавшего, равнодушного к молве, к вопросам чести, по-старчески заботящегося только о выгоде своих внуков и правнуков, кем являются все русичи и прочие народы, населяющие Киевскую Русь. Что с нормальным человеком делает служба в проклятом Царьграде!
Глава 29
Зной остался за спиной, а под широкими ветвями дубовой рощи воздух был прохладный, а земля под ногами пружинила, прогибалась. Зарей, по прозвищу Красный, прошел не больше сотни шагов, из-под подошвы стало чавкать, мясистые растения выбрызгивали белесый липкий сок. Из кустов то и дело выпархивали птицы, по деревьям носились как язычки пожара шустрые белки.
Он вдыхал прохладу всей грудью, поглядывал по сторонам. Его крупная, налитая мощью фигура двигалась по лесу бесшумно, ни один сучок не хрустнет, разве что мелкие камешки изредка скрипнут под слоем мха. Солнечные зайчики, пробившись сквозь листву, узорными кружевами скользили по кожаным порткам, сапогам на двойной подошве, кожаной душегрейке без рукавов.
Впереди за деревьями мелькнула тень. Зарей насторожился, всмотрелся. Наискось в его сторону двигался высокий парень, широкий в плечах, черноволосый, как печенег, но с синими глазами и короткой черной бородкой. Как и Зарей, он был в кожаной душегрейке, на темной коже белели крохотные шрамы, лицо суровое, брови сдвинуты к переносице. Тонкий нос перебит посредине, там белый шрам, еще один шрам пересекает скулу.
Двигался он неспешно, под ним не только сучок не хрустнет, даже трава не шелестит, словно всю жизнь прожил в лесу и умеет подбираться к зверю. Руки его были свободны, но из-за спины торчала длинная рукоять боевого топора, выглядывали края круглого щита.
Зарей выступил из-за дерева. Рука парня дернулась к топору, замерла на полдороге.
— Ого, — сказал он, губы раздвинулись в недоброй улыбке, — на ловца и зверь… Или ты знал, что я здесь?
— Нет, — ответил Зарей. — Здоров будь, Кышатич, сильнейший из богатырей славного града Киева! Я рад, что мы встретились в темном лесу.
— В очень темном, — согласился Кышатич. Глаза его не отрывались от лица Зарея. Он стоял на том конце поляны, расслабленный только с виду, но Кышатич видел, как подрагивают пальцы, готовые ухватиться за рукоять топора. — Здоров будь и ты, доблестный Зарей, великий победами и подвигами. Да, мы в лесу настолько темном, что нас никто не увидит.
— И не услышит, — добавил Зарей.
— Да… Главное — не услышит.
Он медленно взялся за рукоять. Зарей вскинул руку, занося ее через плечо. Широкий рукав рубашки распахнулся, показал могучие глыбы мышц.
Они сошлись посреди поляны, легонько стукнулись щитами в приветствии воинов, отступили и уже покрепче сжали рукояти топоров. Зарей видел, как наливаются гневом глаза Кышатича поверх щита. Лесной богатырь закрывался щитом близко к телу, высвобождая больше ударную руку, в то время как Кышатич держал щит на вытянутой руке.
Зарей старался двигаться быстро, избегая прямых ударов. Кышатич, о котором знали, что он берет на плечи самого тяжелого коня со всадником в полных доспехах, да еще со щитом, топором и седельным мешком, и так бежит верста за верстой, обгоняя конных, на самом деле больше страшен нечеловеческой силой. Когда он выходит в бой, на нем доспехи как наковальни, ни топором ни мечом не просечь. Сам двигается в них с легкостью, словно в рубахе, а его меч, вдвое длиннее богатырского, рассекает любого супротивника с конем вместе.
Сейчас Кышатич без доспехов, но исполинская сила не в железе на плечах. Зарей с трудом удерживал щит. Если бы не пускал страшные удары наискось, от щита остались бы щепы. Сам он старался ударить как можно точнее, все силачи должны быть неповоротливыми, однако Кышатич двигался с медвежьей ловкостью. Кто видел медведя, тот знает, что медведь, вопреки россказням, и на дерево скачет как белка, и мышей ловит как лиса, и лося догоняет с легкостью пардуса.
Грохот от ударов разнесся далеко. Если бы дрались простые мужики, и то стук услышали бы за сотню саженей, но сошлись два сильнейших богатыря, что силой мало уступают даже Илье Муромцу, а воинским умением лучшему из богатырей — Добрыне Лунный Луч.
— Надо заканчивать, — прохрипел Зарей. — А то набегут… Не наши, так печенеги…
— Печенеги в лес не сунутся, — ответил Кышатич с осторожностью, — а вот наши могут… Эх, вот и накаркали!
В голосе великана прозвучала откровенная досада. Взгляд его был устремлен через плечо Зарея. Тот невольно оглянулся, успел увидеть зеленые деревья, начал поворачиваться обратно, уже чуя недоброе…
Топор Кышатича блеснул в солнечных лучах как льдина. Зарей держал щит у груди, готовый защитить и голову, но острой болью полоснуло по ногам. Он вскрикнул в страшном гневе, стена деревьев повернулась набок, земля метнулась навстречу, ударила в лицо.
Он попытался вскочить, снова упал, перевернулся, чувствуя боль, ярость, и вдруг увидел прямо возле лица красный сапог с желтыми отворотами. Из сапога торчала отрубленная по колено нога. Кровь хлестала, как из разрубленного бурдюка.
Застонав от стыда, он повернулся на спину. Кышатич стоял на краю поляны, щит и топор в руках, лицо угрюмое, в глазах стыд. Зарей сказал громко:
— Кышатич… ты… Ты же ударил нечестно!
Великан прорычал с глухой злостью:
— Знаю. Но я не мог… не мог отдать ее тебе!
Зарей перевернулся на живот, с трудом поднялся на одно колено. Взгляд упал на ближайший пень. Сцепив зубы, он встал и, стоя на одной ноге, запрыгал с топором в руке и щитом в другой к этому пню. Кровь хлестала из отрубленной ноги, оставляя следом кровавую дорожку.
Кышатич потемнел. Зарей оперся обрубком на пень, навалился с силой, пережимая рану. Всегда румяное лицо стало бледным и страшным. Под глазами проступила жуткая синева.
— Продолжаем бой, — сказал он хрипло. — Продолжаем!
Кышатич просипел тяжело:
— Ты уже мертв.
Зарей сказал хрипло и яростно:
— Я жив!.. И называю тебя дважды трусом!.. Первый раз, когда ты ударил по ногам. Второй раз, когда устрашился сражаться с одноногим!
Кышатич ответил таким же сиплым, прерывающимся голосом:
— Я уже убил тебя… Зачем мне рисковать?..
Но тело его уже качнулось вперед, руки с трудом подняли тяжелый щит и топор. Зарей оскалил зубы, его окровавленный обрубок как будто врос в пень, а руки тоже подняли щит и топор.
Металлический лязг пронесся над лесом, потом еще удары, еще. И еще. Вороны, покружив над поляной, начали рассаживаться вокруг на ветках. Круглые глаза блестели, а когти сжимали ветки так, словно уже драли когтями лица павших богатырей.
Зарей пошатнулся от удара. Обрубок на миг оторвался от пня, темная кровь освобожденно хлынула целым потоком. Кышатич ожидал, что противник завалится на спину, но тот, покачавшись, все же оперся обрубленным коленом в пень, прямо в кровавую лужу. Голос донесся слабо, хрипло:
— Все… Ты победил.
Рука с топором опустилась. Сам он был бледен как полотно, лицо осунулось. Под глазами набухли мешки, словно из налитого жизнью молодого богатыря он разом превратился в изнуренного волхва.
Кышатич сам качался от усталости. Из него вырвалось:
— Ты дрался храбро…
— Но теперь я умираю, — ответил Зарей хрипло. Он попытался сглотнуть, провел языком по пересохшим губам, попросил неожиданно: — Дай напиться…
Кышатич оглянулся, ручей всего в десятке шагов, но спуск крут и каменист. Зарей все еще стоял, кровь бежит из ноги медленнее, застывает темно-красной кашей, обрубок торчит из нее, словно из вязкой глины.
— Хорошо, — ответил Кышатич и сам удивился себе. — Я принесу…
Пальцы с облегчением выпустили топор и щит, а когда он поднимал руки к голове, ему показалось, что поднимает бревна. Негнущиеся пальцы сняли шлем, едва удержал в руках. Повернувшись спиной к противнику, он отправился к ручью, сердце бешено колотилось, пот заливал глаза. Однако жизнь возвращалась с каждым шагом, а когда спустился и зачерпывал воду, в руки уже вернулась былая сила.
Он сполоснул шлем, вымывая остатки пота, зачерпнул воды с середины потока, чтоб чище, выбрался наверх, держа шлем обеими руками, стараясь не расплескать ни капли.
Зарей стоял, опустив голову на грудь. Руки бессильно повисли вдоль туловища. Кышатич даже подумал на миг, что Зарей умер, герои могут умирать стоя и так оставаться, нагоняя ужас на врагов. Когда Кышатич приблизился, Зарей с трудом поднял голову. Кышатичу даже почудилось, что скрипят застывающие в смертном холоде мышцы.