Зарей стоял, опустив голову на грудь. Руки бессильно повисли вдоль туловища. Кышатич даже подумал на миг, что Зарей умер, герои могут умирать стоя и так оставаться, нагоняя ужас на врагов. Когда Кышатич приблизился, Зарей с трудом поднял голову. Кышатичу даже почудилось, что скрипят застывающие в смертном холоде мышцы.
Взгляд его поймал прозрачную воду. Кышатич бережно протянул шлем. Сердце его стучало гулко, руки начали вздрагивать, вода чуть плеснула через край и потекла по мокрым пальцам в рукав, уже темный от воды и от крови.
— Пей, — сказал он тихо и виновато.
Он старался не смотреть в глаза умирающему, которого сразил… не совсем честно, потому не заметил вовремя, как пальцы Зарея, что бессильно висели вблизи рукояти топора, быстро коснулись ее.
— Умри! — выдохнул Зарей.
Кышатич отшатнулся, выронил шлем. Тяжелое зазубренное лезвие ударило его в левую половину лба. Кышатич упал на спину, кровь заливала лицо. В голове стоял грохот, а дикая боль сотрясала всего до кончиков ногтей.
Инстинктивно он перекатился в сторону, кое-как стер кровь из глаз. Зарей по-прежнему стоял обрубком на пне. Вместо глаз теперь были темные пещеры, лицо превратилось в череп, туго обтянутый кожей, а обескровленные губы изогнулись в злой улыбке.
— Ну… как тебе?
Кышатич прокричал сквозь грохот в черепе:
— Ты обманул меня!.. Ты ведь… витязь! Как ты мог?..
— Я тоже не хочу отдавать ее тебе, — ответил Зарей. — Ты не будешь трогать ее нежное тело…
Дикая боль сотрясала Кышатича. В голове грохотали камни, рушился лес, а вдобавок почудился и шум могучего водопада. Попытался зажать рану ладонью, но ладонь отшвырнуло напором хлещущей из разрубленной головы тугой струей горячей крови.
— Не будет тебе прощения!.. — сказал он с трудом. — И в дружину Перуна не попадешь…
Зарей ответил мертвым голосом:
— Мы оба не попадем.
Он качнулся, завалился навзничь. Губы застыли в улыбке, серые глаза недвижимо уставились в такое же серое, подернутое дымкой небо.
Перед глазами Кышатича стояла красная пелена, но грохот в голове постепенно затихал. Красная пелена сменилась багровой, та потемнела, он ощутил, как тонет в этой черноте.
Кровь из страшной раны уже вытекала тоненькой жидкой струйкой. Такие же серые, как у Зарея, глаза невидяще всматривались в небо, где славные богатыри пируют в небесном тереме Перуна.
А может, проползла последняя угасающая мысль, даже лучше, что погибли. Как жить с женщиной, которую завоевал нечестно? Как жить, все время помня, что друга убил… нечестно?
Ветки качнулись и зашумели, когда вороны с радостным карканьем поспешно полетели на поляну, спеша первыми успеть выклевать глаза.
Всю ночь с той стороны городских стен стонали тяжело груженные телеги, ревел скот, ржали кони. С утра Владимир заметил, что печенежского войска словно бы прибавилось вдвое. Среди прибывших он отметил пестро одетых смуглых воинов горных племен, жителей приморских степей в остроконечных клобуках, а также множество отрядов из рослых всадников с длинными золотыми волосами. Это тоже степняки, тоже печенеги, хотя кто знает, кем они были по крови, эти загадочные здоровяки, больше похожие на мурманов, что к коням и близко не подходят, даже запрягать не умеют…
От рева скота гудит и дрожит воздух. Все это войско надо кормить, а запасы из окрестных сел успели свезти за киевские стены, угнали скот, забрали даже гусей, кур и уток. Десятки отрядов носились вокруг Киева, но опасались углубляться в дремучие леса, а оттуда охочие люди уже нападали на смельчаков, убивали, грабили и уводили в добычу низкорослых степняцких лошадок.
Туман все еще клубился внизу, но далеко впереди выступила черная вершина холма. Владимир рассмотрел троих всадников, вскоре со стороны степи поднялись еще пятеро. Ханы, возглавляющие поход, явно выбирают место удара, распределяют силы, договариваются, кто начнет первым, кто поддержит, кто возьмет добычи больше…
Однако в княжеском тереме и на галереях по-прежнему гремел удалой пир, словно чуть ли не к самым стенам подступило войско. Но теперь князь, оставив пирующих, все чаще бывал на сторожевых башнях. Часами рассматривал далекий вражеский стан, прикидывал, что-то бормотал про себя. Хмурое молодое лицо, уже кое-где изрезанное морщинами, а где и шрамами, становилось все мрачнее.
Воеводы поднимались на башню, тоже смотрели на стан печенегов, но их больше тревожил сам князь. Впервые его видели растерянным, в черных глазах проскакивало нечто похожее на страх. Узнав о таком, заявился сам Белоян. Деревянные ступени жалобно трещали, прогибались под его могучим телом. Когда Белоян взобрался на самый верх, Владимиру почудилось, что и сама башня закачалась, застонала.
— Страшишься? — спросил он напрямик. — Скажи правду, я ведь не воевода. Мне можно говорить все.
— А если сомнут? — сказал вдруг Владимир. — И тогда на месте Киева пепелище?.. Понимаешь, моя беда в том, что повидал белый свет!.. Это для тебя падение Киева — крушение всего мира. А я знаю, что если печенеги сотрут с лица земли это народившееся государство, то мир вообще-то и не заметит… Слишком велик! Ну, будут на севере вместо русов какие-то печенеги. Вернее, вместо государства русичей государство печенегов. Какая-нибудь Печенежская Русь… ну, не Русь, понятно, Печенегия…
— Печенежская Печенегия?
— Ну, Киевская Печенегия или Днепровская… Царьграду от этого ни горячо, ни холодно. А уж арабам и прочим дальним народам — так и вовсе. А вот я, все это понимая, не чувствую потому ужаса, что Киев будет взят и стерт с лица земли! Ведь жизнь продолжится…
Белоян свирепо прорычал:
— Но уже не наша жизнь! А печенежская…
— А тридевятому царству не все ли равно? И вообще людству?
Белоян посопел, сказал увесисто:
— Нет, княже. Нет и еще раз нет. И вовсе не потому, что это мой народ, мое племя. А потому, что мы очень много взвалили на свои плечи.
— Мы? А печенеги — нет?
— Нет, — ответил Белоян. — Я знаю их богов. Разумеешь, всяк стремится просто жить, просто уцелеть, просто найти травы для своих коней, земли для себя, будущее для детей… Это понятно, это нормально, это по-людски. Так живут и печенеги. Но иные племена… редкие!.. уже имея все, уходят из сытого и богатого мира. Ибо многие видят неправедность, но только самые избранные богом находят силы уйти… и начать жизнь заново.
— Я каждое утро начинаю заново, — проворчал Владимир.
— То свою, — возразил Белоян, — а то жизнь племени, всего народа… а значит, и всего мира! Самый великий герой, от которого мы ведем род, князь Рус, ушел из сытого и богатого царства, ибо нашел другой путь к праведности… Но для этого надо было уйти в лес и начать жить, отринув старые законы, старые заповеди и старых богов. А когда племя окрепло и само стало покорять другие народы, из его рода вышел великий Вандал, ушел с двумя женами в степь, где от него пошли многочисленные народы. А так повторялось много раз! Княже, Рюрик не просто так пришел. Не за добычей или в поисках славы. Он искал место… он искал чистый народ, где можно начинать строить царство небесное на земле! Где все будут жить праведно, правильно, по законам совести и чести. Не посрами его заветы… Когда-то да найдется сволочь, что начнет хапать и подличать, но пусть это будешь не ты, не твои дети…
— А как праведно? — спросил Владимир раздраженно.
Белоян сокрушенно развел руками:
— Ведать бы…
— Ну хоть примерно!
— Княже, боюсь… что если наши прародители и знали, то это потеряно… а еще больше подозреваю, что никто не знал, как надо, а видел только, как не надо. А если так, то еще долго Руси искать, пробовать, ошибаться, снова искать…
Владимир отмахнулся, уже потеряв интерес к высокому:
— Тут выжить бы сейчас. Сегодня! А уж потомки как-то справятся. Как думаешь, продержатся Жидовские врата еще дня три-четыре?.. Мне обещана подмога от вятичей.
— Дня три-четыре? — удивился Белоян. — Да если печенеги ударят, рухнут сегодня к вечеру!
— Не рухнут, там уже гору мешков с песком наперли, — отмахнулся Владимир. — И камней холм навалили. Но все стены не укрепишь… Стоит одной гадине прознать, где у нас слабые места…
Глава 30
С городских стен было видно, как из дальних степей катили все новые и новые волны кочевых народов. Рев скота, ржание коней заглушали голоса мрачно наблюдающих стражей, и чтобы тебя услышали в двух шагах, приходилось кричать. От неумолчного скрипа колес мурашки бегали по коже, люди и скот надвигались плотными волнами, а среди них крытые повозки ханов плыли, как серые щепки.
Одиннадцать таких повозок насчитал Волчий Хвост, что значило — всех степных ханов сумел призвать в Великий Поход и поставить под свое знамя неистовый хан Жужубун. Сам он разбил свой шатер на вершине холма, откуда наблюдал за всем кочевым войском, а также за киевскими вратами.
Владимир почти не покидал городских стен. Сам проверял, как приготовили бочки с горючей смесью, камни, крюки, бадьи с варом, шесты для отпихивания осадных лестниц. Воеводы ходили следом, придирчиво вслушивались, но великий князь не зря побывал в дальних странах как викинг и как разбойник: распоряжался умело, толково, со знанием дела и знанием особенностей как племени полян, которые стали ядром создания нового народа, так и степняков, с которым не один год и воевал, и дружил, и заключал союзы.
Отряды степняков все прибывали, перекрыть дороги в Киев пока сумели не все. Слишком вольно раскинулся город на семи холмах, к тому же разлегся на берегу широкого, как море, Днепра, а там берега, горные кручи. Печенеги старались держать на всех дорогах хотя бы легкие отряды, а Владимир тем временем рассылал гонцов в окрестные города, требовал собрать всех, кто способен держать в руках оружие.
— Еще с недельку, — определил Волчий Хвост. Он как княжий хвост держался за князем, подавал советы, тут же передавал наказы гридням-вестовым. — С недельку еще не перекроют все пути-дорожки к городу. Но потом стиснут кольцо так, что мышь не проскользнет, комар не пролетит!
Но пир продолжался. Ибо когда закончится пир, закончится и земля. Только теперь и Владимир чаще покидал тронное кресло, подсаживался то к одной группе богатырей, то к другой, выслушивал, двигал складками на лбу. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Но даже трезвый, прикинувшись пьяным, может резать правду-матку в глаза, а назавтра вроде бы повиниться: спьяну, мол, наговорил дерзостей…
Но князь на то и князь, что уже и не человек вроде бы. Нет права на людскую обиду или «ндравится — не ндравится», должон делать то, что надо, а не то, что хочется. Вот и выслушивал обидные речи, что не укрепил стены, а слишком много держит застав богатырских в Степи, слишком далеко отодвигает кордоны, слишком много привечает чужеземных богатырей, а мало богатств достается своим, русам да славянам…
Кивает, соглашается, уважение выказывает, но молчит, что заставы, столь малогодные для большой войны, сорок лет сдерживают набеги мелких отрядов, те раньше как саранча разоряли земли пахарей, а сейчас именно с застав загодя донесли, что орда движется несметная, одиннадцать ханов, а захваченные пленные под пыткой рассказали и о ханах, и об освобождении заложника, и о странном хане Отроке…
В разгар пира в дверях появился Вьюн, молодой богатырь, умелый с мечом и топором, но особо искусный с боевым цепом. Его шатало, доспехи были посечены, с разбитой брови стекала алая струйка.
— Княже! — воскликнул он срывающимся голосом. — Чужеземный богатырь пересек кордоны наших земель!.. Да, знаешь ли, к Киеву подошла орда печенежская! Сам видел!
— Видел, — буркнул Владимир.
Богатыря подхватили под руки, Владимир успел заметить, как Корневич, сейчас последний из старых богатырей, нахмурившись, быстро встал из-за стола. Пока молодого богатыря отпаивали матерым вином, Корневич выскользнул за их спинами. Через минуту Владимир услышал тяжелый топот, от которого зазвенела посуда: конь Корневича как гора, выше и тяжелее даже жеребца Ильи Муромца. Если накормить отборным зерном и напоить водой ключевой, мог мчаться быстрее выпущенной стрелы и к обеду достичь хоть стен Царьграда.
Пир длился, когда за окном раздались крики, гомон, испуганные вскрики. Шум и топот надвигались снизу, вскоре на лестнице показались дюжие гридни, вели под руки кого-то с опущенной головой.
Когда миновали порог, Владимир со страхом в сердце узнал Корневича. Седые волосы падали на лицо, а когда он с усилием поднял голову, князь увидел стыд во взгляде старого богатыря.
— Прости, княже, — прохрипел он. — Прости… но не сумел я… Видать, старею. Это оказался зверь, а не человек.
— Что с ним? — потребовал Владимир.
— Остановился напоить коня… затем… в Киев… А я кое-как в седло… поперек… верный конь домчал раньше…
Владимир кивнул:
— Спасибо, что сумел предупредить. Отдыхай, лекарь посмотрит твои раны. Ну-ка, ребята, настало время сильнейших. Чужака нельзя впустить в город!.. Нам только здесь врага недостает.
Он сказал «сильнейших», верный принципу, что похвала привязывает людей крепче, чем подачки златом.
За столами был шум, богатыри вскакивали, расправляли плечи. Перекрывая гам, разнесся звонкий и чистый, как звон дамасской стали, голос Ратьгоя:
— Княже!.. Дозволь мне!
Владимир с сомнением посмотрел на пышущее молодым задором румяное лицо молодого богатыря. Больно молод, дерзок, переоценивает свои силы, задирист, из-за чего бывал бит… Правда, с того времени силы набрал заметно. С другой стороны, сейчас нечего смотреть на уважительные манеры, а силой да ловкостью небо не обидело воеводского сына.
— Поторопись, — велел он. — Похоже, тот уже подъезжает к вратам.
— Но дальше не проедет!
Голос его еще гремел по палате, отражался от стен и натыкался на поперечные балки под потолком, но сам Ратьгой уже выметнулся из палаты, звонко прогремел молодецкий стук серебряных подковок, внизу гулко хлопнула дверь, тут же заржал конь, раздался стук копыт, что тут же отдалился и растаял.
Владимир ощутил на себе пристальный взгляд, обернулся, другой рукой невольно нащупывая рукоять меча. Верховный волхв подошел, кивнул одобрительно:
— Насторожен, аки волк? Хорошо.
— Думаешь, придется встречать его здесь? — ответил Владимир вопросом.
— Ратьгой добрый витязь, — сказал верховный волхв. — Его стрелы хошь кого остановят! Да и мечом он владеет как… не знаю ему равных.
— Значит, побьет чужого богатыря?
— Побьет, — ответил Белоян уверенно. — Конечно, побьет!.. А как же… Еще как побьет!.. Только меч держи под рукой.
Переход был таким неожиданным, что Владимир дернулся, будто влетел голым в крапиву:
— Зачем?
— А что, разучился?
— Если Ратьгой побьет…
— Побьет или его побьют, но береженого все боги берегут.
Ратьгой протиснулся в узкую дверцу, что открыли для него стражи в самих вратах, вывел коня, вскочил в седло и почти сразу увидел вдали всадника. Не диво увидеть всадника, но этот хоть и едва виден, но был заметен, как замечаешь скалу в разрывах утреннего тумана.
Не печенег, отряды степняков еще за холмами, готовятся к приступу. А этот прет как бык, земля гудит под копытами. До него еще несколько верст, Ратьгой только и рассмотрел, что над чужеземным богатырем идет темная грохочущая туча, а в ней носится целая стая галок и ворон. Сам же богатырь словно бы опоясан блещущими молниями, а из-под конских копыт при каждом скоке вырываются целые снопы оранжевых искр.
Рыжий конь несся как птица над землей, Ратьгой не отрывал глаз от вырастающего противника, сердце захолодело, такого огромного воителя еще не встречал. Дрожащими пальцами быстро выдернул лук, натянул, уперев в седло, передвинул тулу со стрелами удобнее, дабы пальцы хватали оперенные кончики бездумно, не глядя и не примериваясь.
Когда между ними было несколько сот шагов, всадник начал осаживать коня. Сердце Ратьгоя превратилось в сосульку: богатырь страшен, широк в плечах, как поперечная балка, пластины доспехов толщиной с наковальню, руки толстые как бревна, а вместо шлема на голове не то пивной котел, не то церковный колокол из самого Царьграда.
— Стой! — заорал Ратьгой страшным голосом. — Что за невежа вторгся в пределы?.. Слезай с коня и надень петлю моего аркана на шею! Тогда я пощажу твою жалкую жизнь и оставлю рабом…
Богатырь недобро усмехнулся. Огромная рука неспешно потащила из ножен меч. Это была полоса сверкающей стали, при взгляде на которую у Ратьгоя задрожали губы.
Он стиснул челюсти, быстро наложил стрелу на тетиву, держа ее возле уха, рывком выбросил вперед другую. Стрела сорвалась, тихонько вжикнуло, а он молниеносно наложил вторую, выпустил, тут же ухватил третью.
Богатырь ехал медленно, меч покачивался в опущенной руке. Стрела ударила в грудь, разлетелась в щепки. Наконечник блеснул как серебристая рыбка. Чужак даже не покачнулся, вторая и третья стрелы звонко щелкали о доспехи, наконец богатырь расхохотался:
— Что мне твои комариные укусы?
Дрожь пробежала по телу Ратьгоя. Страшный голос чужака прогрохотал подобно близкому грому. Стиснув зубы, он выпускал стрелы одну за другой, на этот раз целясь уже в руки, ноги, выискивая щели в доспехах, стараясь отыскать уязвимые места. К тому же кое-где панцирь посечен, железные бляхи сорваны, а на плече так и вовсе виден след от острого меча или топора.
Чужак посерьезнел, в левой руке мигом возник огромный, как ворота, щит с жутким гербом: три отрубленные головы на кольях. Стрелы звонко щелкали и отпрыгивали, как брызги дождя. Руки Ратьгоя мелькали, как крылья взлетающего воробья, стрелы догоняли одна другую, щелчки о щит превратились в монотонный стук, похожий на ливень, однако всадник надвигался на Ратьгоя огромный и страшный. Жуткая улыбка стала шире, ноги послали коня вперед быстрее, а правая рука начала заносить меч для удара.