— Таечка, родная, привет… Я не отвлекаю тебя?
Тетя Женечка, такая тактичная, ненавязчивая, заботливая, в какой-то период жизни она заменила мне мать.
— Нет, что ты! А как у тебя дела?
— Ты еще спрашиваешь? — Я слышу, как в ее горле клокочет рвущаяся наружу радость.
Я делаю знаки Аллену, что это важный звонок, и он, человек, который меня практически не знает, кивает мне — мол, я понял, все в порядке. Я вдруг понимаю, как мне с ним легко.
— Тая… Да я на седьмом небе! Ты же знаешь, мне вчера сняли повязки, и я вижу! Не хочу говорить высокопарные слова, но я ВИЖУ, понимаешь?! Как бы мне не сойти с ума от радости… Я очень-очень тебе благодарна! И за заботу, и за то, что ты посылаешь мне эти чудесные фрукты. Я сейчас одна, поэтому могу сказать тебе кое-что об Ольге. Держись от нее подальше! Она так фальшива, в ней столько притворства и цинизма, что иногда мне кажется — рядом со мной вьется змея. Думаю, что и сестра ее, Аннета, такая же. Они время от времени перезваниваются, они же сестры… Но я чувствую, что они даже между собой неискренни. Словом, сейчас, когда мне уже значительно лучше и я могу уже сама позаботиться о себе, расплатись с этой Ольгой и отправь ее куда подальше! И с Аннетой тоже не церемонься. Конечно, я тебе только тетка, ты можешь не прислушиваться к моему мнению, но я люблю тебя, Таечка, как свою родную дочь, и не могу не предупредить…
Что-то с нервами… Я стою и плачу, и тут до меня доходит, что тетя Женя — единственный человек, которого я могла бы назвать своим, родным. И это просто удивительно, что существует на земле человек, с которым я могла бы откровенно поговорить об Аннете, об Ольге. Вот с Нестором не могла бы. Все равно я чувствовала всегда, что между нами — невидимая стена. Возможно, со временем она бы исчезла…
И тут до меня донеслись слова, которых я ну никак не ожидала услышать:
— Я вот о чем еще хотела тебе рассказать. Понимаешь, эта Ольга… Она сидела в палате после того, как мне сделали операцию. Мы были вдвоем. И я вдруг почувствовала, что должна задать ей этот вопрос… Ты прости меня, Тая, что я влезла в твою личную жизнь, но я притворилась полной дурой и спросила ее: почему Нестор выбрал тебя?
Я напряглась и искоса посмотрела на Аллена. Как хорошо, что он не слышит наш разговор!
— …И что? Что он ответил? Вернее… — Я замотала головой, понимая, что речь идет о мнении Ольги, а вовсе не Нестора. Хотя кто знает, может, я сейчас узнаю ту правду, которую всегда хотела (или все-таки не хотела?) знать.
— Она презрительно так, словно обращалась не ко мне, а так, вообще, говорила куда-то в пространство, выражая свои эмоции, ответила приблизительно следующее: «Влюбился в нее по уши. Вот и все! И это — необъяснимо». Думаю, что это верный ответ, и самое главное, этот факт всегда причинял — и продолжает причинять — ей боль. И знаешь почему? Да потому, что Нестор никогда не любил ее! Вот так, Таечка. Извини, что я отвлекаю тебя. Да… Хотела еще спросить: ты поможешь мне добраться до дома?
— До какого дома?
— До Воронежа, — ответила она тихо.
— Ты останешься со мной, и мы будем жить вместе. Пожалуйста, не бросай меня!..
Я услышала, как она всхлипнула.
— Теть Жень!
— Ничего… Просто… просто я так рада, что ты у меня есть! А я тебе помогу. Во всем помогу. Ладно, целую тебя, Таечка…
И — гудки.
Я посмотрела на Аллена.
— Это моя тетя. Ей сделали операцию на глазах, и она теперь прекрасно видит. Я так за нее рада… И вообще, все так хорошо!!!
А потом мы танцевали. За окнами крупными хлопьями падал снег. А нам было тепло, мы слушали Фрэнка Синатру, целовались, словом, вели себя так, как если бы нам все это приснилось. Нас охватило чувство полнейшей безнаказанности, свободы, безрассудства, бесшабашности, легкого безумия… Без… без… Сколько еще можно придумать этих «без…»! Мы оба потеряли голову. Он и я. Правда, у меня все больше и больше словно испарялось чувство, что я вижу перед собой того самого Аллена Рея, пианиста. Неужели Аннета была права, говоря Ольге, что я увлечена все же не классической музыкой, а реальным молодым мужчиной — Алленом Реем? Что ж, пусть! Но мне ведь и на самом деле не хочется сейчас слушать фортепьянные концерты и сонаты, фантазии и прелюдии. Мне хочется, чтобы Аллен обнимал меня в танце, шептал мне на ухо разные глупости, гладил меня по волосам и шутил, смеялся… Я все-таки надеялась, что он не просто отрабатывает обещанный ему фантастический гонорар. Или я ничего не смыслю в людях! (Хотя кто сказал, что я в них разбираюсь?)
Потом, утомившись от танцев, мы устроились на диване и уснули. Вернее, я-то не собиралась спать, возможно даже, что я надеялась на продолжение этого романтического вечера. Но Аллен уснул. Как ребенок, наигравшийся новыми игрушками, подаренными ему на Рождество. Его рука обнимала меня, а губы его касались моей шеи, и его теплое дыхание было мне приятно, словно мы действительно были любовниками и теперь спали, крепко обнявшись.
Анализировать эту ситуацию со стороны было делом опасным. Аннета бы, хлебнув виски, прокомментировала это так: сняла французского музыкантишку на Рождество со всеми вытекающими отсюда последствиями. В сущности, разве не такими словами определил вначале свое положение сам Аллен в ресторане, за ужином? «Другими словами, вы сняли меня… за два миллиона…»
Тетя Женя, любящая меня, узнав, с кем я провожу время и на каких условиях, сказала бы примерно так: «Ты, моя девочка, так настрадалась в жизни, что теперь можешь себе позволить познакомиться с хорошим человеком. И пусть у вас ничего и не получится, но ты сделала все, что хотела… Заполучила его себе на несколько дней. Конечно, сумма такая, что о ней лучше не думать, но ты сама приняла это решение. А твоя Аннета с сестрой пусть удивляются до конца своих дней!»
Мне казалось, что я несколько раз за ночь просыпалась, а потом, натянув повыше плед и не забыв прикрыть Аллена, снова погружалась в сладкий и очень спокойный сон. Пусть я обманывала себя мыслью, что сплю с любимым мужчиной, но этот обман приносил мне счастье. Я так расфантазировалась, что, проснувшись в очередной раз, представила себе, что меня разбудил плач нашего с Алленом ребенка. И тогда я вдруг подумала о том, что, вероятно, только сейчас я созрела для настоящей семьи, для детей. И я в этой своей иллюзии была не одинока — у меня был Аллен и наши дети. Правда, за эти свои фантазии мне придется расплатиться…
Я проснулась, но плач ребенка, однако, продолжался. Но чем дольше я прислушивалась к этим странным ночным звукам, тем лучше понимала, что плачет не ребенок: я слышу вопли вполне взрослых людей, они перебрасываются истеричными, срывающимися на фальцет рваными репликами. Я хотела было приподняться на локте, освободив ухо, чтобы слушать было удобнее, но не посмела потревожить сон Аллена. Вот так и лежала на одном боку, вслушиваясь в эти странные голоса и понимая, что они доносятся с улицы. Кто-то там отчаянно ругается, вопит, плачет… Потом как-то неожиданно все стихло. Словно драма разыгрывалась по телевизору, и вдруг его выключили. И в доме снова установилась плотная зимняя тишина.
Мне надо было в туалет, поэтому все равно надо было как-то высвободиться из объятий Аллена. За то время, что я проделывала осторожные движения по отвоевыванию своего плеча и бедра, я успела приревновать этого пригревшегося на моей груди парня к его девушке, с которой он вот так же, в обнимку, спал. Прошлое мужчины — как же это всегда тяжело! И в тот момент, когда мы ревнуем его к этому прошлому, рисуя себе весьма живописные реалистичные картины, мы не думаем, что и мужчина тоже ревнует, представляя себе не менее натуралистичные сцены с женщиной в главной роли.
Я встала и потянулась, разминая затекшие мышцы… И вдруг услышала:
— Salut!
Я почувствовала, как у меня под сердцем вздулась теплая морская волна.
— Salut! — ответила я так, словно мы обменивались приветами каждое божье утро.
— Я уснул… Устал… Перенервничал, — извиняющимся голосом пробормотал он, приподнимаясь и ловя мою руку. — Ты куда?
— Да вот… Хочу поленья в огонь подбросить… А ты спи, спи, я сейчас вернусь… — Я склонилась над ним и поцеловала. Аллен что-то пробормотал на своем птичьем языке, после чего, свернувшись и натянув плед до самого носа, снова погрузился в сон.
Я выскользнула из комнаты, с бьющимся сердцем миновала коридор, вошла в туалет. Остановилась перед зеркалом. Несмотря на то что я только что проснулась, выглядела я довольно-таки сносно. Конечно, мне хотелось бы узнать, понравилась ли я Аллену хотя бы немножко, но пока что неизменным оставался один факт: вместо того чтобы продемонстрировать мне свое влечение и желание, он, очутившись рядом со мной на диване, предпочел поспать. Что ж, и в этом я готова была его оправдать — сказывалось волнение и, быть может, даже страх перед неизвестностью, связанный с его пребыванием в Москве.
Я вышла из ванной комнаты и собиралась вернуться к Аллену, как вдруг почувствовала явственный запах чеснока. Очень странный и свежий запах. Будто кто-то стоял рядом со мной с тарелкой, полной морковно-чесночного салата. Но я ничего подобного не готовила! Уж тем более с чесноком.
Я, как собака, пошла на запах. Чем ближе к выходу, тем сильнее откуда-то несло чесноком. Теперь уже мое воображение нарисовало мне запеченную с чесноком курицу. Еще теплую. Я распахнула дверь на лестницу, спустилась на один пролет и оказалась перед другой дверью. За ней было другое крыло дома, где находились помещения для гостей: комната для них (или для прислуги), две кладовые (для белья и консервов) и морозильная камера.
Неожиданно я почувствовала позади себя какое-то движение, звуки мягко ступающих ног, резко повернулась и встретилась глазами с Алленом. Он улыбался во весь рот.
— Ты что, Таисия, решила сбежать? Бросить меня? — хохотнул он, обнимая меня сзади и целуя в затылок.
Я вздрогнула, но не испугалась. Даже обрадовалась, что он нашел меня, значит, соскучился, значит, ему меня не хватало!
— Аллен, ты ничего не чувствуешь?
— Чувствую, — он еще плотнее прижался ко мне.
— Аллен… Я серьезно!
— Я тоже! — Он снова поцеловал меня и даже попробовал развернуть лицом к себе, и тут я повторила свой вопрос:
— Аллен! Постарайся понять — что-то не так! Потяни носом!
— Что сделать? — не понял мой полукровка-гость. — Как это — потянуть носом?
Однако он нарочито громко втянул в себя воздух, и лицо его просто засияло.
— Ты не подумай, что я такой… как это… сейчас… обжора… вот, но пахнет очень хорошо. Вкусно! Так всегда пахнет, когда Соланж готовит la poule.
— Что? — не поняла я.
— Куру.
— А кто такая Соланж?
— Это наша служанка.
Понятно. Значит, я права, и эти запахи мне вовсе не померещились. Да и как вообще такое может померещиться, когда ароматы становятся все явственнее и явственнее?!
— А теперь послушай меня, Аллен, — я стала невероятно серьезной. — Этих запахов здесь быть не должно!
— Почему? Разве твоя служанка не могла приготовить тебе куру? Или… постой… Где твоя кухня? Где-то рядом? — Он огляделся, словно пытаясь понять, откуда же тянутся эти гастрономические запахи.
— В том-то и дело, что нет! Моя кухня находится в совершенно другом крыле дома. А здесь никто не живет. Это вот — комната для гостей. Она пуста. Это — кладовки, понимаешь?
— Да, да.
— А это — морозилка. Понял?
— Oui, I tout a compris. C’est bo. (Да, я все понял. Хорошо.)
— Что мы будем делать?
— Пойдем. — Он взял меня за руку и, все еще шутя и веселясь, потянул за собой, где, как ему казалось, и находился источник этого запаха.
Дверь в комнату прислуги была приоткрыта. Аллен просунул туда голову, воскликнул: «О!!!», я заглянула ему через плечо и увидела сначала освещенный настольной лампой накрытый стол (салаты, куски запеченной курицы, графин с красным вином, приборы, салфетки, розы в одной из моих любимых баварских вазочек)…
Аллен вежливо отодвинулся, пропуская меня вперед, и тут я увидела прямо под нашими ногами тело мужчины. На голубом узорчатом ковре образовалось темное пятно. Как в кино. Труп в комнате для прислуги! Вот прямо так и надо назвать роман, который я, быть может, когда-нибудь напишу.
Где-то в воздухе, в теплом и душном воздухе маленькой комнаты, проступило прозрачное лицо хохочущей Аннеты: «Вот, дорогая Таечка, получай подарочек, вернее, это вам общий подарочек — труп на двоих…»
Может, это все-таки розыгрыш?
Я не знала, что мне делать. Но делать-то что-то надо! Отчего-то у меня запылали уши. Я прямо чувствовала, как в них запульсировала кровь, словно это они первыми откликнулись на мое сильнейшее волнение. Потом очередь дошла до щек. Я даже приложила к ним прохладные ладони.
Закрыв глаза, я представила себе, что произойдет через мгновение. Аллен оттолкнет меня, обложит меня площадным русским матом (русские или полукровки, живущие за границей, ругаются матом особенно смачно) и скажет, что он не останется в моем доме ни на секунду. Потом он добавит еще что-нибудь оскорбительное, убийственное, после чего я просто вообще никогда не оправлюсь.
Я стояла, словно окаменев, прислонившись к дверному косяку, и понимала, что у меня нет сил произнести ни слова! Все было кончено. Сейчас меня обвинят в том, что я хотела его подставить. За два миллиона! Хотя какие миллионы, если мы с Аннетой перевели на счет Аллена только аванс — триста тысяч. Дешевая (хотя нет, не такая уж и дешевая) подстава! Эдакая подлость по отношению к известному пианисту… Но в чем тут смысл?
Все эти мысли пронеслись в моей голове, как горячий ветер. Они буквально обожгли мое сознание, и я повела с собою внутренний диалог, представляя себя то на своем месте (что было совсем нетрудно), то на месте Аллена и пытаясь спрогнозировать, что же сейчас произойдет, к чему мне надо быть готовой?
Прошло всего лишь несколько секунд с тех пор, как я увидела, судя по всему, труп мужчины.
— Послушай, Таисия, он жив, быть может?
К моему величайшему удивлению, Аллен осторожно приблизился к телу, достал носовой платок, обмотал им руку и попытался повернуть голову этого человека, чтобы заглянуть ему в лицо, как я поняла. Я не увидела лица, но Аллен все же повернул его голову, после чего, пожав плечами, спросил:
— Ты знаешь, кто он?
И тогда я, немного справившись с волнением, тоже вошла в комнату и обошла тело, чтобы увидеть лицо мужчины. И сразу же ахнула. Да, я знала, кто это! Подумалось еще тогда, что, будь это Нестор, я удивилась бы куда меньше (начиталась в свое время сюрреалистичных романов), нежели сейчас.
— Аллен, это Алексей! Личный тренер Людмилы, моей соседки!
— Тренер? Но что он делает в твоем доме?!
Тон, которым он задавал мне эти вопросы, был скорее удивленным, чем осуждающим, чего я так боялась. То есть он словно бы и не допускал мысли, что я его обманываю. Он был пока еще на моей стороне, и это потрясло меня.
— Я не знаю. Он никогда не был в этом доме! И я видела его, исключительно когда бывала у Людмилы.
— Он мертв. Это точно. Как ты понимаешь, мне не хотелось бы оставлять здесь отпечатки своих пальцев, поэтому я не трогаю его лицо… Но и так видно, что он… гм… неживой. Кстати, вот, смотри, — он взглянул куда-то в сторону, и я увидела валявшуюся на ковре бронзовую статуэтку Гекаты.
Очень опасный предмет, вспомнилось мне. Еще когда Нестору привезли ее в подарок, кажется, это был предпоследний день его рождения, он сказал мне, что эта металлическая девушка (со змеями вместо волос, с факелом в руке, оседлавшая некое мифическое животное с лошадиным крупом, птичьими когтистыми лапами, да еще и с ангельскими крыльями) очень ему напоминает меня. Я тогда не обратила внимания на его слова и уж тем более не заинтересовалась, чем вообще примечательна эта богиня и что она собою олицетворяет. Меня беспокоило на тот момент одно-единственное — у этой бронзовой скульптуры слишком много острых граней, начиная с иглы факельного огня, когтей и хвоста животного и заканчивая застывшими в металле, развернутыми крыльями с угрожавшими уколоть вас кончиками перьев… Я представила себе, что если в нашем доме когда-нибудь появятся дети и как-то случайно уронят на себя эту статуэтку, то она расцарапает их в кровь, а то и вовсе разорвет нежную детскую кожу, не говоря уже о том, что одним только факелом этой странной богини можно запросто выколоть глаз. Мне довольно было только намекнуть на это Нестору, и он совершенно равнодушным тоном посоветовал мне поставить Гекату в комнату для гостей, благо у нас они почти никогда не бывали, не говоря уже о том, чтобы кто-то посторонний ночевал в нашем доме.
На факеле и на левой передней ноге (копыте, лапе) животного, на котором восседала Геката, была кровь. Она блестела красивыми рубиновыми каплями при свете ночной лампы. Кто-то схватил в порыве чувств довольно тяжелую статуэтку и с размаху ударил ею по голове тренера Алексея (и одновременно любовника Людмилы).
— Предлагаю сначала все хорошенько обдумать, а потом уже принимать решение, что делать с трупом, — сказал Аллен, нахмурившись.
Другой бы на его месте мгновенно сбежал, удрал бы, прихватив папку с нотами, и только бы его и видели! Как Золушка, он оставил бы в спешке свой башмак на ступенях парадного крыльца. И вот Аллен — не виртуальный, явившийся мне из глубин моих фантазий и мечтаний, пианист, а просто молодой мужчина, которого я еще толком не знала, — предлагал мне все обдумать.
— Хорошо, — я посчитала своим долгом с ним согласиться, тем более что у меня в голове внезапно образовалась какая-то предательская холодная пустота. Как если бы мне прямо в мозги надули морозного воздуха.
Мы вернулись в гостиную, я машинально зачем-то подбросила в камин еще одно полено, хотя огонь уже пылал так, что оранжевые блики плясали на противоположной стене комнаты и теплая розовость плавилась на стеклах и зеркалах.