Что больше всего раздражало Валентину в то время, да и по сей день периодически беспокоило ее, так как даже после смерти Питера не вся правда вышла наружу, — так это то, что он, одержимый жаждой власти, принудил ее творить вещи, которые на деле отображали его характер, тогда как сам он писал проникнутые любовью и миром статьи, которые, по сути, должны были принадлежать ей. В те дни имя Демосфен тяжким грузом лежало на ней.
Все, что она публиковала под этим псевдонимом, несло в себе ложь, и даже эта ложь принадлежала не ей, а Питеру. Ложь во лжи.
«Но не теперь. Это не могло продолжаться три тысячи лет. Я сделала это имя своим. Я написала исторические труды и составила биографии, которые оказали влияние на мышление миллионов ученых всех Ста Миров и помогли изменить лицо целых наций. Это для тебя слишком, Питер. И это чересчур для человека, которого ты пытался из меня сотворить».
Однако, глядя на статью, которую только что закончила, она понимала, что, хоть и избавилась от власти Питера, все равно осталась его ученицей. Всему, что она знала о риторике, полемике — и демагогии в том числе, — она научилась либо у него самого, либо по его настоянию. И несмотря на то что использовала это во благо, она тем не менее по-прежнему манипулировала людьми, то есть занималась тем, что было так по душе Питеру.
Питер стал Гегемоном и правил человечеством на протяжении шестидесяти лет, в самом начале Великого Исхода. Именно он объединил все спорящие друг с другом группировки и общины, чтобы одним совместным усилием заслать космические корабли в миры, где когда-то обитали жукеры, и дальше, на освоение новых, более пригодных для жизни планет. К моменту его смерти почти все из Ста Миров были уже освоены, а к остальным направлялись суда с колонистами. И прошла еще тысяча лет, прежде чем Звездный Конгресс снова объединил расселившееся по Вселенной человечество под централизованной властью, но память о первом истинном Гегемоне — Гегемоне — лежит в основе той истории, которая сделала возможным единство человечества.
Из нравственной пустыни, которую представляла собой душа Питера, пришли гармония, единство и мир. Тогда как наследием Эндера, по мнению человечества, являлись убийство, насилие и ксеноцид.
Эндер, младший брат Валентины, человек, на встречу с которым направлялись сейчас она сама и вся ее семья, был мягким, именно его она любила и в детстве пыталась защитить. Он был хорошим. Да, он обладал жестокостью, которая могла поспорить даже с жестокостью сердца Питера, но ему хватало совести страшиться собственного бессердечия. Она любила его столь же страстно, как ненавидела Питера; и когда Питер изгнал младшего брата с Земли, которой намеревался править и далее, Валентина полетела вместе с Эндером — наконец она сумела найти в себе силы отречься от личной власти Питера, которая довлела над нею.
«И вот все начинается сначала, — подумала Валентина, — снова я вернулась в политику».
— Передача, — отрывисто произнесла она нарочито бесстрастным голосом, давая таким образом терминалу понять, что это команда к выполнению.
Слово «передача» возникло в воздухе прямо над ее статьей. Обычно, когда она заканчивала какой-либо научный труд, ей нужно было ввести информацию о назначении передачи, переслать статью издателю круговым путем — так, чтобы след не привел к Валентине Виггин. Сейчас, однако, странный дружок Эндера, работающий — сразу понятно — под псевдонимом Джейн, позаботится обо всем за нее; нелегко переложить сообщение, посланное летящим на субсветовой скорости судном, на обыкновенный язык, чтобы его понял каждый находящийся на планете анзибль, для которого время течет в пятьсот раз медленнее.
А поскольку связь с космическим кораблем обычно сжирала большую часть времени планетарных анзиблей, таким путем посылали лишь навигационную информацию и неотложные приказы. Только высочайшим чинам в правительстве и службе обороны разрешалось передавать пространные сообщения. Валентина никак не могла понять, каким же образом Джейн удается выделить столько анзиблей на расшифровку статей, умудряясь вместе с тем сохранить в тайне источник провокационных документов. Более того, Джейн находила время, чтобы передавать на корабль опубликованные в компьютерных сетях отклики на работы Валентины, сообщая обо всех спорах и уловках, которыми правительство намеревалось препятствовать проникновению пропаганды Демосфена в массы. В общем, кем бы ни была эта самая Джейн, а Валентина подозревала, что за этим именем скрывается глубоко законспирированная организация, проникшая в высшие эшелоны правительственной власти, она безусловно была очень хороша. И безрассудно храбра. Однако, раз уж Джейн с готовностью подвергалась сама — и подвергала всю организацию — подобному риску, Валентина взяла на себя задачу производить на свет как можно больше статей и эссе, настолько сильнодействующих и опасных, насколько это было в ее силах.
«Если слово можно использовать в качестве смертельного оружия, я должна предоставить в их распоряжение весь свой арсенал».
Но вместе с тем она оставалась женщиной, а даже революционерам позволяется иметь личную жизнь, не так ли? Мгновения радости, или удовольствия, или, может быть, облегчения, урываемые то здесь то там… Стараясь не обращать внимания на боль в спине после продолжительного сидения на одном месте, Валентина поднялась с кресла и выбралась из крошечного кабинета, в действительности бывшего кладовкой — до того, как они приспособили судно для своих целей. Она немножко стыдилась своей радости, направляясь в каюту, где ждал ее Джакт. Многие великие революционные пропагандисты без труда выдержали бы трехнедельное воздержание. А может, нет? Она усмехнулась, подумав, освещал ли кто-нибудь данный аспект их жизни.
Она все еще гадала, с какой стороны исследователь подойдет к столь щепетильному вопросу, когда очутилась около четырехместной каюты, которую они делили с Сифте и ее мужем Ларсом. Ларс вошел в семью буквально за несколько дней до отлета, как только понял, что Сифте не шутит, говоря, что покидает Трондхейм. Не самое приятное ощущение — делить каюту с новобрачными. Входя в комнату, Валентина каждый раз чувствовала себя так, будто непрошеной вторгалась в чужую жизнь. Но выбора не было. Несмотря на то что корабль оказался космической яхтой класса люкс со всеми удобствами, о которых можно было только мечтать, он не предназначался для перевозки такого количества людей. Однако это было единственное судно на орбите Трондхейма, которое более или менее подходило их целям, поэтому они его и взяли.
Их двадцатилетняя дочь Ро и Варсам, шестнадцатилетний сын, разместились в соседней каюте вместе с Пликт, которая, являясь лучшим другом семьи, одновременно выполняла роль их воспитателя. Обслуживающий персонал яхты, решивший отправиться с ними (нельзя же было всех уволить и бросить на Трондхейме), занимал остальные две каюты. Мостик, столовая, камбуз, гостиная, каюты — все судно было заполнено людьми, старающимися сдерживать накапливающееся раздражение и не взрываться по каждому поводу.
В коридоре, впрочем, никого не было видно, и Джакт уже успел пришпилить к двери записку:
Не беспокоить под страхом смерти.
И подпись: Владелец судна.
Валентина открыла дверь. Джакт опирался о косяк изнутри; от неожиданности Валентина даже тихонько вскрикнула.
— Как приятно узнать, что лишь при виде меня ты кричишь, от удовольствия.
— От страха.
— Заходи же, моя милая бунтовщица.
— Вообще-то, знаешь ли, владелица судна — я.
— Что принадлежит тебе, принадлежит и мне. Я женился на тебе исключительно ради твоего состояния.
Она зашла в каюту. Он прикрыл дверь и защелкнул замок.
— Вот, значит, как? — спросила она. — Стало быть, я для тебя что-то вроде недвижимости?
— Небольшой клочок земли, который я могу боронить, засевать и с которого потом соберу урожай — все в свое время. — Он протянул к ней руки, и она шагнула ему в объятия. Его ладони скользнули по ее спине, остановились на плечах. Его руки всегда очень нежно держали ее, никогда не сдавливали, не сжимали.
— Наступила поздняя осень, — прошептала она. — Скоро придет зима.
— Стало быть, опять пришло время боронить, — отозвался Джакт. — Или, может быть, развести костер и попытаться согреть старую хижину перед наступлением холодов?
Он поцеловал ее, словно в первый раз.
— Если бы ты сегодня еще раз предложил мне выйти за тебя замуж, я бы сказала «да», — зажмурилась Валентина.
Они повторяли друг другу одни и те же слова много-много раз. И все-таки улыбались при этом, потому что каждый раз говорили правду.
* * *Оба судна почти завершили свой танец в пространстве, описывая огромные петли, слегка поворачиваясь на месте, — наконец они встретились и соприкоснулись. Миро Рибейра наблюдал за происходящим с мостика космического корабля, плечи его ссутулились, голова откинулась на спинку кресла. Всем остальным эта поза показалась бы неестественной. На Лузитании мать, увидев его сидящим так, обязательно бы подошла и начала суетиться, настаивать, чтобы он позволил ей подложить подушку: ведь ему будет удобнее. Она, казалось, так и не поняла, что только в этой на вид неловкой позе, сгорбившись, он без каких-либо усилий может держать голову прямо.
— Наступила поздняя осень, — прошептала она. — Скоро придет зима.
— Стало быть, опять пришло время боронить, — отозвался Джакт. — Или, может быть, развести костер и попытаться согреть старую хижину перед наступлением холодов?
Он поцеловал ее, словно в первый раз.
— Если бы ты сегодня еще раз предложил мне выйти за тебя замуж, я бы сказала «да», — зажмурилась Валентина.
Они повторяли друг другу одни и те же слова много-много раз. И все-таки улыбались при этом, потому что каждый раз говорили правду.
* * *Оба судна почти завершили свой танец в пространстве, описывая огромные петли, слегка поворачиваясь на месте, — наконец они встретились и соприкоснулись. Миро Рибейра наблюдал за происходящим с мостика космического корабля, плечи его ссутулились, голова откинулась на спинку кресла. Всем остальным эта поза показалась бы неестественной. На Лузитании мать, увидев его сидящим так, обязательно бы подошла и начала суетиться, настаивать, чтобы он позволил ей подложить подушку: ведь ему будет удобнее. Она, казалось, так и не поняла, что только в этой на вид неловкой позе, сгорбившись, он без каких-либо усилий может держать голову прямо.
Он бы терпеливо снес ее хлопоты, потому что спорить с ней — попусту тратить силы. Мать постоянно находилась в движении и думала настолько быстро, что никогда не могла задержаться хотя бы на минутку и выслушать его. С тех пор как он, перелезая через силовой барьер, отделяющий человеческую колонию от леса свинксов, повредил себе мозг, его речь стала невыносимо медленной, ему трудно было говорить, а остальным — понимать его. Брат Миро, Квим, увлекшийся религией, сказал ему как-то, что он должен благодарить Бога за то, что вообще может хоть что-то сказать, — первые несколько дней Миро не мог произнести ни слова и общался посредством алфавита, указывая то на одну букву, то на другую. Может, так было даже лучше. Во всяком случае, Миро тогда молчал; ему не приходилось слышать свой собственный голос. Глухой, неуклюжий звук, мучительная медлительность. У кого в семье хватало терпения выслушивать его? Даже в тех, кто выслушивал, а это были Эла, его младшая сестра, его друг и отчим Эндрю Виггин, Голос Тех, Кого Нет, и, естественно, Квим, — даже в них, Миро чувствовал, постепенно накапливалось нетерпение. Они старались закончить за него предложение. Они все время пытались поторопить ход событий. Поэтому, пусть даже они утверждали, что хотят говорить с ним, пусть сидели рядом и слушали его, все же он не мог свободно общаться. Он не мог складно выражать свои мысли; ему были недоступны длинные, сложноподчиненные предложения, потому что, когда он добирался до конца, слушатели уже успевали забыть, что же было в начале.
Человеческий мозг, заключил Миро, как и компьютер, может воспринимать информацию только при определенной скорости ее поступления. Чуть промедлишь — и внимание слушателя уже ушло, информация потеряна.
И не только для слушателя. Миро хотел быть честен с собой — он был так же нетерпелив, как и они. Когда он думал о том громадном усилии, которое требовалось от него, чтобы объяснить какую-нибудь сложную мысль, когда он предчувствовал, как будет пытаться создавать слова непослушными губами, языком и челюстями, когда он вспоминал, сколько времени теперь это отнимает, у него мигом пропадало желание что-либо говорить. Его ум устремлялся вперед и вперед, он был стремителен, как прежде, он обрабатывал такое количество информации, что временами Миро мечтал о том, как бы отключить мозг совсем, чтобы он чуточку помолчал, дал ему отдохнуть. Но все его мысли оставались при нем, ему не с кем было поделиться ими.
За исключением Джейн. Он мог говорить с Джейн. Впервые она появилась на терминале у него дома, ее лицо обрело очертания на экране компьютера. «Я друг Голоса Тех, Кого Нет, — сказала она ему. — Сейчас посмотрим… Думаю, мы сумеем сделать так, чтобы этот компьютер побыстрее откликался на команды». Тогда-то Миро и обнаружил, что только с Джейн он может нормально общаться. Во-первых, она обладала безграничным терпением. Она никогда не заканчивала за него предложений. Она могла подождать, пока он сам договорит до конца, поэтому он никогда не чувствовал, будто его подгоняют, будто он надоедает ей.
И, что еще более важно, ему теперь не надо было произносить слова полностью, как он делал это раньше, когда разговаривал с людьми. Эндрю подарил ему личный терминал — компьютер-передатчик, заключенный в драгоценный камень и подобный тому, который Эндрю носил у себя в ухе. С этого наблюдательного пункта, при помощи встроенных в камень датчиков, Джейн могла считать каждый звук, который он производил, уловить каждое движение его головы. Ему не надо было завершать каждый звук, от него требовалось только начать, а она уж сама все поймет. Поэтому он мог лениться. Он научился говорить быстрее, и Джейн его понимала.
Кроме того, он мог говорить молча. Он двигал одними губами; необходимость в неловком, лающем, подвывающем голосе — на большее горло теперь просто не было способно — отпала. Поэтому, когда он общался с Джейн, он говорил быстро и временами даже забывал, что теперь он калека. С Джейн он вновь почувствовал себя самим собой.
В данный момент он находился на мостике грузового судна, которое всего пару месяцев назад доставило на Лузитанию Голос Тех, Кого Нет. Он страшился встречи с Валентиной. У него просто не было выхода, иначе он бы никогда не оказался здесь. Ему совсем не хотелось встречаться с сестрой Эндера Валентиной или с кем бы то ни было. Если б он только мог навсегда остаться на этом корабле и беседовать с одной лишь Джейн, он бы удовольствовался этим.
Нет. Теперь ему никогда не быть довольным собой.
По крайней мере эта Валентина и ее семейство — что-то новенькое. На Лузитании он знал всех, во всяком случае, всех, кого действительно ценил: все научное общество, людей образованных и понимающих. Он был настолько хорошо знаком с ними, что ничего не мог поделать с собой: он чувствовал жалость, скорбь, сожаление, когда люди разговаривали с ним. И когда они смотрели на него, все до одного видели разницу между тем, каким он был и каким стал. В их глазах читалось слово «потеря».
Теперь же существовала вероятность, что новые люди — Валентина и ее семья — увидят в нем другого человека.
Но вряд ли. Чужаки, посмотрев на него, увидят куда меньше, уж это точно, чем те, кто знавал его до случившегося. По крайней мере мать, Эндрю, Эла, Кванда, да и все остальные тоже, знали, что он обладает умом и способен понять выдвигаемые теории.
«А что подумают мои новые знакомые при виде меня? Они увидят тело, которое атрофировано, переломано, мои волочащиеся по полу ноги, увидят мои руки, неловко, по-звериному хватающие ложку, — точь-в-точь трехлетний младенец, услышат мою глухую, едва разборчивую речь; и они сразу сделают вывод, они поймут, что такой человек просто не способен понять даже мало-мальски сложный процесс.
Зачем я здесь?
Я не случайно оказался здесь. Я ушел. Я прилетел сюда не для того, чтобы встретиться с этими людьми. Я воспользовался предлогом, чтобы покинуть Лузитанию. Я бежал. Только я обманывался. Я думал о полете, длящемся тридцать лет, но ведь это для них он будет столько длиться. Я же — я улетел всего полторы недели назад. Не срок вообще. А время моего добровольного затворничества уже подходит к концу. Дни, которые я провел наедине с Джейн — она внимала мне так, словно я до сих пор человеческое создание, — эти дни закончились».
Почти. Он чуть не произнес вслух слова, из-за которых встреча могла бы вообще не состояться. Он мог бы украсть корабль Эндрю и отправиться в полет длиною в вечность — и больше не встретил бы ни единой живой души.
Но подобный поступок был не в его стиле — пока. Он еще не безнадежно впал в отчаяние. Он мог еще сделать что-то такое, что оправдало бы дальнейшее существование в этом теле. И, возможно, встреча с сестрой Эндрю положит начало новой жизни.
Суда сближались. Кабели-пуповины выныривали из их недр и слепо шарили в пространстве, нащупывая друг друга. Миро наблюдал за происходящим по экрану монитора, время от времени выслушивая отчеты компьютера об успешном завершении очередного этапа стыковки. Корабли всеми доступными способами соединялись в одно целое, так чтобы оставшуюся часть пути до Лузитании проделать вместе. Во время полета они будут подпитывать друг друга. Так как судно Миро предназначалось прежде всего для перевозки грузов, оно могло принять на борт лишь жалкую горстку людей, но зато позволяло разместить какую-то часть оборудования. Совместными усилиями компьютеры двух космических кораблей просчитывали идеальный вариант размещения пассажиров и груза.
Покончив с этим, они принялись за расчеты: какую скорость после стыковки должны развить суда, чтобы достичь субсветового предела. Связь между компьютерами должна быть идеальной, расчеты очень сложны и требуют высокой точности, машины должны знать досконально, что несут суда и на что они способны. Калькуляция была завершена еще прежде, чем закончилась установка переходной камеры, по которой можно было переходить из корабля в корабль.