Он посмотрел на Тодда так пристально, что тот отвел глаза.
— Где-то в глубине души ты мне не нравишься. И ничто меня не заставит тебя полюбить. Ты насильно вошел в мою жизнь. Ты — незваный гость в моем доме. Ты заставил меня открыть склепы, которые лучше было не трогать, потому что я обнаружил, что некоторые мертвецы похоронены заживо и кое в ком из них до сих пор теплится жизнь.
Ты и сам запутался в этом, но думаешь, мне тебя жаль? Боже упаси. Ты сам себе постелил, чего ж тут удивляться, что спать жестко? Мне тебя не жаль, я не люблю тебя, хотя и начал слегка уважать. Так что не испытывай моего терпения и не проси объяснять дважды. Мы можем взять эти два документа и сжечь их здесь, на кухне. И все равно история не закончится. Мы останемся там же, где и теперь.
— Я вас не понимаю.
— Конечно, ты ведь никогда не задумывался о последствиях того, что начал. Но послушай меня, мальчик. Если мы сожжем наши письма в этой банке, откуда мне знать, что ты не оставил копии? Даже две или три? В библиотеке есть ксерокс и за пять центов каждый может снять копию. За доллар ты сможешь развесить мой смертный приговор на всех углах ближайших двадцати домов. Четыре мили смертных приговоров. Подумай об этом. Откуда мне знать, что ты этого не сделал?
— Я… нет, я… я… — Тодд понял, что запутался и заставил себя замолчать. Дуссандер только что описал такое коварство, которое ему просто в голову не приходило. Он хотел было сказать это, но понял, что Дуссандер ему не поверит, и это было ужасно. Он снова закрыл рот, на этот раз щелкнув зубами.
— Даже если найти третье, незаинтересованное лицо, все равно останутся сомнения. Так что, поверь мне, мальчик, проблема неразрешима.
— Черт, — тихо выругался Тодд.
Дуссандер сделал большой глоток из кружки и посмотрел на Тодда через ее край.
— А теперь скажу тебе кое-что еще. Во-первых, если откроется твое участие в этом деле, наказание будет не сильным. И вполне возможно, — более того, скорей всего об этом никогда не напишут в газетах. Я как-то пугал тебя колонией, когда сильно боялся, что ты расколешься и все расскажешь. Но верил ли я в это сам? — Нет. Я просто пугал тебя, как отцы пугают детей утопленником и другими подобными существами, чтобы они приходили домой засветло. Не верю, что тебя отправят в колонию в стране, где убийц выпускают на свободу после двух лет сидения в тюрьме перед цветным телевизором. Но я все равно мог бы испортить тебе жизнь. Есть записи… да и слухи. Слухи и сплетни. Такой сочный скандал не заплескивается сразу. Он должен вызреть, как вино. И конечно же, с каждым годом твоя виновность будет возрастать. Твое молчание будет казаться все более гнусным. Если узнают правду сейчас, то скажут: «Да он еще ребенок!», не зная, какой взрослый ребенок ты на самом деле. Но что они скажут, мальчик, если правда обо мне выплывет вместе с фактом, что ты все знал аж с 1974, но никому не сказал, а ты уже будешь в колледже? Будет катастрофа. Для молодого человека, только начинающего дело… просто страшный суд. Ты понимаешь?
Тодд молчал, но Дуссандер, казалось, был доволен.
Он кивнул.
И кивая, сказал:
— А во-вторых, я не верю, что у тебя есть письмо.
Тодд постарался сохранить спокойствие на лице, но опасался, что глаза его расширились от ужаса. Дуссандер алчно изучал его, и Тодд вдруг осознал со всей беспощадностью, что старик, должно быть, допросил сотни, а то и тысячи людей. Он был специалистом. Тодду показалось, что его череп стал стеклянным, и все мысли вспыхивали в нем крупными буквами.
— Я спросил себя, кому бы ты мог довериться. Кто твои друзья… с кем ты общаешься? Кто пользуется доверием такого самонадеянного хладнокровного маленького мальчика? Ответ один: никто.
Глаза Дуссандера сверкнули.
— Сколько раз я изучал тебя и сравнивал шансы. Я тебя знаю, знаю твой характер, — конечно, не все, все узнать невозможно: чужая душа — потемки. И я ведь так мало знаю о том, где и с кем ты бываешь вне стен этого дома. Поэтому я думал: «Дуссандер, а может, ты ошибаешься? Неужели после стольких лет ты хочешь, чтобы тебя поймали и даже убили только потому, что ты недооценил пацана?» Может, если бы я был помоложе, я бы рискнул — преимущество бесспорно, а шансы пацана малы. Мне очень странно, знаешь, но чем старше становишься, тем меньше проигрыш в вопросах жизни и смерти… и все равно все больше консерватизма.
Он снова посмотрел Тодду в лицо.
— Я еще кое-что тебе скажу, а потом пойдешь, куда хочешь. Я должен сказать, что если я сомневался в существовании твоего письма, не вздумай так же думать о моем. Документ, описанный мною, существует. И если я умру сегодня… то завтра… все выйдет наружу. Все.
— Значит, мне ничего не остается, — сказал Тодд. Ему с трудом удалось выдавить смешок. — Разве не так?
— Нет, кое-что есть. С годами твоя власть надо мной будет становиться слабее, потому что как бы ни были мне дороги жизнь и свобода, американцам, да и израильтянам тоже, они будут нужны все меньше и меньше.
— Да? Тогда почему же они не выпустили этого Шпеера?
— Если бы его схватили американцы — те, что отпускают убийц, — они бы отпустили его, — сказал Дуссандер. — Неужели американцы смогли бы выдать израильтянам девяностолетнего старика, чтобы его там повесили, как Эйхманна? Думаю, нет. В стране, где на первых страницах городских газет помещают фотографии пожарных, снимающих котят с деревьев, это вряд ли возможно.
Нет, твоя власть надо мной будет ослабевать, так же как моя над тобой — расти. В природе нет ничего неизменного. И придет время, — если я доживу, — когда я решу, что твое знание уже не имеет значения. Тогда я уничтожу документ.
— Но ведь до этого с вами может произойти все, что угодно! Несчастный случай, болезнь…
Дуссандер пожал плечами.
— На все воля Божья, мой мальчик. Мы не властны над тем, что случится.
Тодд долго глядел на старика — очень долго. В рассуждениях Дуссандера были лазейки — должны быть. Выход для них обоих или только для него одного. Способ отказаться от сделки и вырваться на свободу. Перед его глазами стояла черная неотвратимость предстоящих лет, он почти осязал это…
Он вспомнил героя мультфильма с молотом, подвешенным у него над головой. Когда он окончит школу, Дуссандеру будет восемьдесят, и это будет еще не конец, когда он получит диплом Бакалавра, Дуссандеру будет восемьдесят четыре — тоже не слишком много, а когда он напишет диссертацию после аспирантуры — в тот год Дуссандеру исполнится восемьдесят шесть, и он все еще может быть в безопасности.
— Нет, — сказал он глухо, — я не могу этого принять.
— Мой мальчик, — мягко сказал Дуссандер, и Тодд впервые с ужасом услышал легкое ударение на первом слове. — Мой мальчик. Тебе придется.
Тодд смотрел на него, чувствуя как во рту напухает язык, заполняя все горло и не давая дышать. Потом развернулся и выбежал из дома.
Дуссандер безразлично смотрел, как он уходит, а когда хлопнула дверь и стихли шаги, что означало, что мальчик сел на велосипед, он закурил. Конечно, никакого сейфа не существует, нет и документа. Но мальчик поверил, отчаянно поверил. Значит, ему ничего не грозит. Все, конец.
Но это еще не был конец.
В эту ночь им обоим приснилось убийство, и оба проснулись со смешанным чувством ужаса и веселья.
Тодд, проснувшись, ощутил уже знакомую липкость внизу живота. Дуссандер, надел свою гестаповскую форму и снова лег в постель, ожидая, когда успокоится его сердце. Форма была из дешевой ткани и уже начала протираться.
В своем сне Дуссандер, наконец, добрался до лагеря на вершине холма. Железные ворота сначала распахнулись перед ним, а потом захлопнулись за спиной с металлическим лязгом. И ворота, и забор вокруг лагеря были под током. Его изможденные голые преследователи бросались на забор волнами — одни за другими. Дуссандер смеялся над ними, гордо прохаживаясь взад и вперед, выпятив грудь и надев фуражку под особенным правильным углом. Густой, пьянящий запах жареной плоти наполнил черный воздух, и проснувшись в южной Калифорнии, он подумал о фонариках из тыквы с прорезанными глазами и ртом, и о ночи, когда вампиры заходят на голубой огонек.
За два дня до отъезда Бауденов на Гавайи Тодд пришел на заброшенную станцию, откуда когда-то уходили поезда в Сан-Франциско, Сиэтл и Лас-Вегас, а еще раньше — ходил трамвай до Лос-Анджелеса.
Уже были сумерки. Выше, на большом шоссе, большинство автомобилей уже зажгли парковочные огни. Несмотря на теплую погоду, Тодд был в легкой куртке., За поясом у него торчал разделочный нож, завернут: в старое полотенце. Он купил его на распродаже в универмаге, окруженном автостоянками.
Он заглянул под платформу, где месяц назад валяло бродяга. Мозг его напряженно работал, но впустую: все мысли казались черными на черном.
Он заглянул под платформу, где месяц назад валяло бродяга. Мозг его напряженно работал, но впустую: все мысли казались черными на черном.
Под платформой был тот же бродяга, а может и другой, они все так похожи.
— Эй, — окликнул его Тодд. — Эй, тебе деньги нужны?
Бродяга повернулся, моргая. Он увидел широкую солнечную улыбку Тодда и начал улыбаться в ответ. Через секунду сверкающий острый нож молнией опустился и рассек его небритую правую щеку. Брызнула кровь. Тодд увидел, как лезвие ножа сверкнуло в открытом рту бродяги… и его кончик коснулся левого угла губ, превратив улыбку в жуткий безумный оскал. Теперь нож рисовал улыбку, он вырезал ее, как тыкву накануне Ночи всех святых.
Он сделал тридцать семь ударов ножом. Он считал. Тридцать семь, считая первый, поперек щеки, превративший слабую улыбку бродяги в ужасный звериный оскал. Бродяга перестал кричать после четвертого удара. После шестого прекратил попытки отползти. Тогда Тодд залез под платформу и закончил работу там.
По дороге домой он выбросил нож в реку. Брюки его были в крови. Он сунул их в стиральную машину и включил режим холодной стирки. После стирки на них оставались едва заметные пятна, но это не волновало Тодда. Со временем пятна поблекнут. На следующий день он почувствовал, что не может поднять правую руку даже до уровня плеча. Отцу он сказал, что повредил ее, играя в выбивного с ребятами в парке.
— На Гавайях все пройдет, — сказал Дик Бауден, потрепав сына по волосам. И вправду, все прошло. Когда он вернулся домой, рука была, как новая.
13
Снова июль.
Дуссандер, одетый в один из своих костюмов (но не в самый лучший), стоял на автобусной остановке, ожидая последний местный автобус, чтобы добраться домой. Сейчас без четверти одиннадцать вечера. Он был в кино, смотрел легкую задорную комедию, которую очень любил. С самого утра у него хорошее настроение, особенно после того, как получил открытку от мальчика. Это был глянцевый снимок пляжа Вайкики со снежно-белыми свечками отелей на заднем плане. На обороте всего несколько строк:
Дорогой мистер Денкер,
Какое это крутое место! Я каждый день плаваю. Мой отец поймал большую рыбу, а мама утонула в книжках (шутка). Завтра мы идем смотреть вулкан. Постараюсь в него не свалиться. Надеюсь, у вас все в порядке.
Будьте здоровы,
Тодд.Он все еще слегка улыбался, вспоминая последние строки, когда кто-то тронул его за рукав.
— Мистер?
— Да?
Он настороженно повернулся, опасаясь грабителя, и тут же почувствовал вонь. Запах пива, гнилых зубов, застарелого пота и мятной жевательной резинки смешались в неповторимый букет. Обладателем его оказался бродяга в широких помятых брюках. На нем была фланелевая рубашка, на ногах полуразвалившиеся кроссовки, склеенные грязными полосами липкой ленты. Лицо, возвышающееся над этим живописным костюмом, казалось снятым с креста.
— У вас нет лишнего гривенника, мистер? Мне надо в Лос-Анджелес. Там мне работу предлагают. Мне только нужен гривенник на экспресс. Я бы не стал просить, но это шанс для меня.
Дуссандер нахмурился, но потом снова улыбнулся:
— Ты действительно хочешь проехать на автобусе?
Бродяга слабо улыбнулся, не понимая.
— А что если поехать ко мне домой, — предложил Дуссандер. — Я могу дать тебе выпить, поесть, примешь душ, поспишь на кровати. А взамен мне просто нужен собеседник. Я старик. Живу один. Мне так не хватает иногда компании.
Улыбка бродяги вдруг стала более ясной, по мере прояснения ситуации. Перед ним был старик — педик, любящий поболтать.
— Совсем один? Да?
Дуссандер ответил на широкую, понимающую усмешку вежливой улыбкой.
— Только попрошу сидеть от меня подальше в автобусе. Ты ужасно воняешь.
— Тогда ты не захочешь, чтобы я провонял твою квартиру, — сказал вдруг бродяга с характерным для пьяниц достоинством.
— Пошли, автобус придет через минуту. Сойдешь на следующей остановке после меня и вернешься на два квартала назад. Я буду ждать тебя на углу. А утром посмотрим, сколько я смогу дать. Может, доллара два.
— А может, и все пять, — просветленно сказал алкаш. Его достоинство, пьяное или какое-то там еще, было забыто.
— Может быть, может быть, — нетерпеливо сказал Дуссандер. Он уже слышал рокот дизеля приближающегося автобуса. Затем сунул кварту — 25 центов, стоимость билета — бродяге в ладонь и отошел на несколько шагов, не оглядываясь.
Бродяга стоял в раздумье, когда из-за горизонта показались огни автобуса. Он все еще стоял и хмурился над монетой, когда старый педик, не оглянувшись, сел в автобус. Бродяга пошел было прочь, но потом, в последнюю секунду, изменил направление и вскочил в автобус прямо перед тем, как захлопнулись двери. Бросив кварту в кассу с таким видом, словно ставил сто долларов в рискованной игре, он прошел мимо Дуссандера, едва взглянув на него, уселся в хвосте и задремал. А когда проснулся, старого богатенького педика уже не было. Бродяга вышел на следующей остановке, не зная точно, та это или нет, да и не сильно беспокоясь об этом.
Он прошел два квартала назад и увидел неясную фигуру у светофора. Это был старик-педик. Педик смотрел, словно ожидая, когда бродяга подойдет.
На секунду бродяге вдруг захотелось повернуться, убежать и забыть об этом эпизоде.
Но старик схватил его выше локтя… и хватка оказалась на удивление крепкой.
— Хорошо, что ты пришел, — сказал старик. — Я рад, что ты пришел. Мой дом здесь недалеко.
— Может даже десять, — сказал бродяга, позволяя себя вести.
— Может и десять, — согласился старик-педик, а потом рассмеялся. — Кто знает.
14
Наступил год двухсотлетия Америки.
Тодд заходил навестить Дуссандера раз шесть за время после возвращения с Гавайских островов летом 1975 и до поездки с родителями в Рим как раз перед юбилеем, когда гремели барабаны, развевались флаги, парады кораблей приближались к кульминации. Тодд получил специальное разрешение уйти на каникулы раньше — с 1-го июня, и они вернулись за три дня до 4 июля.
Эти посещения были довольно приятны для обоих: оказалось, что могут проводить время вполне цивилизованно. Они были немногословны, больше молчали, чем разговаривали, а их разговоры усыпили бы любого агента ФБР. Тодд рассказывал старику, что встречается с девушкой по имени Анжела Ферроу. Он не сходит по ней с ума, но она — дочь одной из маминых подруг. Старик рассказал Тодду, что занялся плетением циновок, потому что прочитал, что такие занятия полезны при его подагре. Он показал? Тодду несколько своих работ, и Тодд послушно их похвалил.
Мальчик немного вырос, правда (на целых пять сантиметров)? Дуссандер не бросил курить? (Нет, но ему пришлось уменьшить количество, потому что сейчас сильно кашляет). Как его учеба? (Тяжело, интересно, получает одни пятерки и четверки, его проект о солнечной энергии вышел в финал Олимпиады по физике, и теперь Тодд думает о специализации по антропологии, а не по истории, когда поступит в колледж). А кто в этом году подстригал газон Дуссандера? (Рэнди Чемберс из соседнего квартала, неплохой парень, но немного толстоват и медлителен).
За этот год Дуссандер на своей кухне разделался с тремя бродягами, К нему раз двадцать подходили на остановке автобуса, и он семь раз предлагал «выпивку-обед-ванну-постель», Два раза ему отказали, в двух случаях бродяги просто ушли с квартами, которые Дуссандер им дал на автобус. Поразмыслив, он придумал, как с этим быть: купил проездной билет. Такой билет стоил два доллара пятьдесят центов, годился на пятнадцать поездок и не принимался в местных винных магазинах.
В последнее время в очень теплые дни Дуссандер стал ощущать неприятный запах, исходящий из подвала. В такие дни он старался не открывать ни окон, ни дверей.
Тодд Бауден нашел спящего бродягу в заброшенной дренажной штольне за пустырем на Сиенага-Вэй — это было в декабре, на Рождественских каникулах. Несколько минут он стоял, руки в карманах, смотрел на бродягу и дрожал. Он приходил на этот пустырь уже шестой раз за последние пять недель, всегда в куртке, застегнутой наполовину, чтобы скрыть слесарный молоток, засунутый за ремень. Наконец, 1 марта опять наткнулся на бродягу — неважно, того самого или другого, — но удовольствия получил массу. Начал с молотообразного конца инструмента, а потом в какой-то момент (не помнит точно когда, все расплывалось в красном тумане) перешел на гвоздодер и искромсал им лицо несчастного.
Для Курта Дуссандера бродяги были как бы несколько циничным способом умиротворения богов, который он, наконец, открыл или открывал. Бродяги были забавой. Они поддерживали жизненный тонус. Он даже начал думать, что годы, прожитые в Санто-Донато — до появления на пороге мальчика с большими голубыми глазами и широкой американской улыбкой, — были временем преждевременной старости. Тогда ему было только шестьдесят восемь. Сейчас чувствовал себя намного моложе, чем тогда.