«Накануне эвакуации в Куйбышев части Совнаркома, – рассказывал Чадаев, – я зашел в комнату охраны, где находился генерал Н.С. Власик, чтобы попрощаться с ним… Начальник охраны Сталина с огорчением воспринял весть о моем отъезде…
– Но ничего, – сказал он, – скоро вернетесь.
– Да я уверен, – ответил я.
– Уверен в этом и товарищ Сталин, – сказал он.
– А не было разговора о том, что и он на крайний случай временно переберется к нам в Куйбышев? – спросил я.
– Я знаю, – сказал Власик, – был разговор между Сталиным и Ждановым. Хозяин твердо и решительно заявил, что не может быть и речи об этом: он остается на своем посту в Москве…
В последующем Вознесенский, Калинин, Поскребышев и некоторые другие руководящие работники мне подтвердили, что Сталин действительно не собирался эвакуироваться куда-либо из Москвы…»
И все-таки вопрос о намерениях Вождя волновал исследователей. И, отвечая Феликсу Чуеву: «Были ли у Сталина колебания в октябре 1941 года – уехать из Москвы или остаться?» – Молотов прокомментировал эту тему так:
«Это чушь, никаких колебаний не было. Он не собирался уезжать из Москвы. Я выехал всего на два-три дня в Куйбышев и оставил там старшим Вознесенского. Сталин сказал мне: «Посмотри, как там устроились, и сразу возвращайся».
Правда, попытки «эвакуировать» Верховного в Куйбышев были. Рыбин свидетельствует: «…По совету Маленкова и Берии Хрущев услужливо предложил Сталину для безопасности покинуть Москву. Верховный молча взял его под руку и вывел, точнее – выставил из кабинета».
Впрочем, мог ли поступить иначе человек, в «имени» которого отражалась крепость стали? Молотов признал, что поговорить с ним об эвакуации прямо никто не решался. Тогда попробовали узнать его намерения косвенно. Его спросили:
– Товарищ Сталин, когда отправить из Москвы полк охраны?
На это Сталин сухо ответил:
– Если будет нужно – я этот полк сам поведу в атаку» [73] .
Конечно, он понимал, что эти неуклюжие попытки «эвакуировать» его, прорывавшиеся со стороны ближайшего окружения, прежде всего являлись следствием опасения за собственные судьбы.
Слухи об отъезде правительства из столицы вызвали панику в кругах интеллигенции, евреев и обывателей. Началось бегство из Москвы административных работников, уничтожение архивной документации, грабежи брошенных магазинов.
Народная «пролетарская» Москва тоже восприняла проявление трусости «интеллигентов» с гневом. Вспоминая об октябрьских событиях 41-го, москвич, художественный редактор Г.В. Решеткин пишет: «16 октября… Застава Ильича. Отсюда начинается шоссе Энтузиастов. По площади летают листы и обрывки бумаги, мусор, пахнет гарью. Какие-то люди то там, то здесь останавливают направляющиеся к шоссе автомобили. Стаскивают ехавших, бьют их, сбрасывают вещи, расшвыривая их по земле. Раздаются возгласы: бей евреев! Вот появляется очередная автомашина. В кузове пачка документов, сидит сухощавый старик, рядом красивая девушка. Старика вытаскивают из кузова, бьют по лицу, оно в крови. Девушка заслоняет старика. Кричит, что он не еврей, что они везут документы. Толпа непреклонна».
Возникшую в столице панику и связанную с ней анархию следовало остановить. И 17 октября по поручению Сталина секретарь Московского комитета партии А.С. Щербаков выступил по столичной радиосети. «За Москву, – сказал он, – будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови… Каждый из вас, на каком бы посту он ни стоял, какую бы работу ни выполнял, пусть будет бойцом армии, отстаивающей Москву от фашистских захватчиков».
Само собой разумеется, что охрана Вождя предпринимала необходимые меры для непредвиденного случая. За Абельмановской заставой на территории дровяного склада стоял охраняемый поезд, а на Центральном аэродроме был приготовлен самолет летчика В. Грачева, но «Сталин там не появлялся».
Верховный главнокомандующий не намеревался покидать столицу, но ситуация волновала его. Поздним вечером Сталин возвращался на дачу. Шел густой снег. «Можайское шоссе за городом, – вспоминал Рыбин, – оказалось запруженным отступающими красноармейцами и спасавшимися от фашистов беженцами. Среди людей понуро брели коровы и свиньи. Перед машиной появилась женщина, которая едва тянула санки с домашним скарбом и двумя плачущими детишками. Не торопя шофера двигаться с места, Сталин удрученно смотрел на это жутковато-безмолвное шествие… Трудно сказать, о чем он думал. Но в полночь, когда на даче собралось Политбюро, после требования везде наводить железный порядок, он внезапно пригласил в кабинет сестру-хозяйку Истомину и спросил:
– Валентина Ивановна, вы собираетесь из Москвы эвакуироваться?
– Товарищ Сталин, Москва – наш родной дом, ее надо защищать! – смело заявила она.
– Слышите, как думают москвичи? – сказал Сталин…»
Конечно, не все москвичи были настроены столь «оптимистично», но паническое бегство начальствующей интеллигенции вызвало возмущение трудовой Москвы. Различия в образе мыслей и чувств между чиновничьей прослойкой и обыкновенными, «рядовыми» русскими людьми были очевидными.
Все в городе стало иным. Рабочие Москвы сутками не выходили из заводских цехов, жители работали на строительстве оборонительных рубежей. Но некоторые были деморализованы. Им казалось, что пришла пора менять ценности. Орготдел МГК ВКП(б) сообщал, что 16—17 октября более 1000 членов и кандидатов в члены партии уничтожили свои партийные билеты и кандидатские карточки.
Люди, примкнувшие к власти из корыстных соображений, спешили урвать последний куш. В справке военной комендатуры того времени отмечалось: «…по неполным данным, из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников… За время с 16 по 18 октября сего года бежавшими работниками было похищено наличными деньгами 1 484 000 рублей, разбазарено ценностей и имущества на сумму 1 051 000 рублей и угнано 100 легковых и грузовых машин».
На улицу выползали те, кто втайне ждал немцев. В докладной записке Первомайского райкома партии указано: «В особо напряженные дни (15—18 октября), когда у магазинов скапливались большие очереди, распространялись… провокационные слухи, появлялись антисемитские настроения. Некто, одетый в форму красноармейца, убеждал людей не покидать Москву. Так как «Гитлер несет порядок и хорошую жизнь».
Но больше всего народ озлобился на интеллигенцию и людей из управленческого слоя, спешивших покинуть столицу. 18 октября толпа в «две-три тысячи» человек перегородила шоссе Энтузиастов, не выпуская из города автомобили; «несколько машин в кювете, шум, крик: «Бросили Москву! Дезертиры!».
Однако и в «творческой» среде люди были разными. Говорили, что солист Большого театра С.Я. Лемешев, выйдя из машины у Казанского вокзала, убежденно заявил: «А почему я, собственно, должен ехать в Куйбышев, когда Сталин находится в Москве».
В эти трудные и для многих непредсказуемые дни к Москве было приковано внимание всего мира. Командование Вермахта уже предвкушало финал – победный конец этой непростой войны. В отчете штаба Гепнера было записано: «Падение Москвы кажется близким…»
Действительно, 18 октября немцы овладели Малоярославцем и Можайском. Сталин понимал, что сдача столицы могла сломить волю народа, но он хотел знать настроения тех, кто представлял высшие слои государства, и на следующий день на заседание ГКО он пригласил руководящих советских и партийных работников.
Совещание началось вечером в пустынном и затемненном Кремле. После сообщения секретаря горкома партии Щербакова командующий Московским военным округом генерал Артемьев доложил о борьбе с паникой и о ходе эвакуации. Очевидец пишет: «После них поднялся Сталин. Он не пошел к трибуне, а спустился к тем, кто сидел в зале. Наступила напряженная тишина. Все ждали, что Сталин скажет самое главное, самое важное. А он, пристально вглядываясь в лица, без вступления спросил: «Будем защищать Москву или отходить?»
Тишина стала еще более напряженной. Конечно же, никто не мог сказать о том, что Москву придется оставить. Он повторил: «Я спрашиваю каждого из вас. Под личную ответственность. – Он подошел к секретарю райкома, который сидел в первом ряду. – Что скажете вы?» Сталин обошел и спросил почти всех присутствующих. И все говорили о готовности защищать Москву.
Повернувшись к Маленкову, Сталин сказал: «Пишите постановление ГКО». Маленков с готовностью взялся за ручку, склонился к бумаге. Он писал медленно и неуверенно. Сталин подошел к нему. Глядя через плечо, он прочитал написанное. Затем забрал листы и, передав их Щербакову, приказал: «Записывайте».
Уже первые продиктованные им слова были необычайными. Не такими, как в официальных постановлениях и приказах: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100—120 километров западнее Москвы, поручается командующему Западным фронтом Жукову… Оборона города на его подступах возлагается на начальника гарнизона города Москвы т. Артемьева».
Так начиналось постановление ГКО № 813 от 19 октября. Это был суровый документ, но он и не мог быть иным. Враг находился на подступах к городу. ГКО постановил: «1. Ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение… Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…»
Москва стала прифронтовым городом. Паника и беспорядки в столице были прекращены. Для обеспечения особого положения коменданту Москвы генерал-майору Синельникову были предоставлены войска НКВД, милиция и добровольные рабочие отряды.
За два месяца действия этого постановления было «расстреляно по приговору Военного трибунала» 357 человек. В справке военной комендатуры отмечается: «Большинство осужденных к высшей мере наказания являются дезертиры, шпионы, мародеры, контрреволюционеры и изменники Родины… Осуждено к тюремному заключению… 4741 человек».
Теперь улицы Москвы перегородили баррикады и противотанковые надолбы. Ночью во время налета вражеской авиации десятки прожекторов пропарывали черноту неба, вспыхивали и мгновенно гасли разрывы зенитных снарядов. Тушившие «зажигалки» добровольцы видели с крыш домов полыхающий край горизонта, где проходил фронт. Он вплотную приблизился к городу.
Город как бы замер. Закрылись учреждения, опустел Кремль, непривычная пустота царила и в Генеральном штабе. «В должность начальника Генерального штаба, – пишет Василевский, – я фактически вступил 15 октября 1941 года. Шапошников в то время приболел и выехал в Арзамас вместе почти со всем Генеральным штабом.
Сталин вызвал меня и приказал мне возглавить группу Генерального штаба в Москве при нем, оставив для этого восемь офицеров… Я стал возражать, что такое количество – восемь человек – не может обеспечить необходимый масштаб работы… что нужно больше людей. Но Сталин стоял на своем и повторил, чтобы я оставил восемь офицеров… и я сам – девятый».
В этот решающий для существования государства момент руководство обороной Москвы практически замкнулось на Сталине. Осмысливая доклады Василевского, связываясь непосредственно с командующими фронтами и армиями, одновременно он готовил резервы. «Резервы, резервы, резервы… – вспоминал Каганович. – Он им придавал исключительное значение и держал их так вот. Если что-то и выдавал в первые месяцы войны – по крохе – одному, второму, третьему… Говорил: выжимай из себя, что можешь, и если потом увидишь, что уже все исчерпано, я тебе помогу».
Положение действительно было тяжелым. Из штабов поступала только тревожная информация. В этот момент не выдерживали нервы у многих, и даже у генералов стали появляться мысли о неизбежности сдачи Москвы. Приняв командование Западным фронтом, 15 октября Жуков представил Сталину план уничтожения танковых группировок на своем участке линии обороны. Он намеревался использовать поступившие в его распоряжение четыре танковые бригады.
Сталин не возразил против этого предложения, однако контратаки не удались, и 19 октября «пришлось подготовить план отхода с Можайского рубежа». Штаб Жукова оказался в зоне досягаемости артиллерии противника. «Долгое время – пишет Б. Соколов, – историки ломали голову: почему до конца Московской битвы штаб Жукова неизменно оставался в деревне Перхушково?»
Ситуация прояснилась, когда стало известно, что еще в 50-е годы бывший командующий Московским военным округом генерал П.А. Артемьев рассказывал на встрече с артистами Большого театра: «В середине октября и несколько позднее, когда враг подошел вплотную к Москве, мы, командный состав, чувствовали себя недостаточно уверенно, что удержим Москву. Даже командующий Западным фронтом Жуков попросил у Сталина подкрепление, но не получил ни одного солдата. Его штаб в Перхушкове был полуокружен немцами, и у Жукова сдали нервы. Он попросил Верховного перевести свой штаб на Белорусский вокзал. Сталин ему ответил: «Если вы попятитесь до Белорусского вокзала, я займу ваше место…»
Маршал Голованов рассказывал об обстоятельствах этого эпизода: «Жуков прислал генерала Соколовского к Василевскому… чтобы тот в Генштабе принял узел связи для Западного фронта. Василевский с недоумением позвонил об этом Сталину, и тот дал нагоняй Жукову. Жуков предлагал сдать Москву, и так оно и было бы, если бы не Сталин… А ведь этот факт нисколько не принижает роли Жукова, а показывает, сколько сомнений и какими усилиями советского народа была достигнута победа под Москвой.
Но сравнивать в этом деле Жукова с Кутузовым тоже нельзя, ибо сдача Москвы в 1941 году значила для нас куда больше, чем в 1812-м, когда она не была столицей. Жуков не мог знать того, что знал Сталин и что стало всем нам известно значительно позже: с падением Москвы против нас на востоке выступала Япония, и воевать в то время сразу на два фронта…»
Долгое время антисталинисты усиленно эксплуатировали миф, по которому Вождь якобы «панически боялся фронта» и «ни разу не выезжал на фронт». Это была ложь. Впрочем, долгое время о некоторых фактах просто не знали или не хотели знать и историки. Об одной из его поездок в 1943 году речь пойдет дальше, но, как свидетельствует Серго Берия, только «в период обороны Москвы Сталин выезжал на фронт дважды».
«Меня, – пишет он, – поразила сама организация этих поездок. Никем и никогда они заранее не планировались. Например, когда он выезжал в район Волоколамска, внезапно вызвал Жукова и моего отца и сообщил… что намерен побывать в этот день на одном из участков фронта. Никакой, повторяю, предварительной подготовки. В этом отношении, убеждался и сам я не раз, был он очень оригинальным человеком…
Здесь не было саморекламы. Вне всяких сомнений, для защитников Москвы да и для всей воюющей страны выезд Верховного главнокомандующего на фронт – событие. Пожелай Сталин, и пропаганда преподнесла бы его так, как надо. Но, как я понял, Сталин в этом абсолютно не нуждался и явно исходил из других соображений. Во всяком случае, пресса о таких поездках молчала.
…Верховный какое-то время провел на командном пункте, осмотрел передний край немцев, и мы возвратились в Москву. Лишь там я узнал, чем был вызван этот выезд на фронт. Оказывается, накануне ему доложили разведданные о том, что немцы готовят последний удар на Москву и сосредоточили на этом участке фронта большие танковые силы. Позднее выяснилось… что в ходе минувших боев немцы выдохлись и резервов для проведения крупной наступательной операции не имели. Убедившись в этом на месте, Сталин приказал возвращаться в столицу.
Уезжали, как и приехали, без лишней помпы. Сталин в той же шинели без знаков различия, в обычной шапке-ушанке сел в машину, и мы тронулись» [74] .
Конечно, в эти дни смертельной опасности Верховный главнокомандующий абсолютно не задумывался: как оценят его поступки историки. Его мысли были заняты совершенно иными проблемами. Он усиленно готовил резервы, но пока ставил перед командующими армиями задачи обескровить врага.
Он понимал, что в планы противника входит намерение окружить советскую столицу, и, чтобы усилить защиту с севера, Сталин произвел очередную реорганизацию системы обороны. Еще 17 октября Сталин разъединил правый фланг войск Западного фронта, отделив три армии – 22, 29, 30-ю, и образовал из них Калининский фронт под командованием генерала И.С. Конева. В штабе Жукова облегченно вздохнули, теперь объем задач Западного фронта сужался.
Между тем положение на фронте оставалось напряженным, не все войска проявляли мужество и стойкость, и обстановка требовала самых чрезвычайных мер. 21 октября Жуков и Булганин потребовали от Военного совета 43-й армии: «В связи (с) неоднократным бегством с поля боя 17 и 53 сд (стрелковой дивизии. – К. Р. ) приказываю: «В целях борьбы с дезертирством выделить к утру 22.10 отряд заграждения, отобрав в него бойцов вдк (воздушно-десантный корпус). Заставить 17 и 53 сд упорно драться, и в случае бегства выделенному отряду заграждения расстреливать на месте всех, бросающих поле боя».
На следующий день, в новом приказе, они потребовали от командарма 43-й армии генерал-майора Голубева: «На 17-ю дивизию немедленно послать Селезнева, командира 17 сд немедленно арестовать и перед строем расстрелять».
В приказе войскам Западного фронта № 054 от 4 ноября сообщалось, что «за невыполнение приказа фронта по обороне (района) Руза и сдачу г. Руза без боя (командир дивизии подполковник) Герасимов и (бригадный комиссар) Шабалов расстреляны перед строем». Конечно, это была не парадная гримаса войны, но на войне как на войне.
В особо критических ситуациях Сталин был вынужден перебрасывать на ответственные участки обороны дополнительные силы из своих стратегических резервов, и германские генералы все чаще ощущали, что уже теряют инициативу.