В немецком обзоре «Штурм у ворот Москвы» отмечается: «23 октября авангард 10-й танковой дивизии вышел к перекрестку дорог на большой автостраде Москва – Смоленск, между Шелковкой и Дороховом, в 21 км восточнее Можайска. Эта автострада – единственная сквозная дорога с запада на восток, главная артерия Центрального фронта. Это хорошо понимает противник. Для большевиков не осталось тайной, как важна большая автострада немецким тыловым службам…
25 октября 10-ю танковую дивизию сменила 7-я пехотная дивизия, прибывшая из Вереи. Уже во время смены начался ураганный огонь противника. На следующий день противник начинал одну атаку за другой, ибо 26 октября на этот участок поступил приказ о немедленном овладении перекрестком дорог и прорыве на Можайск. Наша пехота вступила в бой с совершенно свежей большевистской дальневосточной дивизией… Разгорелись жестокие кровавые бои…
В районе скрещения дорог непрерывно грохотал ураганный огонь советской артиллерии и ракетных установок. Земля дрожала под тяжестью разрывов. Пехотинцы окапывались в грязи и за развалинами домов, создавая узлы сопротивления. Один за другим вступали в бой советские танки. Всю Шелковку можно сравнить с огромной адской кухней… Только 27 октября натиск противника ослабел».
В этом бою немцам пришлось выдержать контратаки 82-й мотострелковой дивизии полковника Г.П. Карамышева. Ожесточенные бои разгорелись в этот период и на Волоколамском направлении, которое обороняла 16-я армия генерал-лейтенанта К.К. Рокоссовского. 23 октября вышли из окружения войска Брянского фронта; начав оборону Тулы, они сорвали попытку Гудериана захватить город, и он вынужден был двинуться в обход его.
«Итоги октябрьских событий, – пишет Василевский, – были очень тяжелы для нас. Армия понесла серьезные потери. Враг продвинулся почти на 250 км… Однако достичь целей, поставленных планом «Тайфун», противнику не удалось… Группа армий «Центр» была вынуждена временно прекратить наступление…»
Появление на фронте свежих советских дивизий не было случайностью. Сталин отдавал себе отчет, что победителем этого сражения станет та сторона, которая своевременно мобилизует свои внутренние резервы. Еще в начале второго немецкого наступления на Москву он принял смелое и ответственное решение. Это произошло в первых числах октября.
Первый секретарь Хабаровского крайкома в годы войны Е.А. Борков свидетельствует: «По аппаратной сверхсекретной связи мне позвонил Сталин… За годы работы на Дальнем Востоке да и в других местах Сталин мне никогда не звонил. Поэтому я был чрезвычайно удивлен, когда услышал в трубке его голос…»
Сталин предложил секретарю краевого комитета партии срочно вылететь в Москву вместе с командующим Особым Дальневосточным фронтом генералом армии Иосифом Родионовичем Апанасенко.
«Прибыли в Москву, – продолжает Борков, – первого или второго октября в полночь. На аэродроме нас ожидали. Посадили в машину и привезли прямо в Кремль… Сопровождающий нас генерал зашел в кабинет доложить о нашем прибытии, тут же возвратился, широко открыл дверь и промолвил: «Товарищ Сталин просит вас зайти».
Хозяин кабинета тепло поздоровался за руку. Поздравил нас с благополучным прибытием и пригласил сесть за длинный стол, покрытый зеленым сукном. Он сначала не сел, молча ходил по кабинету, остановился против нас и начал разговор: «Наши войска на Западном фронте ведут очень тяжелые оборонительные бои, а на Украине полный разгром… Украинцы вообще плохо себя ведут, многие сдаются в плен, население приветствует немецкие войска».
Небольшая пауза, несколько шагов по кабинету туда и обратно. Сталин снова остановился возле нас и продолжал: «Гитлер начал крупное наступление на Москву. Я вынужден забирать войска с Дальнего Востока. Прошу вас понять и войти в наше положение».
…Сталин не пытался узнать наше мнение, он разложил свои бумаги на столе и, показывая пальцем на сведения о наличных войсках нашего фронта, обращаясь к Апанасенко, начал перечислять номера танковых и механизированных дивизий, артиллерийских полков и других особо важных соединений и частей, которые Апанасенко должен немедленно отгрузить в Москву.
Сталин диктовал, Апанасенко аккуратно записывал, а затем тут же в кабинете, в присутствии хозяина, покуривающего люльку, подписал приказ и отправил зашифрованную телеграмму своему начальнику штаба к немедленному исполнению».
Командующий Особым Дальневосточным фронтом генерал армии Апанасенко получил распоряжение «немедленно отправить восемь полностью укомплектованных и вооруженных дивизий в Москву. Темпы отправки были столь высокими, что войска из лагерей уходили на станции погрузки по тревоге».
Из 19 дивизий, входящих в состав фронта и стоявших на границе Маньчжурии, оккупированной Японией, Апанасенко отправил по приказу Сталина 18. За 1941—1942 годы Особый Дальневосточный фронт перебросил на запад страны 23 стрелковые дивизии и несколько десятков маршевого пополнения. Отправленные в обстановке строгой секретности, они назывались «сибирскими». Это они обеспечили перелом в битве за Москву.
В отличие от его генералов и маршалов, решавших важные задачи на том или ином участке фронта, которые все же были ограничены посильным кругом охватываемых человеческим умом вопросов, Сталин работал на пределе человеческих возможностей. Он замкнул на себе не только ход ведения боевых действий. Он должен был предусмотреть и учесть все: и потребности армии, и возможности тыла. Одновременно с руководством Московской битвой Сталин принимал решительные меры для быстрейшего ввода в действие эвакуированных на восток предприятий.
В конце октября вступала в стадию завершения грандиозная по размаху эвакуация. Английский историк А. Буллок вынужден признать: «Перемещение от десяти до двенадцати миллионов рабочих на восток в условиях неразберихи военного времени и по крайне немногочисленным железнодорожным магистралям, к тому же задыхавшимся от перевозок боевой техники на Запад, не имело аналогов в мировой истории. Никогда прежде не предпринималось чего-либо похожего. Но это было только полдела, ибо вместе с людьми… в восточные регионы СССР были эвакуированы сотни предприятий, сотни тысяч станков, прокатных станов, прессов, молотов, турбин и моторов… 1360 крупных предприятий – в большинстве своем военных… На следующий год производство этих двух видов вооружений превысило германское… достижения русского народа на экономическом фронте при советской системе и под руководством Сталина были потрясающими… ».
К концу октября войска группы армий «Центр» были остановлены на Можайской линии обороны. Операция «Тайфун» захлебнулась. Немаловажным для повышения боеспособности армии в этот момент стало и то, что с наступлением холодов по приказу Ставки в первых числах ноября войска получили зимнее обмундирование – полушубки, ватники и шапки.
Сталин учел опыт войны с Финляндией. Столица оборонялась. Она ощетинилась на своих рубежах, на всех подступах к ее стенам. В немецких отчетах отмечена мощность советской обороны: «Дивизии СС и танковая дивизия… преодолевают полосу врытых в землю огнеметов, с электрическим зажиганием, противотанковые препятствия всех видов… Минные поля, проволочные заграждения, систему дотов, эскарпы и непросматриваемые позиции в лесах… Сильный огонь артиллерии… пулеметов и ракетных установок… (советские) танки были хорошо замаскированы в лесах или в особых подземных ангарах, откуда они неожиданно появляются в виде подвижных дотов, делают несколько выстрелов и исчезают вновь… Своими новыми ракетными установками, которые одним залпом рассеивают на небольшой территории 16 снарядов, большевики пытались запугать наступающих… По ночам еще светятся горящие деревни, окрашивая низкие темные облака в кроваво-красный цвет».
И хотя знаменитые «катюши», или, как называли реактивные установки немцы, «сталинские органы», уже исполняли мелодию предстоявшего берлинского финала войны, германский генеральный штаб еще не терял уверенности в неизбежном успехе. Впрочем, в поражении Сталина не сомневались не только немцы.
Правда, премьер-министр Великобритании проявил осторожность. 24 октября 1941 года Уинстон Черчилль спрашивает начальника английской военной разведки генерал-майора Дэвидсона: «…Каковы, по вашему мнению, шансы на то, что Москва падет еще до зимы? Я сам расцениваю эти шансы 1:1».
Но уже в дни московского наступления командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок тревожно записывал в свой дневник: «Все частные успехи в общем и целом ничего не значат. Группа армий фактически разодрана на части… мы застряли. А между тем русские выигрывают время для пополнения своих разбитых дивизий и усиления обороны, ежели учесть, что в их распоряжении шоссейные и железные дороги вокруг Москвы. Это очень скверно!»
Однако Москва оставалась в осаде, и современники понимали, что течение войны может изменить только Сталин. 4 ноября в Елоховском соборе, в день праздника Казанской Богоматери, состоялась литургия, на которой впервые прозвучало многолетие Сталину. Протодиакон храма Святителя Николая отец Иаков низким, звучным баритоном провозгласил: «Богохранимой стране Российской, властям и воинству ея… и первоверховному Вождю…» И молящиеся вдохновенно грянули: «Многая лета!» В декабре 1941 года в открытом неподалеку от передовой храме в Ельне состоялось молебствие с пожеланием победы советским воинам и провозглашением многолетия вождю всех народов – товарищу Сталину. К нему были обращены взоры и надежды всех слоев населения страны, от него ждали чуда народы оккупированных государств.
В конце октября в столицу, повидать отца, приехала его дочь. «В Москву, – писала С. Аллилуева, – я приехала 28 октября – в тот самый день, когда бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади… Все были возбуждены… Кругом лежали и висели карты, ему докладывали обстановку на фронтах. Наконец он заметил меня…
– Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев? – спросил он…
– Нет, – ответила я, – там организовали специальную школу из эвакуированных детей, их очень много, – сказала я, не предполагая, какова будет его реакция. Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как делал всегда, когда что-либо его задевало.
– Как? Специальную школу? – Я видела, что он приходит постепенно в ярость.– Ах вы! – он искал слова поприличнее. – Ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Власик – подлец, это все его рук дело! – Он был уже в гневе, и только неотложные дела и присутствие других отвлекли его от этой темы».
Но, решая материальные и тактико-стратегические вопросы войны, он учитывал и психологическую сторону. За грандиозной битвой титанов следил весь мир, и в первую очередь народы воюющих государств. Понимая важность моральных аспектов войны, он не мог пренебречь фактором, подчеркивающим стойкость советской столицы, – и он положил его на чашу весов. Он показал народам страны и мира, что немцы обречены на поражение.
В эти последние дни октября, 28-го числа, Сталин вызвал командующего войсками Московского округа генерала Артемьева и командующего ВВС генерала Жигарева… Очевидец пишет: «Через десять дней, – напомнил он, – праздник Октябрьской революции. Будем проводить парад на Красной площади?»
Генералы оторопели. Москва была в эвакуационных конвульсиях. Город затянуло дымное марево – жгли бумаги в учреждениях. О параде мысли не возникало.
– Я еще раз спрашиваю: будем проводить парад на Красной площади? – повторил он вопрос.
Артемьев неуверенно начал:
– Но обстановка… Да и войск нет в городе. Артиллерия и танки на передовой… Целесообразно ли?
Наступила пауза.
– Но ГКО, – Сталин кивнул на членов Политбюро, сидевших за столом, – считает: необходимо провести парад. Он будет иметь громадное воздействие не только на москвичей – на всю армию, на всю страну».
Сталин не ошибался в своих расчетах. Это внимание к психологическим моментам, составлявшим часть человеческого естества, характерная черта его интеллекта. Она прослеживается по множеству воспоминаний его современников.
В ночь на 29 октября Сталин позвонил Василевскому, спросив, мог бы он написать постановление о присвоении очередного воинского звания одному из генералов.
«Я ответил согласием, – вспоминал Василевский, – и спросил, о присвоении какого звания и кому идет речь…»
Услышав свою фамилию, я попросил освободить меня от выполнения этого поручения. Сталин, шутя, ответил: «Ну, хорошо, занимайтесь своими делами. А уж в этом мы обойдемся как-нибудь и без вас».
Звания генерал-лейтенанта, кроме Василевского, получили еще два генерала из оперативной группы Генштаба, один стал генерал-майором.
Конечно, Сталин мог ограничиться формальным изданием приказа. Но он воспользовался случаем, чтобы подчеркнуть свою личную расположенность к генералу. Сталин с его тонким пониманием психологии прекрасно знал, что будет означать для молодого военачальника оценка его заслуг, проявленная самим Главнокомандующим.
Это была и мудрость руководителя, и человеческая благодарность. «Это внимание, – пишет Василевский, – проявленное к нам, тронуло нас до глубины души… И.В. Сталин бывал и вспыльчив, и несдержан в гневе. Тем более поразительной была эта забота в условиях крайне тяжелой обстановки… В особо напряженные дни он не раз говорил нам, ответственным работникам Генштаба, что мы обязаны изыскивать в сутки для себя и для своих подчиненных как минимум пять-шесть часов отдыха, иначе, подчеркивал он, плодотворной работы получиться не может.
В октябрьские дни битвы за Москву Сталин установил для меня отдых от 4 до 10 часов утра и проверял, выполняется ли это требование. Случаи нарушения вызывали крайне серьезные и в высшей степени неприятные для меня разговоры. Разумеется, это не была мелкая опека, а вызывавшаяся обстановкой необходимость».
Оставшись в столице с небольшой оперативной группой офицеров Генштаба, Сталин образовал узкий круг людей, руководивших всем. По существу, в эти тяжелейшие для страны дни «Ставкой» был Сталин, «Генштабом» – Василевский. Они стали мозгом и нервной системой армии, от которых тянулись нити к фронтам, напрягавшим все силы в решающем сражении.
В этой невероятно напряженной обстановке, когда решался вопрос жизни и смерти государства, он не забывал ни о чем. Это выразилось и в неукоснительном соблюдении уже сложившихся советских традиций. Как настрой камертона, их незабываемая торжественная привычность заставляла забиться в унисон сердца страны.
6 ноября 1941 года в Москве состоялось торжественное собрание, посвященное 24-й годовщине Октябрьской революции. Оно проходило не как обычно, в Большом театре, а на платформе станции метро «Маяковская», ставшей общим залом на две тысячи мест. Перед сценой для Президиума расположились ровные ряды кресел. Приглашенные спускались на эскалаторе в огромное помещение, где по одну сторону ярко освещенной станции, с обрамленными полированным металлом рельефными колоннами, у платформы стоял метропоезд с банкетными столами – бутерброды, закуска, напитки.
Строгая дворцовая красота зала придавала обстановке необычную торжественность, казавшуюся более приподнятой, чем в мирные дни. Правительство прибыло на поезде к противоположной платформе. И через несколько минут тишину эфира нарушили слова: «Говорит Москва! Передаем торжественное заседание Московского Совета…»
Будет без преувеличения сказано, что вся страна слушала Сталина, затаив дыхание. Он охарактеризовал ход войны и говорил о потерях Советского Союза. В докладе он указал, что «опасность для нашей страны… не только не ослабла, а наоборот, еще более усилилась». Он подчеркивал, что Гитлер ставит целью истребление славянских народов, и Советский Союз в одиночку воюет с Германией, на стороне которой выступили Италия, Румыния, Венгрия, Финляндия.
«…Неудачи Красной Армии, – сказал Сталин, – не только не ослабили, а… еще больше укрепили как союз рабочих и крестьян, так и дружбу народов СССР… Любое государство, имея такие потери территории, какие имеем мы теперь, не выдержало бы испытания и пришло бы в упадок. Если советский строй так легко выдержал испытание и еще больше укрепил свой тыл, то это значит, что советский строй является теперь наиболее прочным строем».
Его речь не имела вычурных фраз, а излагаемые мысли были полны твердой уверенности и убежденности, поднимая дух слушавших его людей. «Немецкие захватчики, – говорил Сталин, – хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же… они ее получат. Отныне наша задача… будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов. Никакой пощады немецким оккупантам! Смерть немецким оккупантам!.. Наше дело правое – победа будет за нами!»
Эта речь была воспринята как аксиома, как истина, не требующая доказательств; сказанное им воспринималось неизбежным приговором агрессору. На следующий день, утром 7 ноября, Сталин встал очень рано. Было еще темно, и на улице бушевала метель, нанося огромные сугробы снега. Ровно в 8 часов Сталин, руководители партии и правительства поднялись на Мавзолей».
Парад начинался на два часа раньше обычного. Небо было затянуто тучами, и на выстроившиеся с противоположной от стен Кремля и Мавзолея стороны колонны пехотинцев, курсантов артиллерийского училища, моряков в черных бушлатах сыпался сухой снег.
Накануне, вспоминал Рыбин, в ответ на предостережение командующего Московским военным округом П.А. Артемьева Сталин сказал: «Во-первых, ни один вражеский самолет не должен прорваться в Москву. А во-вторых, если все же сбросят бомбу, то уберите пострадавших и продолжайте парад».