Доклады Генерального штаба Сталину носили установившуюся форму. «Доклад наш, – пишет Штеменко, – начинался с характеристики действий своих войск за истекшие сутки. Никакими предварительными записями не пользовались. Обстановку знали на память, и она была отражена на карте. За торцом стола, в углу, стоял большой глобус…»
Штеменко не случайно упоминает этот атрибут сталинского кабинета. Для простаков, поверивших, что Сталин выиграл большую войну, руководя ею «по глобусу», он напоминает, что, хотя Земля действительно круглая, нельзя быть «круглой» наивностью, доверяя откровенному бреду запустившего эту глупость в употребление Хрущева.
Во время этих ежедневных докладов Верховному главнокомандующему, пишет Штеменко, «фронты, армии, танковые и военизированные корпуса назывались по фамилиям командующих и командиров, дивизии – по номерам. Так было установлено Сталиным. Потом мы все привыкли к этому, и в Генштабе придерживались такой же системы».
Такой порядок установился не только потому, что, обладая феноменальной памятью, Сталин точно знал по фамилиям всех командующих фронтами, армиями и корпусами, знал он и фамилии многих командиров дивизий. Это было своеобразным актом уважения и выражение признания конкретным людям, выполнявшим свой долг перед страной и народом.
Сталин не просто получал информацию о состоянии боевой обстановки – он руководил ею и не допускал неясных ситуаций. «Идти на доклад, – свидетельствовал Жуков, – в Ставку к Сталину, скажем, с картами, на которых были хоть какие-то «белые пятна», сообщать ему ориентировочные данные, а тем более преувеличенные данные – было невозможно. И.В. Сталин не терпел ответов наугад, требовал исчерпывающей полноты и ясности. У него было какое-то особое чутье на слабые места в докладах и документах, он тут же их обнаруживал и строго взыскивал с виновных за нечеткую информацию.
Обладая цепкой памятью, он хорошо помнил сказанное, не упускал случая резко отчитать за забытое. Поэтому штабные документы мы старались готовить со всей тщательностью, на какую были способны в те дни». Маршал артиллерии Н.Д. Яковлев пишет: «Сталин не терпел, когда от него утаивали истинное положение дел».
Эти многочисленные свидетельства характеризуют деловой стиль работы Верховного главнокомандующего. Главный маршал авиации А.Е. Голованов рассказывал: «Сталин всегда обращал внимание на существо дела и мало реагировал на форму изложения… Работать с ним было непросто. Обладая сам широкими познаниями, он не терпел общих докладов и общих формулировок. Ответы должны были быть конкретными, предельно короткими и ясными. Если человек говорил долго, попусту, Сталин сразу указывал на незнание вопроса. Мог сразу сказать товарищу о его неспособности, но я не помню, чтобы он кого-нибудь оскорбил или унизил. Он констатировал факт.
Способность говорить прямо в глаза и хорошее и плохое, то, что он думает о человеке, была отличительной чертой Сталина. Длительное время работали с ним те, кто безупречно знал свое дело, умел его организовать и руководить. Способных и умных людей он уважал, порой не обращая внимания на серьезные недостатки в личных качествах человека. Изучив человека, убедившись в его знаниях и способностях, он доверял ему, я бы сказал, безгранично. Но не дай Бог… чтобы этот человек проявил себя где-то с плохой стороны. Сталин таких вещей не прощал никому» [81] .
Да, он не терпел болтунов. О людях, не державших слово, он говорил с презрением, считая, что они не имеют лица. «Каждый также знал, – пишет В. Аллилуев, – что ответит сполна, несмотря ни на какие заслуги, если он мог что-то сделать, но не сделал. Всяческие отговорки… для Сталина не имели никакого значения. Если же человек в чем-то ошибся, но сам пришел и сказал прямо обо всем – как бы тяжелы ни были последствия ошибки, никогда за этим не следовало наказание…»
Эффективность деятельности Сталина во многом зависела от подбора людей, назначаемых на важнейшие посты управления как в армии, так в государстве и промышленности. Не все сталинские «назначенцы» оправдывали его доверие. Так, в ноябре 1941 года за «самовольные решения» и сдачу Ростова и Керчи был лишен маршальского жезла, всех наград и исключен из партии Кулик, уличенный также в «пьянстве», «развратном образе жизни» и «расхищении государственной собственности».
В приказе Верховного главнокомандующего от 2 марта 1942 года говорилось: «Предупреждаю, что впредь будут приниматься более решительные меры в отношении тех командиров и начальников, невзирая на лица и заслуги в прошлом, которые не выполняют приказов командования, проявляют трусость, деморализуют войска своими пораженческими настроениями и, будучи запуганными немцами, сеют панику и подрывают веру в нашу победу над немецкими захватчиками».
Вместе с тем он проявлял заинтересованное уважение и заботу по отношению к людям ответственным. «Он заботился о них, об их семьях, хотя никогда об этом не говорил и этого не подчеркивал. Сам работая круглыми сутками, он требовал работы и от других. Кто выдерживал, тот работал. Кто не выдерживал – уходил…»
Однако не сразу и не все, даже удержавшиеся на высоких постах руководители того времени отвечали необходимым требованиям. Сталин трезво осознавал ту цену, какую стоила война. Упреки военных мемуаристов, появившиеся в 60-е годы, что порой им не хватало войск и вооружения, – лишь стремление переложить вину за свои просчеты на чужие плечи. Война стоила большой крови, и некоторые «писатели» эту кровь стали смешивать с грязью. Огульные обвинения в якобы повсеместной «необученности» и неподготовленности советских солдат из набора тех же мелких пакостей.
Конечно, в период войны были ситуации, когда в бой вынужденно бросались наскоро сформированные подразделения и необученные бойцы. Сталин был категорическим противником подобной, пусть даже и вынужденной меры. Так, 27 мая 1942 года, в 21 час 50 минут, он телеграфирует Тимошенко, Хрущеву, Баграмяну: «За последние 4 дня Ставка получает от вас все новые и новые заявки по вооружению, по подаче новых дивизий и танковых соединений из резерва Ставки.
Имейте в виду, что у Ставки нет готовых к бою новых дивизий, что эти дивизии сырые, необученные и бросать их теперь на фронт – значит доставлять врагу легкую победу.
Имейте в виду, что наши ресурсы по вооружению ограничены, и учтите, что кроме вашего фронта есть еще у нас другие фронты.
Не пора ли вам научиться воевать малой кровью, как это делают немцы ? Воевать не числом, а умением. Если вы не научитесь получше управлять войсками, вам не хватит всего вооружения, производимого во всей стране .
Учтите все это, если вы хотите когда-либо научиться побеждать врага, а не доставлять ему легкую победу. В противном случае вооружение , получаемое вами от Ставки, будет переходить в руки врага, как это происходит теперь ».
Сталин прекрасно осознавал возможности государства в подготовке резервов, как и то, что подобные хрущевским иждивенческие настроения и бахвальство не были в армии редкостью. Такой «болезнью» страдали многие от солдат до маршалов, и он боролся с этой тенденцией. Штеменко сетует, что «бичом в работе Генштаба» было стремление командиров действующих соединений преуменьшить размеры поражений и преувеличить свои успехи.
При обнаружении искажения фактов следовали жесткие взыскания: так, «был снят с должности начальник штаба 1-го Украинского фронта за то, что не донес в Генштаб о захвате противником одного важного населенного пункта в надежде, что его удастся вернуть».
Человек неординарный, государственный деятель, политик, обладавший великолепной способностью понимать особенности психологии людей и вынужденный порой из-за недостатка талантливых использовать заурядности, Сталин все же совершенно не терпел лжи. Он не прощал этого порока. Он лучше, чем кто-либо иной, знал, что даже маленькая ложь может повлечь за собой серьезные последствия.
«Как-то в одном из итоговых донесений за день, – рассказывает Штеменко, – полученных с Воронежского фронта, было написано, что в результате успешной контратаки наших войск захвачено 100 орудий противника. Это донесение было принято по телеграфу начальником направления, перепечатано на машинке, заверено и, как положено, сразу направлено в Ставку. Утром И.В. Сталин по телефону спросил меня: «Захвачены ли вместе с орудиями снаряды?»
Я не знал. Он сказал: «Поинтересуйтесь и доложите». Срочно связался с начальником штаба фронта. Он тоже не знал и обещал немедленно выяснить и позвонить. А время шло. Через два часа Верховный главнокомандующий позвонил снова и добавил: «Если есть снаряды, то можно из захваченных фронтом орудий сформировать чуть ли не двадцать батарей. Так или нет?» Подтверждаю, что так. А он спрашивает: «Ну не удалось выяснить, сколько снарядов?» «Пока нет», – отвечаю. Он бросил трубку.
Опять связался с начальником штаба фронта. На этот раз от него узнаю, что захвачено не 100, а 10 орудий, из них 6 разбито и только 4 исправных; кто донес и почему так произошло – штаб разбирается. Скандал был налицо. Я немедленно пошел к А.И. Антонову и доложил ему о последнем разговоре с начальником штаба. «Ну, будет буря, – сказал Алексей Иннокентьевич. – Давайте звонить сами Сталину не станем: лучше доложим лично вечером. А если спросит – придется отвечать как есть…»
До вечера звонка не было, а при очередном докладе в Кремле Верховный главнокомандующий сам напомнил о злосчастных орудиях. Как и предполагали, была буря: нам пришлось выслушать в свой адрес и по поводу штабов вообще много разных выразительных слов о безответственности, халатности в работе, ротозействе, головотяпстве, отсутствии контроля…
В конце концов А.И. Антонову было приказано лично дело расследовать и о виновных в искажении доложить. Выяснилось, что в донесении Военного совета фронта было написано 10 орудий, а когда передавали по аппарату Бодо, то телеграфисты цифру исказили и передали 100. Алексей Иннокентьевич доложил об этом и сказал: приняты строгие меры контроля с целью не допускать впредь таких ошибок. Виновных не называл.
Сталин посопел трубкой, прошелся вдоль стола с картами и сказал: «Девчонок с телеграфа надо, конечно, предупредить, чтобы были внимательней… Но что с них возьмешь: они в содержании телеграмм не разбираются. А вот оператор, который принимал донесение, обязан был проверить подлинность цифры. Это же не две пушки, и не каждый день мы захватываем сразу такое количество орудий, а, пожалуй, первый раз с начала войны…»
Он долго еще говорил на эту тему, а затем спросил: «А кто принимал донесение из операторов?» Я ответил, что у аппарата был сам начальник направления. «Вот его и снять! Назначить на менее ответственную работу, и не в Генштабе…»
Обычно все вопросы по руководству страной, ее армией, экономикой и политикой военного периода решались в Кремле. Здесь же, в рабочем кабинете Сталина, подписывались приказы и распоряжения Верховного главнокомандующего. «Это была, – пишет Жуков, – просторная, довольно светлая комната. Обшитые мореным дубом стены, длинный покрытый зеленым сукном стол. Слева и справа на стенах – портреты Маркса, Энгельса, Ленина. Во время войны появились портреты Суворова и Кутузова. Жесткая мебель, никаких лишних предметов. Огромный глобус помещался в соседней комнате, рядом с ним – стол, на стенах – карты мира. В глубине кабинета, у стены, – рабочий стол И.В. Сталина, всегда заваленный документами, бумагами, картами. Здесь же стояли телефоны ВЧ и внутрикремлевские, лежала стопка отточенных цветных карандашей. И.В. Сталин обычно делал свои пометки синим карандашом, писал быстро, размашисто, но довольно разборчиво. Вход в кабинет был через комнату А.Е. Поскребышева и небольшое помещение начальника личной охраны Верховного. За кабинетом – комната отдыха и комната связи, где стояли телефонные аппараты и Бодо. По ним А.Н. Поскребышев связывал И.В. Сталина с командующими фронтами и представителями Ставки при фронтах.
На большом столе работники Генштаба и представители Ставки развертывали карты и по ним докладывали обстановку на фронтах. Докладывали стоя, иногда пользуясь записями. И.В. Сталин слушал, обычно расхаживая по кабинету широким шагом, вразвалку. Время от времени подходил к большому столу и, наклонившись, пристально рассматривал разложенную карту. Иногда он возвращался к своему столу, брал пачку табаку, разрывал ее и медленно набивал трубку».
«Сталин… – отмечал Жуков, – сложный, противоречивый, но очень умный… Не терпел верхоглядства и приблизительности. <…> После смерти Сталина появилась версия о том, что он единолично принимал военно-политические решения. С этим согласиться нельзя… если Верховному докладывали вопросы со знанием дела, он принимал их во внимание. И я знаю случаи, когда он отказывался от собственного мнения и ранее принятых решений. Так было, в частности, с началом срока многих операций».
Являвшийся в то время начальником оперативного отдела Генерального штаба С.М. Штеменко пишет: «…Сталин не решал и вообще не любил решать важные вопросы войны единолично. Он хорошо понимал необходимость коллективной работы в этой сложной области, признавал авторитеты по той или иной военной проблеме, считался с их мнением и каждому отдавал должное…
Решения Ставки, оформленные документами, подписывались двумя лицами – Верховным главнокомандующим и начальником Генерального штаба… Были документы за подписью только начальника Генерального штаба. В этом случае обычно делалась оговорка – «по поручению Ставки». Один Верховный главнокомандующий оперативные документы, как правило, не подписывал, кроме тех, в которых он резко критиковал кого-либо из лиц высшего военного руководства (Генштабу, мол, неудобно подписывать такую бумагу и обострять отношения; пусть на меня обижаются). Подписывались им единолично только различные приказы, главным образом административного характера» [82] .
В кабинете Верховного главнокомандующего не было атмосферы «формальной субординации». «Во время докладов и последующего обсуждения, – вспоминал маршал Конев, – мы чувствовали себя свободно. Обстановка ни в какой степени не давила на нас. Та скованность, то стояние перед Сталиным навытяжку, которые изображены в фильме «Падение Берлина», не имели ничего общего с действительностью». Сталин прохаживался по помещению, дымя трубкой, но это не было его монопольным правом; курить в его присутствии не возбранялось никому. На столе всегда лежали коробки с папиросами.
Видимо, эта манера постоянного движения выработалась у него еще от лет, проведенных в царских застенках, и его окружение уже привыкло к тому, что в моменты докладов и обсуждения он редко присаживался к столу. За столом размещались члены Государственного Комитета Обороны, присутствовавшие на заседании. Обмениваясь между собой мнениями, они, как правило, вопросов командующим фронтами не задавали.
Сталин сам иногда обращался к ним, и тогда они высказывали свою точку зрения, но, даже не разделяя иную позицию, при таких обсуждениях он не прерывал говорящего, не мешая излагать мнение. Вместе с тем если эти мысли «какими-то своими частностями, сторонами попадали в орбиту его зрения», то они входили в его выводы и выработанное окончательно решение.
Адмирал флота, Герой Советского Союза Иван Исаков подчеркивает: «Надо сказать, что он вел заседания по принципу классических военных советов. Очень внимательно, не прерывая, не сбивая, выслушав всех. Причем старался давать слово примерно в порядке старшинства, так, чтобы высказанное предыдущим не сдерживало последующего. И только в конце, выловив все существенное из того, что говорилось, отметя крайности, взяв полезное из разных точек зрения, делал резюме, подводил итоги».
Эта деловая коллегиальность обсуждения и единоличное принятие решений являются эталоном таланта и умения Сталина управлять сложными процессами многокомпонентных систем, о которых позже учеными будет написано огромное количество научной литературы. Его метод был стилем демократического управления и руководства. Он нашел свою систему сам – и не облекал ее в заформализованные рамки.
Маршал Д.Ф. Устинов, во время войны нарком вооружения, пишет: «Иногда Сталин прерывал доклад неожиданным вопросом, обращенным к кому-либо из присутствующих: «А что вы думаете по этому вопросу?» или «А как вы относитесь к такому предложению?»
Причем характерный акцент делался именно на слове «вы». Сталин смотрел на того, кого спрашивал, пристально и требовательно, никогда не торопил с ответом. Вместе с тем все знали, что чересчур медлить нельзя. Отвечать же нужно не только по существу, но и однозначно. Сталин уловок и дипломатических хитростей не терпел. Да и за самим вопросом всегда стояло нечто большее, чем просто ожидание ответа».
Василевский констатирует, что даже такой значимый коллегиальный орган, как Ставка, не был застывшим образованием. «За более чем 30-месячный, – пишет он, – период моей работы в должности начальника Генерального штаба, а в дальнейшую бытность членом Ставки она полностью в утвержденном ее составе при Верховном главнокомандующем ни разу не собиралась… Как правило, предварительная наметка стратегического решения и плана его осуществления вырабатывалась у Верховного главнокомандующего в узком кругу лиц.
Обычно это были некоторые из членов Политбюро ЦК и ГКО, а из военных – начальник Генерального штаба и его первый заместитель. Нередко эта работа требовала несколько суток. В ходе ее Верховный главнокомандующий, как правило, вел беседы, получая необходимые справки и советы по разрабатываемым вопросам, с командующими и членами военных советов соответствующих фронтов, с ответственными работниками Наркомата обороны, с наркомами и особенно руководившими той или иной отраслью промышленности».