Выражение его лица сказало мне, что я иду по тонкому льду: я уже использовала «зов природы» в качестве предлога и не стоит повторяться.
— Вы меня видели, не так ли? Вот почему вы остановились и ждали меня здесь.
Инспектор проигнорировал этот отточенный образчик дедуктивной мысли.
— Садись, пожалуйста, — сказал он, открывая заднюю дверь «воксхолла». — Надо поговорить.
Сержант Грейвс обернулся и выстрелил в меня быстрым насмешливым взглядом с водительского сиденья, но не улыбнулся. Только теперь я поняла, насколько серьезны мои проблемы.
Мы подъехали к парадному входу в Букшоу в молчании.
Это была моя вторая полная исповедь за последние дни.
Мы сидели в гостиной — все, за исключением отца, стоявшего у окна и рассматривавшего декоративное озеро с таким видом, будто от этого зависит его жизнь.
Он настоял на том, чтобы мы все присутствовали, и вызвал Фели и Даффи, которые примчались раздражающе быстро и теперь чопорно сидели рядышком на диване, покрытом цветочным узором, словно парочка жаб, зашедших на чай.
— Прискорбно, — вещал инспектор Хьюитт, — что наше расследование так сильно скомпрометировано. Места преступлений потревожены… улики испорчены… решающая информация утаивается… С трудом представляю, с чего начать.
Разумеется, он говорил обо мне.
— Я пытался донести до Флавии серьезность этих вопросов, но без особого успеха. Посему, опасаюсь, я должен настаивать, полковник де Люс, чтобы до завершения нашей работы вы заперли ее в Букшоу.
Я не могла поверить своим ушам. Запереть в Букшоу? Почему бы не отправить меня в Австралию и так решить вопрос?
Что ж, порадовались и хватит репетиций в хоре и киновечеров. Покончено с отцовским постановлением, что мы должны больше выходить семьей.
Отец пробормотал что-то и перевел взгляд с декоративного озера на далекие холмы.
— После этого, — продолжал инспектор, — мы переходим к настоящей причине нашего присутствия.
Настоящей причине? Мое сердце ушло в пятки, как будто знало что-то, чего еще не знала я.
Инспектор извлек свой блокнот.
— Были взяты показания у мисс Урсулы Випонд, которая говорит, что была свидетельницей, как из реки достал то, что она описала как… — Он открыл блокнот и перелистнул несколько страниц. — …стеклянную сферу…
Мои глаза расширились.
— …ребенок, которого, как она имеет причины полагать, зовут Флавия де Люс.
Будь проклята эта женщина! Я сразу же поняла, что эта назойливая особа некто иная, как эта троллиха Урсула, обитающая в коттедже Ванетты Хейрвуд в Мальден-Фенвике. Я внесла это гнусное существо в свою записную книжку, но не знала ее фамилии.
Она стояла, притаившись, среди кустов в Изгородях и наблюдала, как я подняла хрустальный шар Фенеллы из реки.
— Ну и?
По тону я определила, что инспектору невтерпеж.
— Я собиралась отдать его вам прямо сейчас, — сказала я.
— Где он? — спросил он.
— В моей лаборатории. Я пойду принесу и…
— Нет! Оставайся на месте. Сержант Грейвс займется этим.
Удивленный, сержант перестал глазеть на Фели и вскочил на ноги.
— Секунду, сержант, — сказала она. — Я провожу вас.
Предательница! Змея! Даже когда ее младшая сестра под угрозой, Офелия может думать только об ухаживаниях!
— Постойте, — вмешалась я. — Лаборатория заперта. Мне надо принести ключ.
Не успел никто остановить меня, как я проскочила мимо Фели и сержанта и была уже на середине вестибюля.
Правда заключалась в том, что ключ лежал у меня в кармане, но они могли узнать об этом только одним путем — перевернуть меня вверх тормашками и потрясти.
Я взлетела по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, как будто все злые духи Аида неслись за мной по пятам. Я вбежала в восточное крыло и поспешила по коридору.
Резко толкнула дверь, она распахнулась, и я чуть не оказалась в объятиях… Порслин!
26
— Что ты здесь делаешь? — прошипела я, мое сердце еще колотилось, как падающий молот. — Я думала, ты в Лондоне.
— Я могла бы быть там, — ответила Порслин, — но что-то заставило меня вернуться и извиниться.
— Ты это уже сделала, — сказала я. — Я могу прожить без твоих так называемых извинений.
— Я знаю, — произнесла она, — прости меня. Я не сказала тебе правду насчет Фенеллы. Она была без сознания, когда я пришла в больницу. И она не говорила, что ты напала на нее. Я все это выдумала, чтобы сделать тебе больно.
— Но зачем?
— Не знаю. Хотела бы знать, но не знаю.
Внезапно она разрыдалась так, будто у нее вот-вот сердце разорвется. Не раздумывая я подошла к ней, обняла и положила ее голову себе на плечо.
— Все хорошо, — сказала я, хотя на самом деле это было не так.
Но что-то внутри меня внезапно сдвинулось, как будто неожиданно переставили мебель, и я со странным новым спокойствием поняла, что мы все уладим позже.
— Жди здесь до моего возвращения, — сказала я. — Отец ожидает меня внизу, и я не должна заставлять его ждать.
Что вообще-то правда.
Когда я вошла обратно в гостиную, сержант Грейвс все еще стоял рядом с Фели с разочарованным выражением лица.
— Я положила его сюда, — объяснила я, подавая инспектору Хьюитту картонную коробку, — чтобы как можно меньшее количество предметов контактировало со стеклянной поверхностью.
Я не стала объяснять, что утащила коробку, поскольку она была самого подходящего размера, из спальни Фели.
Инспектор нетерпеливо приподнял плоскую крышку и заглянул внутрь.
— Вы увидите кольцо слабых пятен на стекле, — подсказала я. — Вероятнее всего, это то, что осталось от отпечатков…
— Спасибо, Флавия, — бесстрастно произнес он, передавая коробку сержанту Грейвсу.
— …и, по-видимому, там несколько моих, — добавила я.
— Отвезите это прямо сержанту Вулмеру в Хинли, — сказал инспектор, проигнорировав мои слова. — Вернетесь за мной позже.
— Да, сэр, — ответил сержант Грейвс, — в Хинли.
— Постойте минуту, — вмешалась я. — Есть кое-что еще.
Я осторожно вынула из кармана один из вышитых платков Фели.
— Это, — объявила я, — может быть копией серебряной ложки для омаров, которой убили Бруки Хейрвуда. Либо это оригинал. На ней монограмма де Люсов. Один из детей Буллов копался ею в земле. Если на ней есть отпечатки помимо его и моих, вы, вполне вероятно, обнаружите, что они совпадают с теми, что на хрустальном шаре.
Я окинула взглядом комнату, чтобы пронаблюдать за реакцией окружающих, когда протянула ложку инспектору Хьюитту.
Как однажды сказала миссис Мюллет, можно было услышать, как булавка падает.
— Бог мой! — воскликнул отец, делая шаг вперед и протягивая руку к ложке, пока инспектор еще разворачивал платок.
Я чуть не выпалила, что остаток фамильного серебра на пути в «Сотби», но что-то заставило меня прикусить язык. Какой тяжелый удар для отца, если я не сдержусь.
— Пожалуйста, полковник, не трогайте это, — сказал инспектор. — Боюсь, с этим надо обращаться как с уликой.
Отец уставился на серебряную ложку для омаров, как змея, неожиданно оказавшаяся лицом к лицу с мангустом.
Даффи резко выпрямилась на диване, взглянув на меня с тем, что я приняла за ненависть, — как будто она считала меня виновной в несчастьях отца.
Фели прикрыла рот рукой.
Все эти подробности на миг застыли, как будто сработала вспышка фотографа и навеки сохранила краткий и неловкий отрезок времени. Молчание в комнате можно было резать ножом.
— Убили Бруки Хейрвуда? — наконец произнес инспектор Хьюитт, поворачиваясь ко мне. — Этой ложкой для лобстеров? Пожалуйста, объясни, что ты имеешь в виду?
— Она была у него в носу, — сказала я, — когда я обнаружила тело на фонтане Посейдона. Наверняка вы ее видели?
Теперь настала очередь инспектора с недоверием уставиться на предмет в его руке.
— Ты точно уверена? — спросил он.
— Определенно, — ответила я, немного раздраженная тем, что он усомнился во мне.
— Мы не видели никакой ложки на месте преступления и ничего не находили впоследствии.
Ложки не было на месте преступления? Что за нелепость! Это все равно что отрицать солнце на небе! Эта штука была там, ясно как день, воткнутая в нос Бруки, словно дротик в пробковую доску.
Если бы ложка упала под действием силы гравитации, например, полиция нашла бы ее в фонтане. Факт, что этого не случилось, мог означать только одно: кто-то ее забрал. И этим кем-то, вероятнее всего, был убийца Бруки.
В промежуток времени между тем, когда мы с Порслин ушли от фонтана, и тем, когда приехала полиция, — не больше, скажем, двадцати минут — убийца прокрался назад, залез на фонтан и вытащил орудие убийства из носа Бруки. Но зачем?
Инспектор продолжал внимательно меня разглядывать. Я ощущала, как у него вертятся шестеренки в мозгу.
— Наверняка вы не думаете, что это я убила Бруки Хейрвуда? — выдохнула я.
— Нет, — ответил инспектор Хьюитт, — но что-то подсказывает мне, что ты знаешь кто.
Я не пошевелила ни мускулом, но мысленно распушила перья.
Подумать только! Наконец-то признание!
Я бы хотела обнять этого человека, но не могла. Он был бы оскорблен, а позже — но только потом, разумеется, — и я.
— У меня есть подозрения, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос не соскользнул в верхний регистр.
— А, — заметил инспектор, — тогда ты должна как-нибудь поделиться с нами. Что ж, спасибо вам всем. Это многое объяснило.
Он сделал знак сержанту Грейвсу бровями и направился к двери.
— И еще, полковник, — произнес он, оборачиваясь. — Вы запрете Флавию дома?
Отец не ответил, и поэтому я тут же решила, что его имя навечно будет занесено в мою личную книгу святых и мучеников.
И затем, в официальной суматохе, полицейские ушли.
— Ты думаешь, я ему нравлюсь? — поинтересовалась Фели, придвигаясь как можно ближе к зеркалу над камином.
— Полагаю, да, — ответила Даффи. — Он все глаза проглядел, словно чудовищная каракатица из «Двадцати тысяч лье под водой».
С озадаченным выражением отец покинул комнату.
Через несколько минут, знала я, он погрузится в свою коллекцию марок, наедине с теми кальмарами и каракатицами, которые могут населять глубины его разума.
И в этот момент я вспомнила о Порслин.
Нелегко мне далось постучать в дверь моей собственной лаборатории, но я таки постучала. Не стоит пугать Порслин и рисковать, что мне перережут горло от уха до уха.
Но, когда я вошла внутрь, лаборатория была пуста, и я начала злиться. Черти бы ее побрали! Разве я не велела ей оставаться тут до моего возвращения?
Но, когда я открыла дверь спальни, она была там, сидела со скрещенными ногами на моей кровати, словно недокормленный Будда, и читала мой дневник.
Это уж чересчур.
— Чем, по-твоему, ты занимаешься?! — завопила я, подбегая к ней и выхватывая дневник из ее рук.
— Читаю о себе, — ответила она.
Признаюсь, у меня перед глазами все заволокло красной пеленой.
Нет, это не совсем верно: сначала передо мной все побелело — окрасилось в безмолвный белый сверкающий цвет, который стер все, словно атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки. Только после того, как этот смертоносный взрыв цветочных лепестков начал охлаждаться и увядать, сменившись желтым и потом оранжевым, он наконец сгустился до красного.
Я и раньше, бывало, впадала в ярость, но на этот раз разразился апокалипсис. Может, в характере де Люсов есть некий тайный изъян, впервые во мне проявившийся?
До сих пор моя злость всегда напоминала веселые карибские карнавалы, которые мы видели в фильмах о путешествиях, — шумный взрыв цвета и жара, неуклонно ослабевавший с течением дня. Но сейчас это внезапно выразилось ледяным холодом: застывшая пустыня, где я была недостижима. Именно в этот момент, думаю, я начала понимать отца.
Одно было ясно: мне надо уйти, побыть одной, пока не уляжется прилив.
— Извини, — сказала я резко, удивив даже саму себя, и вышла из комнаты.
Я немного посидела на ступеньках, не спускаясь и не поднимаясь.
Порслин действительно нарушила мою частную жизнь, но моя реакция напугала меня. На самом деле я до сих пор немного тряслась.
Я лениво перелистывала страницы дневника, не сосредотачиваясь на написанном.
Что читала Порслин, когда я прервала ее? Она читала о себе или, во всяком случае, так утверждала.
Я не могла вспомнить, что я написала. Я быстро нашла это место.
ПОРСЛИН — вряд ли может быть преступницей, напавшей на бабушку, поскольку в это время была в Лондоне. Или не была? Я могу полагаться только на ее слова. Но почему она почувствовала необходимость выстирать одежду?
Ответ на этот вопрос оставался загадкой, но если бы Порслин вернулась, чтобы укокошить меня, она бы это уже сделала.
Закрыв дневник, я вспомнила, что это мои последние заметки. Я еще не написала о Петтибоунах. Я обещала королеве пчел принести кое-какие бумаги из Букшоу, касающиеся Никодимуса Флитча и хромцов.
Тот факт, что я выдумала эти аппетитные документы под влиянием момента, не имел на самом деле никакого значения: в библиотеке вроде той, что в Букшоу, могут вполне найтись документы, которые удовлетворят явную жажду этой женщины.
Если в библиотеке никого нет, я могу приняться за поиски прямо сейчас.
Я почувствовала себя лучше.
Я прислушивалась, приклеившись ухом к двери. Если Даффи внутри и читает, как она обычно делает, я могу проглотить гордость и спросить ее мнения, возможно, под личиной оскорбления, а это почти всегда приводило к тому, что она ловилась на наживку.
Если это не сработает, всегда остается торжественный договор. Согласно ему я должна, войдя в комнату, сразу же упасть на одно колено и продекламировать: «Pax vobiscum», и если Даффи ответит: «Et cum spiritu tuo»,[62] прекращение огня вступит в силу на пять минут по каминным часам, и в это время ни одной из нас не позволяется проявлять невежливость по отношению к другой.
Если же она швырнет чернильницу, значит, трубка мира отвергнута и дело не сладилось.
Но по ту сторону двери не было ни звука. Я открыла дверь и осмотрелась.
Библиотека была пуста.
Я вошла и закрыла за собой дверь. В целях безопасности я задвинула засов, и, хотя им, скорее всего, не пользовались последние сто лет, он скользнул на место в полной тишине.
Старый добрый Доггер, подумала я. Он отличался умением замечать важные вещи, о которых следует позаботиться.
Если бы кто-нибудь спросил меня, я бы ответила, что почувствовала некоторую усталость и надеялась немного вздремнуть, не будучи потревоженной.
Я повернулась и окинула библиотеку внимательным взглядом. Прошли века с тех пор, как я была одна в этой комнате.
Полки возвышались до потолка уровнями, как будто образовались геологическим путем, сдвигом земли вверх.
Близко к полу, под рукой, стояли книги, принадлежавшие теперешнему поколению де Люсов. Над ними, вне досягаемости руки, были запасы викторианских обитателей дома, а еще выше, под потолком, располагался хлам, оставленный георгианцами: сотни и сотни томов в кожаных переплетах с тонкими, изъеденными червями страницами и таким мелким шрифтом, что глаза можно сломать.
Как-то раз я просматривала некоторые из этих реликтов, но обнаружила, что они посвящены преимущественно жизнеописаниям и проповедям горстки старых высохших тупиц, которые жили и умерли, пока Моцарт еще ползал в подгузнике.
Если где-то и было кладбище религиозных биографий, это было оно.
Я буду работать методично, подумала я, по одной стене за раз, сначала вершина одной стены, потом другой и так далее.
Книги о диссентерах не стояли в Букшоу на самом видном месте. Кроме того, я точно не знала, что ищу, но знала, что, вероятнее всего, найду это ближе к потолку.
Я подкатила библиотечную лестницу и полезла вверх: выше, выше, выше, я ступала все осторожнее с каждым шагом.
Такие библиотеки, подумала я, должны быть оборудованы бутылками с кислородом начиная с определенного уровня, на случай боязни высоты.
Это заставило меня вспомнить о Харриет, и меня охватила внезапная печаль. Когда-то эти книжные полки покоряла Харриет. После того как я однажды наткнулась на книгу по химии в этой самой комнате, моя жизнь изменилась.
«Перестань, Флавия, — произнес строгий голос внутри меня. — Харриет мертва, а у тебя есть дело».
Я лезла вверх, наклонив голову под неудобным углом, чтобы читать названия на переплетах книг, стоящих на нижних уровнях. К счастью, на этой высоте старые тома имели разумные, серьезные горизонтальные названия, глубоко впечатанные в корешки золотыми буквами, что производило ощущение трехмерности и позволяло довольно легко разбирать их в постоянном сумраке под потолком.
«Жизнь Симеона Хоукси», «Записки о Септуагинте», «Молитва и покаяние», «Размышления с кафедры о благочестии», «Астрономические принципы религии, природные и разоблаченные», «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», «Поликарп из Смирны» и так далее.
Прямо над этими книгами располагалась гидравлика и гидростатика — без сомнения, наследство Люциуса Протекающего де Люса. Я взяла книгу с полки и открыла. Естественно, там был экслибрис Люциуса — фамильный герб де Люсов с его именем, написанным внизу удивительно детским почерком. Ему принадлежала эта книга, когда он был ребенком?
Титульный лист был почти полностью густо исписан расчетами: суммами, углами, алгебраическими уравнениями — все они неразборчиво, торопливо, стесненно заполняли страницу. Вся книга была какая-то неровная, будто когда-то намокла.