– Я ищу Юрия Трофимова.
Лицо Любы осталось непроницаемым.
– Кого? – равнодушно переспросила она.
– Юрия Трофимова.
– Не знаю такого.
– Как же! Вы порекомендовали его Тоне в качестве жильца.
– Ах, этот!
– Вспомнили! – обрадовался я.
– Угу, – кивнула Люба, – только мы незнакомы. В смысле не дружим. Трофимов пришел ко мне за бумагами… э… свидетельство о разводе оформлял. Вежливый, приятный мужчина, сразу видно, богатый. Мы с ним парой слов перекинулись, Трофимов пожаловался, что остался без квартиры, дескать, бывшая супруга его выгнала, теперь хочет снимать. Ну я про Тоню и вспомнила.
– Скажите, Любочка, – ласково попросил я, демонстративно вынимая из бумажника зеленую купюру, – не помните ли вы данные супруги Юрия и ее адрес?
– Нет, конечно.
– А нельзя найти эту информацию?
– Как?!
– Просто поискать в архиве.
– Не получится, – быстро ответила Люба.
– Почему? Я заплачу в два раза больше!
Девушка поправила тусклые волосы.
– Понимаете, мы с Трофимовым поболтали, а потом я занялась его бумагами и выяснила, что Юрий все перепутал. Мой загс расположен на Доброслободской улице, а ему надо в другой район.
– А куда следовало обратиться Трофимову? – дожимал я Любу.
– Не помню, – ответила та.
– Просто беда!
– Рада бы вам помочь, да не могу! До свидания, – твердо заявила Люба.
Пришлось мне уходить несолоно хлебавши.
Несмотря на поздний час, спать не хотелось совершенно. Очевидно, от усталости у меня заболела поясница, да так сильно, что я поднялся на полпролета вверх, сел на подоконник и вынул сигарету. Сейчас покурю, подожду, пока ломота пройдет. В голове не было ни одной мысли, перед глазами маячила толстая труба мусоропровода, на лестнице стояла тишина.
Вдруг послышался скрип двери, шарканье шагов, звонок, лязг замка, и голос Любы спросил:
– Чего к телефону не подходишь?
– Выключила его на фиг, – ответила Тоня. – Не спишь?
– У меня уснешь! Все ей плохо!
– Больная, вот и мается.
Люба протяжно вздохнула.
– Да уж! Ты где этого мужика нашла?
– Которого?
– Совсем плохая? Ну того, что ко мне привела!
– А че?
– Просто ответь.
– Он Юркин приятель.
– Неужели? – усомнилась Люба.
– Верняк, – отрубила Тоня, – хороший парень, не сомневайся! Ой, дай расскажу, как мне свезло!
И Антонина принялась самозабвенно вещать про чайник, тостер, белье, полотенца и полную оплату за непрожитый апрель.
В самом разгаре ее рассказа послышалось лязганье, и скрипучий старушечий голос вклинился в беседу соседок:
– Вы, девки, ума лишились? На часы гляньте! Спать давно пора, а они оруть на всю лестницу.
– Не злись, баба Катя, – воскликнула Тоня. – Лучше послушай, как мне свезло!
– С Петькой помирилась? – предположила старуха.
– Нужен он мне, пьянь подзаборная, – фыркнула Тоня, – не об нем речь! Жилец, Юрка…
– Ладно, пойду спать, – решила Люба.
– Ступай, – милостиво отпустила ее Тоня, – я пока бабе Кате про свою удачу расскажу.
Хлопнула дверь – очевидно, Люба вернулась к себе, а Тоню снова понесло по кочкам беседы.
– Заплатил мне за апрель и съехал!
– Охо-хо, – заскрипела бабка.
– Мало того! Кучу добра оставил. Тысяч на пять! Не меньше! Эй, баба Катя, очнись!
– Я-то очнутая, – зевнула старуха, – а ты, Тонька, как в детстве дурой была, так ей и осталась! Раскидай мозгами, с чего бы мужику все бросать! Нечистое это дело.
– Вечно ты зудишь, – возмутилась Тоня, – просто моему везению завидуешь.
– Лучше помойку выброси, а то воняет.
– Что?
– Ведро в мусорник опрокинь.
– Это не мое!
– А чье?
– Любка забыла!
– Странно, однако, – изумилась бабка.
– И чего удивительного в помоях?
– Любка вечно жалится, что денег нет!
– Верно, на копейки живет.
– Ты в отбросы глянь.
– И че?
– Сверху банка пустая, из-под икры.
– Ну и?
– Откуда у Любки средства на деликатесы?
– Ой, не могу, Джеймс Бонд нашелся, – захихикала Тоня. – Может, подарил кто?
– Кто?
– Мужик!
– Чейный?
– Ясное дело, Любкин, не твой же!
– Мои кавалеры давно перемерли, – отрезала баба Катя, – а Любка страшнее голода, и не до парней ей. Откуда икра?
– Пойду спать, – бесцеремонно перебила старуху Тоня.
– А ведро?
– Оно не мое.
– Надо Любке позвонить, – заявила бабка.
– Не, – остановила соседку Тоня, – еще ее мамашку разбудим, та опять к себе Любку приставит. Пусть до утра стоит, никто его не сопрет.
– И то правда, – согласилась старуха, – дура ты, Тонька! Совсем головой не пользуешься. Нечистое дело с твоим жильцом!
– Да пошла ты, – огрызнулась Тоня.
Обе двери хлопнули почти одновременно. Я, совершенно забыв про внезапный приступ радикулита, подождал пару минут, потом на цыпочках спустился на лестничную площадку.
Глава 16
Красное помойное ведро сиротливо стояло у стены. На самом верху лежала жестяная синяя банка из-под черной икры, около нее виднелся смятый полиэтиленовый пакет с надписью «Памперсы для лежачих больных». Я ткнул пальцем в кнопку и вошел в лифт. Похоже, эта Люба завзятая врушка, только что жаловалась мне на вопиющую бедность, и вот, пожалуйста: икра да памперсы. Но мне нужно сказать Любе «спасибо». Я понял, где можно найти человека, который хорошо знаком с Трофимовым. Егора похоронили? А кто выписал свидетельство о смерти? Сотрудник загса! И просто так, за красивые глаза, справку не дадут. Кроме того, «покойного» не отпевал священнослужитель. Хоть Егор и не был верующим, но богохульствовать бы не стал. Мне бы, дураку, сразу сообразить, отчего священник не провожает покойного в последний путь. Только ведь в голову не могло прийти, какую шутку задумал приятель.
Утром я позвонил в дом Егора и со страхом спросил:
– Можно Ольгу Андреевну?
– Это я, – ответил хриплый голос.
Мне удалось скрыть удивление. Маму Егора все зовут Ольгушкой, причем фамильярно обращаться к ней начинают сразу же после знакомства. Кстати, она сама так представляется, протягивает тоненькую, как веточка, руку и говорит:
– Ольгушка.
Со спины старушку можно принять за девушку лет двадцати, веса в ней не наберется и сорока килограммов, одевается она в джинсы и свитера. Шубы Ольгушка не носит по идейным соображениям: раньше у нее в доме проживало четыре собаки и три кошки, теперь же остался лишь один перс, старый Базиль.
– Когда тебе перевалило за шестьдесят пять, – объяснила мне как-то Ольгушка, – аморально покупать щенка или котенка. Животные живут лет по пятнадцать, а кто даст гарантию, что я проскриплю еще столько же? И какова судьба собаки или киски после смерти хозяйки? Представляешь трагедию: выброшенное на улицу животное, приученное к комфортным условиям. Конечно, мне будет очень плохо без любимых пуделей и персов, но нельзя же проявлять эгоизм!
В этой фразе вся Ольгушка, о себе она думает в последнюю очередь. Иногда встречаются люди, насаждающие добро агрессивно, насильно заставляющие других вести правильный образ жизни. Хотя, что такое «правильно», на самом деле не знает никто. Всяк сверчок знает свой шесток, но, увы, эта простая мысль редко приходит людям в голову. Большинство из нас третирует домашних исключительно из желания сделать им хорошо. Мать семейства с желчным пузырем, набитым камнями, из лучших побуждений начинает потчевать семью протертыми супами и блюдами, сделанными на пару.
«Никакой колбасы, мяса и жареных кур, – вопит дама, выхватывая у мужа и детей «вредную» еду, – мне это доктор запретил».
Все так, но у других-то каменоломни в организме не обнаружены, они могут позволить себе жареные котлеты. Ан нет, хозяйка рьяно «оздоравливает» домашних и имеет в результате развод и скандал с детьми. Курить вредно! Но разве полезно грызть постоянно человека, который затравленно дымит на лестнице? «Опять сигареты! Ползарплаты искурил! Обо мне и детях подумал? Ты умрешь, кто о нас позаботится!» Помилуйте, чего больше в подобных высказываниях? Любви к мужу, заботы о нем либо страха за свое будущее и нежелания потерять заработок супруга?
Ольгушка никогда не была такой. Лет десять назад у нее диагностировали диабет. Другая бы слегла в кровать и заставила мир вертеться вокруг себя, постоянно упрекая домашних за их здоровье. Ольгушка просто стала соблюдать диету, при этом, учтите, она готовит еду для Егора и его жены, варит борщи со сладкой, запрещенной ей свеклой, печет потрясающие пироги, но сама ничего этого не ест.
Имеется еще одна причина, по которой я завидую Егору: Ольгушка обожает сына. Ее любовь не слепа, Дружинину частенько доставалось от нее за идиотские забавы типа спуска по веревке с верхнего этажа небоскреба, но если с Егором случалась беда, мать бросалась к нему на помощь, не раздумывая.
Я уже говорил, что мы с Егором познакомились в редакции журнала «Литературный Восток». Меня туда пристроил отец, это было последней услугой, которую Павел Подушкин оказал сыну. Если честно, наш коллектив почти полностью состоял из «детей» и «внуков». Главный редактор принимал на службу только своих и особо не утруждал сотрудников. Работа была не бей лежачего, приходили мы к одиннадцати, пили чай, болтали, потом немного читали чужие, чаще всего бездарные рукописи, обедали, вновь гоняли чаи и шли домой. Присутственных дней на неделе было три – понедельник, вторник и четверг. В среду и пятницу мы не приезжали в редакцию, работали дома, суббота и воскресенье были заслуженными выходными. Насколько я помню, платили мне сто восемьдесят рублей, замечательная зарплата по советским временам. А еще можно было оформить творческий отпуск. Единственная беда, омрачавшая прелесть этой службы, носила имя «коллеги». Такого количества зависти, желчи, сплетен и досужих разговоров я более никогда и нигде не встречал. Еще меня поражало редкостное двуличие сослуживцев. Очень хорошо помню, как мне удалось опубликовать пару собственных стихотворений в журнале «Москва». Гордый до невозможности, я, наивный юноша, притащил журнал на работу и начал хвастаться. На лицах коллег расцвели улыбки, из их уст посыпались поздравления и пожелания творческих удач.
Я уже говорил, что мы с Егором познакомились в редакции журнала «Литературный Восток». Меня туда пристроил отец, это было последней услугой, которую Павел Подушкин оказал сыну. Если честно, наш коллектив почти полностью состоял из «детей» и «внуков». Главный редактор принимал на службу только своих и особо не утруждал сотрудников. Работа была не бей лежачего, приходили мы к одиннадцати, пили чай, болтали, потом немного читали чужие, чаще всего бездарные рукописи, обедали, вновь гоняли чаи и шли домой. Присутственных дней на неделе было три – понедельник, вторник и четверг. В среду и пятницу мы не приезжали в редакцию, работали дома, суббота и воскресенье были заслуженными выходными. Насколько я помню, платили мне сто восемьдесят рублей, замечательная зарплата по советским временам. А еще можно было оформить творческий отпуск. Единственная беда, омрачавшая прелесть этой службы, носила имя «коллеги». Такого количества зависти, желчи, сплетен и досужих разговоров я более никогда и нигде не встречал. Еще меня поражало редкостное двуличие сослуживцев. Очень хорошо помню, как мне удалось опубликовать пару собственных стихотворений в журнале «Москва». Гордый до невозможности, я, наивный юноша, притащил журнал на работу и начал хвастаться. На лицах коллег расцвели улыбки, из их уст посыпались поздравления и пожелания творческих удач.
– Это дело надо отметить, – потер жилистые ладони наш ответственный секретарь Марк Лавров, – обмыть восход новой поэтической звезды.
Я кинулся в магазин, набрал нехитрой закуски, водки и ринулся назад. В коридоре было пусто, дверь в родной отдел, где мы сидели восьмером, сразу открыть не удалось, мешали покупки. Я поставил сумки на пол и услышал из-за створки визгливый голос Марка:
– Обедать пойдем?
– Сейчас Подушкин жрачку припрет, – сказал Ярослав Петькин, – чего свои тратить, на чужие поедим!
– Как тебе его стишата? – полюбопытствовал Марк.
– Дерьмо, – емко ответил Ярослав.
– Графомания, – подхватила Рита Миронова.
– На мой взгляд, тошниловка, – согласилась с ней Наташа Пасюк, – у нас всегда так: дерьмо течет – дерьму дорогу.
Несмотря на высшее филологическое образование, мои сослуживцы частенько беседовали отнюдь не на литературном языке.
– …! – коротко оценил Марк. – И почему его напечатали?
– Сумел пробиться, – хихикнул Ярослав.
– Зачем он работает? – протянула Наташа. – Небось Павлик припас для сына золотишка.
– По-моему, ребята, он пидор, – вдруг заявила молчавшая до сих пор Лиза Вергасова, – натуральный!
Все захихикали.
– И стишата у него пидорские, – подвел итог Марк, – но в нашей стране всплывает лишь то, что способно плавать, а талантливым и умным остается в стол работать.
Стряхнув оцепенение, я постучал.
– Ой, Ванечка пришел, – закричала Лиза, распахивая дверь, – давай помогу, милый!
После того как я подслушал разговор, мне стало невмоготу видеть «приятелей», а тут главный внезапно предложил:
– Иван Павлович, не хочешь переехать в комнату к Дружинину? Там, правда, места меньше, зато потише.
Я, сообразив, что один недоброжелатель лучше семерых, мигом перебрался за новый стол. Егора я знал плохо, просто раскланивался с ним в коридоре. Через полгода стало понятно: судьба послала мне замечательного друга, мы были очень похожи. Папенька Дружинина, впрочем, никогда не имел такой популярности, как Павел Подушкин, он переводил малоизвестных поэтов Кавказа на русский язык и умер довольно давно, я никогда не видел его книг. А вот Ольгушка являлась антиподом Николетты. Но это были все различия, в остальном, если отбросить любовь Егора к экстремальным развлечениям, мы совпадали полностью.
После краха советской системы я устроился на работу к Норе, а Дружинин основал собственное дело, деньги ему дала Ольгушка. Откуда у скромной учительницы русского языка и литературы нашлись «бешеные доллары»? Ольгушка продала элитную квартиру, которую в свое время построил ее супруг-переводчик, и перебралась на плохо обустроенную дачку, больше походившую на курятник.
– Господи, – не выдержал я, первый раз приехав к Дружининым в гости на фазенду, – Ольгушка, как ты тут живешь? От станции пять километров пешком, сортир у забора, воды нет!
– Зато воздух свежий! – бодро ответила Ольгушка. – И тишина замечательная, я от шума в школе чумею.
– Во сколько же тебе приходится вставать, чтобы к первому уроку поспеть? – обомлел я.
Было еще одно обстоятельство, о котором я забыл сказать. У Ольгушки больные ноги, не знаю, что это за напасть, но она вынуждена носить специальную ортопедическую обувь, отвратительные темно-синие ботинки, рант которых прошит белыми нитками. Ольгушка ходит не хромая, но один раз она сказала:
– Вот! Наказал меня господь! Шьют же для инвалидов гадость! Но в обычной обуви я моментально спотыкаюсь. А эта! Страх смотреть! Как гнали одну модель двадцать лет назад, так и гонят до сих пор. Представляешь, Ванечка, и деньги есть, а ничего удобного не купить! Все перепробовала, на заказ делала, но вот парадокс! Хорошо мне только в этих, прости господи, за грубость, говнодавах! Но ведь по-иному эти туфли и не назовешь!
Значит, Ольгушке, с ее больными ногами приходится носиться антилопой к поезду?!
– В пять встаю, – сообщила она, – очень здорово получается. В электричке мало народа, сижу как королева, будто в такси качу! Ничего, скоро Егор развернется, начнет зарабатывать, главное – дать человеку шанс! Кушай, Ванечка, котлетки, только что навертела.
Помнится, именно в тот момент я испытал весьма редкостное для себя чувство зависти. Поймите меня правильно, я позавидовал Егору не из-за большой суммы, которую Ольгушка вручила сыну, а из-за того, что у него такая мать. Представляю себе, как бы заорала Николетта, предложи я ей сдуру такой вариант: продавай квартиру, переезжай в деревню, а я попытаюсь на вырученные деньги открыть фирму! Думаю, я бы услышал много интересного о себе.
– Ольгушка, – воскликнул я, прогнав воспоминания, – что случилось?
– Простыла я, – прохрипела она, – под дождь попала на кладбище, вымокла, и вот результат.
– Я сейчас приеду!
– Ой, не надо, я вполне хорошо себя чувствую, – возразила Ольгушка, – только охрипла, ни температуры, ни насморка нет!
– Все равно.
– Ванечка, не меняй своих планов, освободишься и заскочишь.
– Мне просто хочется тебя увидеть.
– Жду, дорогой, – мгновенно согласилась она.
Я, не задерживаясь, сел в машину и покатил по хорошо знакомой дороге. После того как Егор разбогател, он выкупил родительскую квартиру назад, и теперь она выглядит как раньше. Книжные шкафы начинаются от входной двери и тянутся в комнаты, коих немало: спальни Ольгушки, Егора и Лены, гостиная, кабинет.
– Извини, – быстро сказал я, снимая уличную обувь, – кругом пробки, поэтому я долго добирался.
– Ничего, – улыбнулась Ольгушка, – я успела испечь твой любимый яблочный пирог, правда, он не остыл, только что вынула!
– Не следовало хлопотать у плиты.
– Ванечка, ты же обожаешь шарлотку, – засмеялась она, – садись к столу.
Мать Егора повернулась и быстрым шагом ушла на кухню, я опустился в обитое синим атласом старинное кресло.
Может, кого-то и удивит поведение матери, только что потерявшей сына, который являлся всем смыслом ее жизни. Но я очень хорошо знаю Ольгушку. Никогда она не продемонстрирует собственную боль и горе при посторонних, даже при мне стиснет зубы. Насколько я понял из обрывочных высказываний Егора, его мать любила отца, но ни одной фотографии Сергея Дружинина в доме вдовы не найдешь, она считает неприличным выставлять напоказ свою скорбь. Вот детские альбомы Егора она демонстрирует охотно, о Сергее же предпочитает не говорить вслух. И сегодня Ольгушка не станет рыдать, она слишком горда для этого. Кстати, куда подевалась хрипота из ее голоса? Скорей всего, Дружинина не простужалась, она просто рыдала по сыну, но не захотела сказать мне правду.
– Вот, – возвестила Ольгушка, вернувшись в гостиную с подносом, – как тебе пирог?
– Волшебно, – воскликнул я, – а пахнет еще лучше!
– Это корица. Давай отрежу кусочек, – захлопотала она.
Некоторое время мы беседовали о всяких пустяках, потом я осторожно спросил:
– Ты как?
– Нормально! – нарочито бодро воскликнула Ольгушка. – Вот решила на работу выйти.
– Зачем? – задал я совершенно идиотский вопрос.
– Сейчас в школах не хватает учителей, – пояснила мать Егора, – ну, наверное, полный рабочий день я не потяну, а вот группу продленного дня возьму с охотой. Второклашки чудесный народ…
Я не столько слушал рассказ Ольгушки о замечательных детях, сколько смотрел на нее. Похоже, она еще больше похудела, небось не ест ничего, личико осунулось, глаза провалились, руки нервно теребят скатерть. Из глубины души поднялась злость на Егора. Да как он посмел! Хороша первоапрельская шутка! Ольгушка могла умереть на похоронах сына. Почему он не предупредил фанатично преданную ему мать об идиотском плане? Боялся, что сорвется затея? И как Ольгушка перенесет известие о «воскрешении» Егора? Может, прямо сейчас открыть ей правду?