— А почему на повети-то именно?
— Сам-то я через поветь к Люде пробирался все время, думал, и Стасик попрется туда же. К-ха…
Феофан заулыбался, замолчал, глядя на огонь.
— Дальше-то что, дальше-то? Попался он?
— Не попался, а попалась… к-ха…
— Кто?
— Люда и попалась. Утром пошла на поветь и — хлоп! Хорошо, в сапогах была. И то с перепугу крику было на всю деревню. Меня потом чуть не убила. Ничего себе, говорит, женишок. — Феофан швырнул окурок в огонь, вздохнул. — С той поры я и есть Фанфан-Капкан.
Мы с Серегой упали с бревен, долго катались, не в силах остановить смех.
Из-за угора, утыканного кривыми зубьями корявых елок, незаметно выполз и лег на море и на песок совсем еще по-летнему теплый вечер. Феофан с Серегой ушли в избу, наверно быстро уснули, потому что скоро затихли все шорохи.
А я долго-долго еще лежал на песке, вспоминал сегодняшний день и думал о Феофане. Я вдруг понял, что жизнь его здесь, в этом глухом углу, сродни подвигу. Тихому, незаметному, но подвигу. Вот сегодня чуть не погиб на наших глазах. И даже забыл об этом, и не говорит, и не вспоминает. Один-одинешенек. Рядом только медведь, которого зовут Васей. А рыбацкий труд, тяжелей которого есть ли что? Стоят в море юнды, их надо спасать от штормов, сушить, чистить, проверять… Да еще без напарника. Напарника вот не дали, сказали — и так мужиков не хватает. Тяжело ему, Феофану.
А Феофан, кажется, счастлив, нашел, говорит, здесь покой и волю. Кто знает, впрочем, рассуждал я, чем он определяется, тот уровень житейского благополучия, который смело можно было бы назвать счастьем? Говорят, счастье не в деньгах, а в их количестве. Но любого количества денег для счастья, наверно, все же мало, не хватит их для полного счастья. Хотя, может, это и не так. Каждому свое. Феофан же нашел свое счастье здесь, на пустынном берегу, в глухом уединении, в работе. Похоже, не врет, не лицемерит.
Потом в избе, когда я уже снял сапоги и начал устраиваться на ночлег, очень вдруг захотелось увидеть медведя Ваську, Феофанова приживальца и нахлебника. Я прокрался к окошку, приник лбом к стеклу и долго старательно вглядывался в густосумеречные очертания берега. Но Васька почему-то не пришел. Наверно, не привык еще к нам, к посторонним.
Сюрприз
— Можно зайти?
В дверях стоял молодой, лет тридцати пяти, мужичок, невысокий, рыжеватый, крепкий, по виду деревенский: лицо обветренное, рябоватое, подстрижен неровно. В левой руке смятый берет, в правой — портфель из кожезаменителя, потертый и тяжелый.
— Немного попозже, я сейчас занят, — сказал руководитель отдела.
— Попозже… это как, через сколько минут? — спросил мужичок. — Я ведь тоже тороплюсь.
— Минут десять — пятнадцать, можете? — руководитель отдела нахмурился.
— Ну попробую, — помялся недовольный мужичок и вышел.
— Вот же фрукт, — сказал сам себе руководитель отдела и выдвинул опять из стола ящик. Там лежал раскрытый «Огонек» с интересной публикацией. Было утро, первые полчаса он уделял знакомству с прессой. Все сотрудники отдела об этом знали и не лезли в кабинет, а тут приперся какой-то деятель из леса с портфелем.
Прошло минуты три, не больше, по крайней мере, так ему показалось. Опять стук, и дверь решительно растворилась. Руководитель отдела не любил решительно открывающихся дверей. От тех, кто их так открывает, всегда трудно отделаться.
— Извините, у меня теплоход, вернее, самолет, времени нету совсем.
Руководитель задвинул ящик: чтение придется отложить. Эхма!
— Ну что там у вас, какие проблемы?
— Скажите, ваша лаборатория занимается проектированием плотин?
— Во-первых, не лаборатория, а отдел, — поправил руководитель, недовольный еще и тем, что его такие вот посетители понижают в ранге.
— Прошу простить. Так ваш или нет?
— Плотинами, в частности, занимаемся тоже, что дальше?
Посетитель неожиданно резко шагнул вперед, выставил грубую ладонь.
— Павловский Феофан Александрович, рыбак колхоза «Заря», будем знакомы.
Ох уж эта напористая непосредственность провинциалов. Ясно же: нет у него никакого самолета. Вредность одна крестьянская. Руководитель отдела, не вставая с кресла, протянул руку.
— Жмуриков, начальник отдела проектирования, очень приятно. — И иронически усмехнулся. — Что привело вас к нам в институт, товарищ рыбак? — Жмуриков сложил руки «крестом», ссутулился.
Павловский без приглашения сел за приставной стул, положил на колени портфель, сказал устало:
— Я плотину решил сделать, вернее, две.
Жмуриков понял: перед ним очередной дилетант, доморощенный Кулибин, да еще с гонором. Очень надо на него время тратить.
— Вы к сотрудникам нашего отдела обращались? Почему вы сразу к начальнику рветесь?
— И не собираюсь я к ним обращаться, — махнул рукой мужичок. — У них одни разговоры: все решает руководство.
Жмуриков качнул головой, вздохнул:
— Через Ниагару или Волгу? Что вы там собрались покорять?
— Да нет, я не шучу, у меня чертеж есть.
— Чертеж, это уже серьезно, показывайте, любопытно.
Павловский щелкнул застежками старого портфеля, сначала вытащил и положил на стол какие-то железки, объяснил:
— Это не то, это запчасти к «Вихрю».
— Да уж надеюсь, что не чертеж, давайте, давайте.
И Феофан расстелил перед Жмуриковым то, что называлось чертежом. Это был лист кальки в четверть ватманского листа, довольно замусоленный и измятый.
Жмуриков долго в него вглядывался, мычал, с трудом сдерживая смех, заметил:
— Похоже, нелады у вас были в школе с чертежом, а, как вас?
— Феофан.
— Ну да, Феофан, э-э, Александрович.
— У нас, считай, вообще черчения не было. Учительница как раз в декрет ушла.
— М-да, ну ладно. Это у вас что?
— Это озеро Белое. Из него течет река, тоже Белая, вот она.
— Ну а зачем плотина? Да еще две. Для красоты, что ли?
— Понимаете, озеро губится, вытекает из него вода в море, как из блюдца.
Жмуриков стал потихоньку заинтересовываться. Сидевший в нем, в администраторе, инженер брал верх.
— Почему это?
— Вот здесь стояла раньше гидростанция. — Павловский ткнул пальцем в чертеж. — Плотина тут была. Потом пьяный электрик проспал, не раскрыл вовремя створки, плотину прорвало, вода ушла другим руслом, то есть прямо в море. Теперь надо реку вернуть в старое русло.
— Грунт песчаный там?
— Ну да, песчаный.
— Понятно, грунт размывается, реку ничего не держит, уровень озера опускается.
— Ну да, так и есть.
— Ты до этого сам дошел? — Жмуриков неожиданно для себя перешел с Феофаном на «ты». Это в нем заговорил инженер-гидротехник, почуявший в Феофане родственную душу.
— Ну да.
— Плотины где хочешь строить?
— Вот здесь и здесь.
— Правильно, одну на истоке, другую чуть ниже старой плотины. Какова очередность строительства?
Это было что-то вроде экзамена. Жмуриков любил экзаменовать.
— Сначала перекрываем озеро, потом строим нижнюю плотину.
— Верно, слушай, да ты толковый мужик, Феофан. Голова у тебя, надо же! Когда будешь строить, время года?
— Думаю, в начале лета, когда реки обсохнут, то есть сейчас. Осенью тоже нельзя — дожди пойдут.
— Гениальная у тебя башка, Феофан, как тебя, Александрович. Ко мне работать пойдешь? Нам башковитые нужны, не хватает, ей-богу.
Жмуриков Феофана явно зауважал.
Павловский, понимая суетность таких разговоров, отмахнулся, запереминался, чего-то он хотел.
— Так какие же у тебя проблемы, Феофан? Ты же во всем как будто разобрался.
— Я не знаю, как эти плотины делаются.
Внутренний инженер-гидротехник возликовал. Ему предстояло проявить себя.
— Ну это не сложно. Там грунт какой?
— На месте нижней плотины дно каменистое, на истоке — сверху ил, внизу тоже камни.
— Значит, сваи не забить. Тогда два варианта: или делать быки, или насыпной вал.
И Жмуриков объяснил, как оба эти варианта надо претворять в жизнь.
И начальник отдела и Павловский остались друг другом довольны. Жмуриков даже позабыл об интересной статье в «Огоньке». Радовался этой встрече и проснувшийся в нем инженер-гидролог. Но под конец Феофан попросил дать ему официальное разрешение на строительство плотин, и в Жмурикове проснулась более сильная личность — администратор, который понял, что Павловский самовольничает.
— А разве вы выступаете не от имени своего колхоза?
Администратор велел ему перейти с Феофаном на «вы».
— Да я, понимаете, — стушевался Феофан, — не все еще детали согласовал с правлением, то есть с председателем, но он мне разрешит, обязательно разрешит…
— Да я, понимаете, — стушевался Феофан, — не все еще детали согласовал с правлением, то есть с председателем, но он мне разрешит, обязательно разрешит…
— Ну вот когда разрешит, тогда и приходите за официальным документом. Мы их частным лицам не выдаем, — отрезал администратор, сидевший в Жмурикове…
Здесь, пожалуй, следует дать кое-какие пояснения.
На колхозном собрании, посвященном Дню рыбака, которое состоялось неделю назад, Феофан всех взбудоражил. Обвинил он руководство колхоза в грехах куда как серьезных. Например, в том, что оно, то есть вышеупомянутое руководство, отравило окрестные озера и знаменитую семужью реку, бездумно высыпая удобрения — аммиачную селитру — на сенокосные луга вокруг тех озер.
Остановиться бы ему в обвинениях своих, однако Феофан — отчаянная голова — выступление свое продолжил и навлек на себя начальственный гнев. Заявил он, что по вине руководства губится богатейшее в прежние годы озеро Белое: на реке, которая из него вытекает, поставили плотину, а потом из-за допущенной халатности вода прорвала плотину, река течет теперь не по руслу, а выливается прямо в море. В результате озеро усыхает, рыба из него уходит.
Только не принял народ Феофана всерьез, никому не захотелось и праздник себе портить, и связываться с председателем.
Так вот и появился Павловский в районном центре, твердо решив действовать на свой страх и риск.
Кое-что все же было достигнуто. Павловский вернулся домой воодушевленный. Он знал, как все нужно делать, а это было главным. Сразу пошел к приятелю, бульдозеристу Кольке Назарову. Тот сидел в майке, уткнувшись в телевизор. Шла какая-то антиалкогольная передача, на голубом экране мелькали неприличные лица хроников.
Колька отвлекся с неохотой, поинтересовался:
— Что, получил бумагу?
— Все нормально, — заверил Феофан. — Есть мандат!
Колька встретил эту новость без особого энтузиазма. Он знал, что свяжешься с Павловским — хлопот не оберешься. Сказал только обычную свою дурацкую фразу:
— Зер гут, очень большой зер. — Колька служил срочную в ГДР.
— Начнем завтра же, Коля!
— Ты бульдозер пробей сначала, шустряк.
— Пробью, Коля, сейчас проще, сейчас межсезонье.
И действительно пробил. Пошел к колхозному механику Богомазову, сказал: нужно перетаскать с берега бревна для строительства бани, выписал трактор на два дня, заплатил за это свои кровные.
— Ну ты даешь! — искренне изумился Назаров. — Тебе же их никто не вернет!
— Верну-ут! Плотины построим — вернут! Увидят же, что дело полезное.
— Держи карман!.. — Колька был почему-то настроен пессимистично.
Утром следующего дня они первым делом поехали на свалку сельхозтехники, где годами ржавел металлолом, нагрузили полный прицеп, привезли его к истоку Белой. Место для плотины было удобное — довольно узкое, берега плотные, хотя немного крутоватые. Река выбрасывалась из озера уверенно, напористо и не знала, что ее сейчас будут покорять.
— Ха-ха, — сказал, потирая руки, Феофан. — Вот она минутка!
Он весь светился, разгладилось рябое лицо, глаза блестели. Он ждал этого мгновения.
Первое железо было сброшено в реку.
— Это для основы, для скелета, — разъяснил Феофан свою инженерскую задумку.
Потом привезли еще и еще. Трижды съездили за каменьями, их было множество на морском берегу в километре от деревни. Потом навалили глины, грунта. К концу дня, уже вечером, плотина была, в основном, готова, река Белая прекратила свой бег. Феофан устал, как собака, вымок, изнемог, но прыгал, возбужденный, по утрамбованной плотине, радостно хрипел:
— Утихомирилась, матушка, куда от нас денесся…
Колька сидел у трактора, курил, удовлетворенно сопел, было видно, что тоже завелся, что доволен. Миролюбиво ворчал:
— Заколебал ты меня, Александрыч. За сверхурочные по двойному тарифу сдеру.
— Согла-асен! — по-купечески щедро рубил Павловский.
Договорились утром выйти в восемь. Оставалась нижняя плотина.
Феофан проснулся, открыл глаза, рывком поднялся, глянул на будильник. Стрелки показывали четверть десятого. Что такое? Не поверил глазам. Желтая узенькая стрелочка стояла на полвосьмого. Неужели звонок не сработал? Крутанул завод боя, а он повернулся свободно. Вот тебе и раз! Выходит, не слышал звонка, проспал. Прямо в трусах выскочил на кухню. У печки обряжалась мать.
— Мам, ты чего меня не будишь?
С матерью особенно не попрепираешься, крута, как фельдфебель.
— Сам дрыхнет, а я виновата! Предупредил?
— Я устал вчера очень, бухнулся, да и все.
Мать что-то заворчала насчет того, что с таких, как он, Фанька, работников никакого прибавку, одни разоры, и чего-то еще, но он прислушиваться не стал, его интересовало другое.
— Ко мне Колька не заходил Назаров?
Мать по Кольке прошлась тоже довольно круто, не в настроении была чего-то с утра, но Колька, оказывается, не заходил. Забегал только бригадир Мищихин.
— А он зачем? — забеспокоился Феофан.
— Леший его знат, — отрезала мать, — прогнала я его, баламута. Прибегал ругаться.
— На кого?
— Не на меня же, чего мне с им, со свистком.
— Значит, на меня?
— Ну!
Феофан наспех оделся, сполоснул лицо, завтракать не стал, хотя мать и понуждала. Не до завтрака. На душе ворочалась тревога. Побежал прямо к плотине.
То, что он увидел, резануло ножом по сердцу.
Плотины уже не было. Экскаватор вычерпывал из воды последние железяки, камни, грунт, рушил остатки его труда, доламывал, дотерзывал его давнюю мечту — восстановить Белое озеро.
Суетились вокруг мужики, человек пять. Среди них был и Колька Назаров со своим бульдозером. Рядом с экскаватором стоял сам председатель Юдин, тут же, конечно, сновал и Мищихин.
На подошедшего Феофана все обернулись почему-то разом и замолчали. Даже экскаватор перестал работать. Юдин злой, рот перекошен, крикнул, не отходя от экскаватора:
— У тебя, говорят, разрешение имеется на это безобразие?
Даже имени не назвал.
— Нету у меня никакого разрешения, — тихо сказал Феофан.
— Нет, так судить будем! Ответишь нам!
Феофан молча махнул рукой и пошел прочь.
Его догнал Колька Назаров, пошел рядом.
— Ты это брось! Зря ты связался с этим самодуром. Он тебе за собрание мстит…
— Эх, люди! — горько сказал Феофан. — Что за народ, а! Бездумные все… Озеро же гибнет, а они…
Колька с ним дальше не пошел, отстал, вернулся назад, доламывать плотину.
Феофан сел на озерный берег, меж мелкого, выбивающегося из земли осинника, где еще совсем недавно плескалась вода. Затем лег на траву лицом вниз.
Беспалый
Ox и медведя развелось в этом году, ох и развелось! И откуда их столько взялось в один-то год? Сбежались с других мест, что ли? Как клопы, например. Их в одном доме чем-нибудь посыплешь, они в другой кидаются и кусаются, изголодавшиеся по свежей кровушке, с еще большим остервенением.
А может, просто год такой урожайный на медведя выдался? Бывают же года урожайные на морковку, на клубнику. Почему же не может быть на медведя? Трех коров задрали, шутка сказать. Вроде и меры предпринимали всякие: перестали выгонять буренок на дальние летние пастбища, на старые пожни, стали держать их в прилесках да кулигах, навязали им на шеи колоколец, чтобы отпугивали медвежью братию. Теперь не стадо — колокольный оркестр, сопровождаемый мычаньем. Пастушьего голоса теперь не слышно — все перебивает разноголосье бубенцов.
И что бы вы думали! Не помогло. Только оплошает какая-нибудь рогатая Ласточка или Певунья, сунется в клеверный травостой, впадающий углом в лес, и пожалуйста — из-за куста на нее вываливается громадный и могучий хозяин леса. Только бубенчик последний раз звякнет, и все — нет коровенки!
А уж в лесу самом и говорить нечего, сплошные страхи. Особенно под осень, когда пошла, повалила ягода, грибы да прочая благодать. Народ хлынул в чащу за таежными дарами с кузовами, с пестерями. И нате вам! То тут, то там следы медведя, помет, а то и сама морда лохматая из-за дерева высунется. Тогда крику, визгу — не приведи господи, баба в одну сторону, мишка в другую — не известно, кто кого больше испугался. Чего уж говорить о неподготовленном и темном лесном обитателе. А уж рассказов, да приврут еще…
Бабка Калинична кудахтала в деревенском магазине:
— Ой, женочки, вот беда-то, ведь чуть меня ушкуй-от не заломал, анчехрист.
Была бабка худа до крайности, низкоросла и костиста, и народ поэтому сомневался.
— Нужна ты ему очень, Аграфена Калинична, он бы кого помасластей избрал для продовольствия.