Негр не переставал улыбаться, будто сообразил, что улыбкой он может выставить этих двоих на улицу и спокойно удавиться.
– Ну, чо, тебе заняться больше нечем? – заговорил Виктор. – Что ж вы с собой делаете, люди? – Он начал приплясывать, действительно отдаляясь к выходу. – Сейчас дни такие… А он… Повеситься решил… Ты бы лучше пошел… не знаю… Автомат бы достал… Ельцина пришил… Помог бы нашей стране… Сколько мы вашей Африке помогали…
– Помогаль? – Негр одним рывком поставил себя на ноги.
– Ладно, Витек, кончай базланить, идем отсюда… – сказал Клещ нервной скороговоркой, удаляясь мимо Виктора к выходу. – Слышь, африкан, и ты дуй давай! Щас милицию позовем!
Виктор, остановив танец, ждал, поглаживая карман с перочинным ножом.
– Помогаль? – Крадучись, негр шел к нему и нес свою замершую улыбку, как открытое лезвие.
Он подошел вплотную, статный, немигающий. Булькнул горлом и выдавил сквозь улыбку:
– Предаваль!
– Чего? – не понял Виктор.
– Предаваль! – Негр перестал улыбаться.
– Кто тебя предал? Я? Ты откуда такой нарисовался? – Виктор, как бы соболезнуя, покачал головой.
– Мозамбик, – сказал негр с нажимом и неприязненно потер свое горло, точно отслаивая невидимую грязь. Жадным зевком он хватанул воздух. – Мозамбик! Самора Мойзес Машел! Слышал, нет? Он вождь был. Он много нам дал. Землю дал. Черные за черных воевали! Америка против. Вы нам помогали. Строили нам, танки давали. Вы за нас воевали. Ваши ехали, их стреляли, сожгли. Дима Чижов воевал. Я его знал. Хороший был, молодец. Деревня Шибушо. Там его убили. Мы вам верили. Верили, – повторил и облизал тугие темные губы, словно не веря, что они только что улыбались. – Я в Москве учился. Русских любил. Я любил! Все любили! Самора Машел любил! Убили его. Самолет упал. В гору попал. Машел живой был. Ему укол. Ядом его убили. Это ваш был самолет, советский был. Горбачев ваш такой! Стройки нет, танков нет, русских нет. Он большой человек был, Самора Машел. Ушца в Москве, знаешь?
– Ушца есть, а ты всё равно повесился, – иронично сказал Клещ из-за Викторовой спины.
– Самору убили, – негр продолжал, точно не услышав. – Его жену друг взял. Мандела! Он и она вместе, да. Граса Машел! А у нас война. Я бежал. В Москву бежал. Деньги домой посылал. Я жил, Москва, квартира, двенадцать нас. Комната одна! Мозамбик, Камерун, Гана. Хотел семья везти! Жена не знаю где. Сын был… Бомба убила… А ваши где? Где ваши? Еды нет. Голод.
– Ты чем в Москве занимался? – спросил Виктор и сразу спросил еще: – Как тебя зовут-то?
– Я врач. Врач учился. Врач был, пока война. Врач не берут Москва. Я грузил. Вагон грузил. На вокзале грузил. Дариу!
– А?
– Дариу!
– Виктор, – протянул руку. Негр, секунду помедлив, дал свою, липкую, как пластилин.
– Меня голым звал. Клуб звал. Там голые. Голые танцуют. Много нас, черных, там. Плохо это… Голым… Я не хочу.
Клещ с ехидцей посоветовал:
– Ты лучше нам спасибо скажи, что тебя из петли вытащили.
Виктор воздел обе руки, призывая к вниманию, и внушительно, как миссионер туземцу, сказал:
– Пока живой – живи! Ты не сдавайся, Дариу! Сейчас в Москве история решается! Спасем Россию – спасем весь мир! Союз вернем, всех защитим! Иди к Белому дому, брат! Там врачи нужны! Если победим, – он мечтательно прищелкнул пальцами, – будет всё хорошо в твоей… Замбии…
– Мозамбик, – негр широко оскалился, чуть скрипнув крупными зубами, которые были чем-то похожи на название его страны.
– Мозамбик! – Виктор бодро вскинул кулак.
Потом, вздыхая и чертыхаясь, они потащили негра на выход.
Телевизор в аварийке показывал новости: визит патриарха Алексия в Америку, кровопролитные бои за город Сухуми, Мстислав Ростропович и Галина Вишневская прилетели в Россию, учреждена комиссия по правам человека, открылся новый московский ночной клуб “Манхэттен-экспресс”, мэр Петербурга Анатолий Собчак уволил вице-мэра Вячеслава Щербакова, поддержавшего распущенный Верховный Совет, ведущая произнесла слово “распущенный” отдельным словом, со смакующей полуулыбкой; про Белый дом ничего.
Виктор вышел из аварийки и, рванув на Тверскую, добежал до магазина, купил рулет “Dan Cake”, бегом вернулся.
– Лид! – окликнул, запыхавшись.
Дежурная дернулась, наставила маленькие глаза. Сминая, протянул золотистую упаковку:
– Лид!
– В честь чего это?
– К чаю. Только ты… прикрой… Дело у меня горит… Можно… отлучусь? Ненадолго. Туда-сюда…
– Ничего не знаю, – она взяла рулет без сомнений, протиснула в ящик стола с бумагами, задвинула. – Договаривайся с ними! – показала в сторону большой комнаты. – Баба у тебя, что ли, завелась?
– Какая баба? – удивился Виктор.
– Анка-пулеметчица, – прыснул Клещ с порога комнаты, откуда уже звякали стаканы.
Виктор с разбегу впихнул его обратно, там сидели пять человек, повел по ним щупающим взглядом и выдохнул, глядя на облупившийся холодильник:
– Мужики, я свое отработаю, я вас прошу…
– Налить? – Сварщик Мальцев, который от спиртного делался надменным, как лев, даже неопрятные волосы превращались в царственную гриву, лениво приподнял веки.
– Больной, толкается еще, – Клещ обиженно потирал животик.
– Я отъеду ненадолго, можно?
– Куда? – шпанявым голосом позвал слесарь Зякин.
– Туда!
– Туда, туда, – обличительно подхватил Клещ. – Туда, фигней страдать, пока мы здесь корячимся…
– На митинг? – смекнул Кувалда.
– Я мигом! – Виктор развернулся, выбежал на улицу и побежал к метро, как бегут в атаку.
Он ехал, присматриваясь к пассажирам – кто из них с ним заодно: вросшая в сиденье старушка, веселая семья с умудренным карапузом, молодящийся мужчина в красной бейсболке козырьком назад. Ему хотелось обнаружиться заранее, начать разговор еще до площади. Ему казалось, они сейчас познакомятся, поезд притормозит, глаз мигнет, с губ сам собой сорвется пароль и вагон, где люди привычно и пошло разделены, окажется наполнен единомышленниками.
Поезд выкатил из туннеля, Виктор последний раз огляделся. У дверей, не держась за поручень, но широко расставив ноги и благодаря этому сохраняя равновесие, стоял бедно одетый человек. Виктор заметил его дрожь: поезд притормаживал, а в человеке, наоборот, как будто разгонялось возбуждение. От него исходил прогорклый и мрачный запах костра. Он шлепнул ладонью по стеклу и выплеснул хрипловатый крик:
– Товарищи! Не забудьте выйти! Все к Дому Советов! Все на защиту власти советов и людей труда!
Виктор периферийным зрением увидел, как вокруг отстраняются брезгливо и опасливо, и сказал, насколько мог громко:
– Правильно! – но его заглушил наглый автоматический голос, вдруг напомнивший голос Лены: “Станция «Краснопресненская»”, двери открылись.
Ближе к эскалатору у гранитной красномясой стены с просветами сала было особенно людно.
– Они там голодают! Голодают, понял меня? Они там за Россию сидят! – доносилось стыдящее бабье.
Протиснувшись, он обнаружил поединок двух крупных фигур: пышная черноволосая женщина и толстый покрасневший мент тянули в разные стороны какой-то предмет, завернутый в узорчатый украинский рушник. Он понял, что это кастрюля.
Вокруг раздавалось:
– Скотина, ряху отъел!
– Борща ему жалко!
– Жрет, жрет, а всё мало!
– Отдай мое! Не ты варил! – черноволосая потянула на себя резче.
Несколько рук взялись за нее, как в сказке “Репка”, кто-то стал теснить мента, тихо дергая за серые рукава.
– А ну разойдись, твою мать! – Еще один тяжелый мент громогласно врезался в толпу, сопровождаемый парочкой юных ментиков.
Баба затравленно глянула назад, грудью навалилась на кастрюлю и манерно пропела:
– Не доставайся же ты никому!
Ее поддержали выжидающие смешки.
Баба с диким кликом рванула узел, схватила крышку, лихо отставив ее, как щит, кастрюля наклонилась, извергая содержимое, люди отшатнулись – и в следующий миг Виктор увидел рубаху мента, намокшую красным и испускающую пар. Мент истово заматерился, рубанул ладонью – баба, по-ведьмовски хохоча, увернулась, кастрюля упала на пол, зазвенев, и все отпрянули, не мешая борщу вольно и ярко растекаться по гранитному полу.
Раздались редкие аплодисменты. Женщина победно всплеснула волосами и, окруженная сочувствующими, стремительно прошла на эскалатор. Виктор, невольно очутившись в ее свите, поднялся в город.
Дождило. На подступах к Белому дому торчали оранжевые поливальные машины и военные грузовики с брезентовыми тентами, стояло оцепление в плащ-накидках, в тусклых зеленых и молочно-белых касках, некоторые были в таких же белых и даже в красных мотоциклетных шлемах; попадались милиционеры в фуражках и шинелях, странно разбухшие и скособоченные от поддевок. Возле оцепления толклись люди, где-то равномерно размазанные и разговаривавшие с солдатами и милицией, а где-то скопившиеся в толпу и кричавшие лозунги.
Белый дом был блокирован со всех сторон.
Виктор бродил, намокая и прислушиваясь к разговорам:
– Вы чья дивизия? Дзержинского? А кому служите? Где ваши чистые руки?
– Хватит, Дзержинский сам палачом был. Чека – на идише “скотобойня”. Теперь у сионистов Бейтар, главный там по фамилии Боксер! Эти штурмовать будут – никого не пощадят!
– Я воевал, видишь медали? Ты по какому праву меня не пускаешь?
– Мы за них голосовали, пусти!
– Не в депутатах дело, страну жалко.
– Всех выпускают, никого не впускают.
– Еще дворами можно пролезть.
– Они без света, без воды, без тепла…
– А мы, думаете, как живем? Улица Заморенова, дом три. Сначала телефон отрубили, теперь в холоде и темноте сидим. Сбой, говорят… Устроили нам всё, как в Белом доме. Дети плачут. Бабушка наша простыла.
– Жители чем виноваты?
– Сынки, за что вас купили? Хлеба пожуй, на, милый!
– В четыре утра парень на самосвале подъехал: два бетонных блока свалил. Теперь баррикада что надо, зубы сломаешь.
– Большая! Сколько ее строили! Всякую беду туда грузили!
– Фермер тысячу кур завез. То есть этих… цыплят…
– Не фермер, колхозник!
– Солярка у них кончилась. Съезд при свечах вели.
– О, чуете, костерком повеяло? Чуете, да? Это наши там. На земле спят… Никуда не уходят.
– Теперь Моссовет разгоняют…
– Их чего? Они ж первые демократы, все улицы нам переименовали: и Пушкина, и Чехова, и Горького…
– Уже и за демократов взялись. По телевизору вон у Любимова “Красный квадрат” закрыли.
– Скоро Невзорова прикроют.
– Депутаты в Останкино войти пытались, а их вытолкали…
– Про-пус-кай! Про-пус-кай! Про-пус-кай!
– Да не кричите вы, девушка, всё равно не пропустят.
Виктор, с отсыревшим хребтом и мокрыми ресницами, за которыми туманилось, как под чужими очками, шмыгая ноздрями, куда тоже забилась морось, пошел обратно к метро и поехал в аварийку.
– Давненько не виделись! – встретила Лида. – Никаких обедов… На вызов едь. Варсонофьевский.
– Мы же там недавно делали!
– То-то и оно. Так делали, что опять разорвало.
– Трубы ржавые.
– Я, что ли, виновата? Хорошо отдохнул?
– Неплохо, – Виктор чихнул в пятерню, вышвыривая накопившуюся влагу. – Только моей ни-ни!
– Я же говорила: баба завелась…
– Не, не баба никакая…
– А кто, мужик? – Лида вяло усмехнулась.
Виктор снисходительно махнул на нее рукой.
Появились заторможенный Мальцев и развязный 3якин, работать с ними он не любил, Валерка Белорус уже поджидал на улице за рулем.
Предстояла поганая история: ломать среди луж и дождя асфальт, доковыриваясь до бетонного короба, который тоже надо сломать, прежде чем заняться дырявой трубой.
Глава 20
На завтрак Лена испекла его любимые кабачковые оладьи. Виктора разбудил кисловатый доверительный аромат, вместе с невесомым дымком прокравшийся по ступеням и заползший под дверь. Можно было вставать. Это был запах ласки.
Весь день Лена и Виктор обтекали друг друга, разговаривая как-то непрочно, неуверенно, словно боясь, что мелодия лада, неожиданно найденная ими, может в любой момент оборваться. Таня (школы не было – суббота) не стала включать телек и деликатно ушла погулять.
– Как в Москве дела? – осторожно спросила Лена.
– Да что с ней будет?
Заговорили о будничном. Обсудили зарплаты в аварийке, за которые стыдно, и цены, которые скачут, потом зарплаты соседей (медсестры, газовщика, учительницы), потом Виктор похвалил оладьи:
– Ты в них, что ли, яблоко добавила?
– И лука немного.
– Лука? Не почувствовал.
– Совсем немножко.
– Сама терла? Устала? Хочешь, я тебе кабачок потру?
– Лучше спинку мне потри в ванной… – тихий смешок.
– Это я всегда, – он крякнул.
– Хочешь, запеканку сделаю – с сыром и грибами? Меня тут Ида угостила, а я у нее рецепт взяла… Объедение.
– Сначала грибы нужны.
– В лесу опят немерено было еще неделю назад. На любом пне. Народ корзинами носил. А сейчас не знаю… А помнишь – когда это было? – в позапрошлом, что ли? – мы с ведрами пошли. Два ведра полных набрали. А в прошлом году ничего не было.
– В прошлом вообще беда, Лен. Те, что были, все гнилые, жара стояла… С ведрами-то когда ходили, с нами еще Никифоров был… Жорка покойный… Только это не позапрошлый был… Он летом уже разбился позапрошлого.
– Значит, за год до того, – легко согласилась Лена.
– В этом году погода нормальная: и жара, и дожди – всего поровну.
– Поэтому и грибов много.
В сущности, им не о чем было говорить, но от этого они словно бы стали ближе. В гостиной Виктор сбросил штаны и майку, взял с буфета стопку газет и лег на диван с пожеванной ручкой – разгадывать кроссворды. Лена в мятом, с дыркой в подмышке шафранно-желтом платье свернулась на дочкиной тахте.
– О! Восемь букв! Система власти, сложившаяся после роспуска Государственной думы в 1907 году, – и он вывел почти по складам: – Третьеиюньская… Что? Что третьеиюньская? Слышала такую? Ле-ен!
Она, открыв глаза, пристально смотрела в тусклый потолок, где извивались темные трещинки, неприятные ей, как несколько седых паутинок, найденных недавно в волосах.
– Политика не надоела еще?
– Это не я, Лен, это здесь написано.
– На заборе тоже написано.
– Третьеиюньская…
– Не знаю я, – закрыла глаза.
– Монархия, Лен! – громко сказал Виктор. – Монархия!
– Таня, – вдруг сказала она расклеенным голосом, – подарок у меня просит.
– Какой? – процедил сквозь зубы, так что с закрытыми глазами поняла: грызет ручку.
– Компьютер. Этот… Компьютер “Спектрум”, вот. К телевизору подключаешь и играешь.
– Знаю, мне, что ли, не знать. А на фига козе баян? – спросил незлобиво.
– У Шмаковых уже такой есть. Наша чем хуже? Вить, давай скинемся… Да и мы поиграем. Иногда можно. Говорят, нервы успокаивает. Давай?
– Угу…
– Да?
– Если охота…
– Вить, пополам тогда скинемся?
– Валяй, мне не жалко. Я и сам мог бы сварганить. Процессор достану с контроллером и спаяю.
– Лучше купим. На Митинском рынке бэушные есть, не задорого. Зарплату дадут в октябре и купим. Давай?
Действительно, почему бы не начать играть на старости лет – в робота-полицейского, в гонки, в лабиринт, в ниндзю, в сафари? Заполнив кроссворд, победно потряс сложенной газетой, как глухой погремушкой, прежде чем взять следующую. В открытое окно втекал ясный день.
– Мы мало с ней общаемся, ты не думаешь? – спросила Лена всё так же расклеенно.
– Да.
Вечером оба лежали на боку, и он обнимал ее сзади. Он держался за ее теплый уютный животик левой большой рукой, как за какой-то священный и вместе с тем привычный сосуд, и поглаживал – по-хозяйски умиротворенно, в благодарность за давнее, вспоминая всё хорошее… Их дочь растет, взрослеет – спасибо, живот, – всё это было в благодарном предсонном движении его шершавых пальцев.
Лена заснула, он не спал, аккуратно отплел руку, лежал и думал, что предатель.
Он предал тех, за кого болел почти два года.
Лена важнее?
Как там Белый дом? Вышвыривают людей из окон, гонят дубинками и газом, заливают костры пеной? Он предпочел кабачковые оладушки. Может быть, сегодня всё кончено, а он не слушал новостей. С другой стороны, подумал Виктор, еще гаже было бы узнавать новости и ничего не делать. Лучше ничего не знать, чем знать и дышать лесным воздухом под боком у жены.
Он загадал: если он нужен, если он пригодится муравейнику истории, пусть всё случится не сегодня и не завтра, пусть выпадет на другие дни, когда он будет в Москве.
Рано утром Лена уехала на работу. В десять он спустился в гостиную босиком, включил телевизор в самом начале новостей.
– Все бывшие депутаты, согласные с указом о роспуске Верховного Совета, получат по два миллиона рублей. – Смуглый диктор был с узким лицом, острым кадыком и длинным, загнутым носом, похожий на дрозда. – Также предусмотрены другие привилегии. – Голос у него был дробно-стучащий, деревянный. – Сегодня эти гарантии подтвердил в Кремле президент.
Появился Ельцин, чуть нагибаясь в камеру.
– Люди уходят… – Он был со взбитыми кремовыми волосами и лицом, показавшимся Виктору венозно-фиолетовым. – Уходят оттуда… Скоро там останутся два человека: Хасбулатов и Руцкой. – Игриво прищурился. – Вот что они будут в этом здании вдвоем делать… – Широкая усмешка поползла по всему лицу.
Ельцин покачивался, шевеля выпуклыми плечами, позади него проступал кабинет и колебались тени свиты.
Таня посапывала лицом в подушку, рыжие с золотистыми нитями волосы расплескались.
За спиной у Ельцина мелко и угодливо засмеялся кто-то в очках. Еще несколько мгновений Ельцин длился без звука, как бы в замедленной съемке – он ухмылялся, наставив сонные, слегка раскосые глаза.
Снова возник на экране дятел, за минуты отсутствия ставший еще уже и клювастее, и бодро застучал дальше: