– Шесть долларов за час! – женский глубокий крик.
– Шесть долларов за час! – закричал Виктор, инстинктивно пятясь и думая, что диспозиция всё время меняется.
– Шесть долларов за час! Шесть долларов за час! – с напором заладило множество голосов.
Какие-то черные штуки полетели над головой, по-птичьи, наперегонки. Виктор, слыша, как звучно отзываются щиты впереди и сбоку, понял: это летят выломанные куски асфальта.
Внезапно в унисон одним паролем затрещали рации – омоновцы разом взмахнули дубинками и побежали.
– В клещи берут, – пропел кто-то панически.
Теперь омоновцы молотили и месили вокруг, свирепо, наотмашь, добавляя ботинками.
Люди сопротивлялись, но лишь раззадорили тех, кто был сильнее: в первую минуту раздавались звяк и скрежет противоборства, во вторую – попадали на асфальт доски, железки, флаги, а в третью – ОМОН всё прибывал и сдавливал – начали падать тела. Кто падал бесчувственно, кто с криком, кто молчком, закрывая голову, пока остальные, уцелевшие, неслись прочь.
Виктор, схлопотав по ребрам и уже ушибленному плечу, мчал Красной Пресней под большой топот – бежали впереди него и позади, с тротуара выплескиваясь на дорогу. Сейчас он хотел одного: спастись. За спиной остались стук и рев, старик, которого пинали, как мешок, и загнанный плач растрепанной женщины, потерявшей платок и тянувшей на себя запертую дверь клуба.
По переходу Виктор метнулся на другую сторону, к зоопарку, и вскоре был у метро “Баррикадная”.
Его приманил черно-желто-белый высоко поднятый флаг и сборище, разраставшееся на глазах. Напротив туманной, смутно горевшей сталинской высотки, распахнув двери и сияя, застыл троллейбус.
– Братья! С нами Бог! – бушевал парень, кожанка с массивными металлическими заклепками. – Айда перевернем!
– Братцы! – кричала пронзительно, глядя на него с обожанием и словно бы ему лично, маленькая хрупкая девушка, тоже в косухе.
Парень подпрыгнул и, дернув канаты, сорвал рога с проводов.
– Навались! – К Виктору повернулся скуластый мужик с резкими ссадинами на лбу и алым флажком из советского детства, торчащим за ухом.
– Не роняйте его! – распоряжался немолодой мужчина с доблестной выправкой, в двубортном горчичном плаще. – Давайте машины останавливайте… Вы, вы и вы… – Он выбирал убежденным кивком, и ему подчинялись. – А вы толкайте…
Часть людей и знаменосец (бравый горбун с флагом на длинной удочке) высыпали на проезжую часть, размахивая руками, как будто ловят машины, и крича по складам:
– По-бе-да!
– Помоги! – Виктор увидел большеглазую женщину в сигнальном жилете лимонного цвета, по жилету было понятно, что это водитель троллейбуса. – Из кабины… меня… хулиганы… жизнь какая… куртка моя в парке… простужусь… Дорогой, помоги! – Дорогой, которого она зазывала двумя руками, был мент, невозмутимый и как бы довольный, молчаливо наблюдавший со стороны.
Облепив троллейбус сзади и по краям, где были открыты двери, люди покатили его, осторожно поворачивая, начиная перегораживать улицу.
– Э! Э! – ожил мент, нерешительно подаваясь вперед.
На него зашумели, точно заметили только сейчас. Он сорвал с себя рацию и, что-то обиженно бормоча в нее, переваливаясь, заспешил прочь.
Виктор в два скачка достиг троллейбуса, потеснил пыхтящего деда в ватнике, приналег сзади. Наконец Баррикадная улица, мощенная булыжником, и хоть узкая, но с двусторонним движением, была перегорожена. Машины, бибикая, убирались задним ходом в сторону Садового или к зоопарку.
– По-бе-да! По-бе-да! – заладили голоса.
– Разве это победа? – вслух спросил Виктор.
– А если не веришь, ее и не будет, – обернув к нему скуластое лицо, смачно ответил мужик с флажком за ухом. – Мы ее зовем, чтоб она была! Победу выкликают! – Виктор подумал, что красно-коричневые ссадины на его лбу похожи на китайские иероглифы. Вот бы их понять… Может быть, одна из запекшихся ран и есть “победа”?
– И колеса спускайте, – распоряжался горчичный плащ.
Деваха в розовой куртке, гоготнув, вытащила стальную заточку. “На”, – сказала она задорно и, взявшись за скошенное лезвие, отдала вперед рукоятью, обмотанной синей изолентой. Мужчина в горчичном плаще, подобрав полы, присел возле колеса и начал колоть. Кто-то встал над ним, наклонив красный флаг, как будто от флага станет светлее. Виктор достал перочинный нож, сел на корточки и заправским движением ввинтился в резину.
Когда разогнулся, людей сильно прибавилось – они громоздили банановые ящики, судачили, запевали, один мужичок в сапогах-казаках и распахнутом китайском бирюзовом пуховике принялся торговать газетами, лихо восклицая их названия: “День”, “Гласность”, “Русский Вестник”, “Пульс Тушино”.
Некоторые забрались в троллейбус, Виктор тоже влез и плюхнулся у мутного окна.
Сидевшие увлеченно общались. Виктор слушал с удивлением: они рассуждали, спорили между собой, наверняка уже побывав под дубинками и, несомненно, готовые снова сражаться.
– Был бы жив Тальков, нам бы на баррикадах пел, – заливался беспокойный тенорок. – Он предсказал, что убьют: “И поверженный в бою, я воскресну и спою”. Он про Ельцина всё понял и перед смертью спел: “Господин президент, назревает инцидент”. Я все его кассеты храню!
– Поймать бы одного омоновца, – вмешался раскованный бабий голос, – засунуть ему дубинку в зад и так пустить! Одного бы хватило. Призадумались бы…
– Сталин нужен, – попер густой бас. – Хозяин. Кто бы простой народ понимал. Сколько разграбили, растащили… Макашов, генерал, вот он точно Советский Союз восстановит!
– Национализм, – стал въедливо объяснять некто скрипучий, – между прочим, замечательная штука. Русские кормили все республики, в особенности, извиняюсь, Средней Азии, и элементарно пупы надорвали. Оно нам надо? Пока одни плодились, мы, извиняюсь, дохли. У любой нации есть свое государство, только у русских нет. Здесь самая мякотка. Россияне – это кто, извиняюсь, марсиане?
– Конституция, главное – конституция, – округло и плавно, с придыханием зазвучал человек, вероятно, мягкий и душой, и телом. – Иначе бандитизм, понимаете?.. Правовое поле, а на нем конституция пасется… священная корова… Надо соблюдать законы – так меня учили с детства. Если он разорвал закон, на котором клялся, чего ждать? Что ему в голову придет?
– Совсем народ замордовали, – опять вмешался тот же бабий грубоватый голос. – Чтоб он там, в Кремле, до смерти ужрался! Чтоб ему паленую подсунули…
Виктор ладонью ласково протер стекло. Таинственность. Силуэты, темень… На уличную картину накладывалось отражение ламп, горевших в салоне.
Аварийка подождет… “Отработаю. Платят мало, а работник я хороший. Абаев нормальный, начальник с пониманием”. Он провел по лицу холодной и сырой, ставшей немножко стеклянной рукой и вспомнил почему-то Валентину. Как давно это было!
Вдруг взорвался истошный крик. Вокруг троллейбуса закипела драка.
Вопли лились в открытые двери. Надо было выбираться вон, но он словно прирос к окну, за которым бурлила людская каша, плавали на поверхности белые шлемы, мелькали дубинки и на его глазах потонули несколько знамен. Слева шибали головами и плечами, гудела обшивка, но опрокинуться троллейбус не мог, приклеенный к асфальту спущенными шинами. Потом осыпалось одно из окон, и Виктор вскочил. Вбежали люди – как будто двери сейчас закроются, а они опаздывают, – их было всё больше, они вмиг набились битком.
– Выходим! – утробный окрик.
На улице было белым-бело от шлемов, ОМОН выстроился коридором.
– Куда? Куда? – прокудахтала бабуля, не решаясь сойти.
– В метро! Быро!
Спускались, втянув головы, награждаемые тумаками. Взахлеб лаяла собака, вряд ли приблудная, очевидно, ментовская. Сквозь лай доносился мат. Мужичок в пуховике, прижимавший кипу газет, огрызнулся и получил зуботычину, газеты вылетели, его схватили, он заверещал, как заяц, уволокли, сомкнули строй… “Что вы делаете? Что вы делаете? – кто-то нагнулся, поднимая газеты с асфальта. – Пидарасы!” – “Ты кому?” – Удар дубинкой, пинок, люди бежали по газетам…
Виктор, поневоле покинув троллейбус, спешил, как все, пригнувшись. Перед ним краснела из мрака электрическая буква “М”.
– Проходим, не задерживаемся! – гремело из мегафона.
Его утрамбовали в толпу, которую подгоняли, окружив со всех сторон.
Люди разворачивались, стыдили наседавших, хватали за дубинки… Зашмякали новые удары.
Грудь Виктора стиснуло удушье, когда толпа с воем внесла его в метро и проволокла через турникет, без остановки дубасивший всех подряд.
Он успел заметить, что кабина возле турникета пустует, и очутился на эскалаторе. Оба эскалатора плыли вниз, значит, метро работало только на вход. Все бежали по ступеням, даже немощные, чтобы не упасть. На бегу он увидел смятение на соседнем эскалаторе и понял, что там хуже – люди посыпались друг на друга…
– Остановите! Милиция!
Кому они кричали? Вероятно, наверху опять началась потасовка: оттуда прилетела каска и врезалась в большой плафон. Пышно брызнуло стекло.
– Здесь дети! – пронеслось мимо.
Кто-то в темной одежде с треском выбросился на фанерную перегородку.
Кабина внизу пустовала, зато вовсю орудовали омоновцы, на этот раз в красных шлемах. Они запихивали всех до упора в вагоны поезда.
Виктора вдавили в самую гущу, кто-то мешал закрывавшимся дверям ногой, и омоновцы сновали по платформе, тыча и ударяя внутрь дубинками. В какой-то момент, когда двери уже окончательно смыкались, один человек изловчился харкнуть, и белесый сгусток угодил прямиком на глянцевитый шлем, а поезд унесло в туннель.
– Мне домой надо… – причитал мужчина в дубленке, со сливовым синяком, расплывавшимся по щеке. – Домой не пускают и бьют… За что? Я-то в чем виноват?
– Это вам за вашу пассивность! – бойко заявила ему худая женщина, поправляя берет. Виктор в ужасе глянул на ее пальцы: голубовато-сплющенные, в клюквенных каплях крови. Она быстро слизнула кровь.
– А я… Меня… Куртка в парке моя… – повернувшись, Виктор узнал большеглазую женщину в лимонном жилете. – Вашу мать… – На вид водитель троллейбуса не изменилась, только говорила еще растеряннее, как будто слова застревают в горле, и потирала себя между грудей, точно успокаивая боль.
Станция “Улица 1905 года”.
Омоновцы стояли вдоль стен, некоторые угрожающе поигрывали дубинками, как рассерженные коты хвостами.
Почти все вышли, Виктор тоже – он собирался ехать в обратную сторону, на Маяковку.
Но поезд испустил оглушительный сигнал и пролетел, не сбавляя скорости.
– Без остановки! – обличительно закричал мужик в шерстяной шапке, нахлобученной по самые брови. – Вернуться не дают!
Почему-то этот мчащий безостановочный поезд оскорбил Виктора больше всего. Рука сама нырнула в карман куртки, нащупав гладкую рукоятку ножа.
– Сейчас бы ружье! – мужик словно угадал его порыв. – Женщин не жалеют, палачи… Хоть бы одно ружье охотничье. Мы бы им показали…
– Вот-вот! – подхватил Виктор. – В другой раз я оружие возьму!
– Какое?
– Такое!
– А?
– Поджигу!
Мужик изумленно прищурился и погрозил кулаком под грохот очередного поезда:
– Сам поджидок!
На улице люди разбились на говорливые кучки и постепенно разбредались.
Виктор решил пешком идти к “Белорусской”, оттуда уже рукой подать до работы.
Он шел по Пресненскому Валу, задеваемый мазками огня от фар проезжавших машин, погружаясь в яркие проруби возле комков и выныривая в темноту… Он начинал сомневаться. Видела бы его Лена! Что бы она сказала? Известно что: “Хватит идиотничать!” Вместо работы – проидиотничал часа три.
Чего ради он рискует? Ради России? А кто на самом деле знает, как правильно? А кто ему дороже? Незнакомые и неизвестные, которых гоняют и бьют, или родные Лена и Таня?
Сколько в Москве омоновцев со всей страны! А солдат дивизии Дзержинского! Говорят, еще софринская бригада… Приказ есть приказ. Бить – бьют. А армия? Прикажут – и танки войдут в Москву. Будут стрелять? Будут. В людей? Будут-будут. А закон? Да какой там закон…
Нет, стрелять все-таки не будут. Наверно.
Он свернул во двор старого краснокирпичного здания. Вроде вокруг никого. Отлил у стены. Застегивая ширинку, услышал свист. Кто-то пытался насвистывать, но сбивался.
Виктор повернул голову. Метрах в пяти от него, тускло облитая перекрестным светом, к черной железной двери привалилась фигура в черном костюме.
– Привет! – позвал человек дружелюбно. Виктор не ответил, собираясь отправиться дальше. – Выпить хочешь?
– А есть? – сделал несколько шагов.
– Не топчи!
Виктор зыркнул под ноги, понял, что стоит на рассыпанных белых цветах, и ступил в сторону Цветы были лилии.
– Привет, старик, – человек качнулся навстречу и слабо хлопнул его по плечу. Плечо заныло, вспомнив сегодняшние удары. – Пойдем к нам…
– Куда?
– На фирму… Вискарь, водяра, шо хошь…
От человека разило именно вискарем – горячо и грубо.
– Какую еще фирму?
– “Диам”, – всхлипнув, боднул в плечо, заболевшее еще сильнее, – “Диам”, – уперся в плечо лбом, вероятно, чтобы не свалиться.
– Ладно, покеда, – Виктор отстранился. Человек закачался, свесив лицо вниз, очки соскочили и жалобно звякнули об асфальт. Виктор поднял их – упали между двух белых бутонов, – стекла счастливо спаслись, сунул ему в нагрудный кармашек пиджака и напоследок, зачем-то медля, спросил: – Чего празднуем?
– Друга, – сообщил тот неожиданно внятным голосом, – друга празднуем, Илюху. Илюха Медков, слышал? Да всё о'кей… “Диам”. Концерн “Диам”. Дорогой Илья… – человек не завалился набок, но двинул всем телом в другую сторону, – Александрович Медков…
– Нет.
– А что ты вообще слышал? “Авизо” слышал?
– Ну. Махинации это, – подтвердил Виктор.
Человек присвистнул:
– Илюха – мой друг и начальник. Он гений, понимаешь? Двадцать шесть лет. Свой самолет. Капусты выше крыши. А начинал у Тарасова шофером. Артема Тарасова знаешь? Я Илюхину днюху не забуду: “Метрополь”, бассейн с шампанским, все дела, Таня Овсиенко в мини-юбке. Овсиенко слыхал?
Виктор внимал с неподвижным почтением – интересный человек… Человек пожевал губами по-верблюжьи.
– Слыхал… – обрадованно заключил он. – Овсиенко ты слыхал, Таню. Ты запомни: “Диам”. Дорогой Илья Александрович Медков. Красиво, да? Илюха себя любил. Лететь должен был в Париж, не улетел, остался. Я с кладбища бухаю какой уж день…
– Так он умер? – спросил Виктор.
– Умер, в двадцать шесть, ага. А три пули не хошь? Здесь лежал, где цветы лежат. Вон оттуда из окна стреляли, с чердака… Вон оттуда, вишь, – вялым тряпичным жестом показал на такое же красное здание напротив, замыкавшее двор. – Ты главное запомни… Осень девяносто третьего года, запомнил? Это раз. Красная Пресня поганая. Два. Снайпер, ес? Илюха хотел, чтобы помнили… Стреляют, такое время, запомни: стреляют… А ско-ко еще зароют!
– Сколько?
– Стоко!
– А почему?
– Время… Время такое: сейчас молодые пули к себе притягивают… Илюха… Илюха хотел, чтобы помнили, нас всех обозвал, чтобы в историю залезть. “Диам”, дорогой Илья… – Человек засвистел, оборвался, шатнулся и неловко сел на лилии, вытянув ноги в коричневых штиблетах, весело блестевших шоколадной глазурью даже в тусклом свете двора.
Виктор вышел на Большую Грузинскую.
Он ощущал, что встреча была неслучайна.
Интересно, а этот тип знает, что происходит рядом: про ОМОН, который лупит, и топчет, и сталкивает по эскалатору? Или он только помнит своего дорогого – вот, бляха, запомнилось – Илью Александровича Медкова? От слова “медок”.
Виктор ощущал, что попал в какое-то новое измерение жизни, в котором одно связано с другим и всё важно, где заранее был заготовлен смутный двор с белыми бутонами, в сумерках похожими на шары зефира.
Но это пока не всё, нет, это не всё, – почувствовал он, – на этом сегодня не кончится…
Глава 22
Он подошел к “Белорусской”, встал у комка, выглядывая за приваренной решеткой пластиковый мерзавчик водки, в народе называемый йогуртом. Купил стакан, сорвал крышечку. Не принюхиваясь, всосал в два больших глотка.
Позади киоска что-то лязгнуло. Отбросил стаканчик под ноги, под ветер, в листву и окурки и небрежно заглянул за киоск. Увидел маленький пустырь, где происходило что-то, что стало мгновенно понятно его опытному глазу: один поддевал чугунный люк, другой светил ярким фонарем.
– Вы чо?
Зачем-то он их окликнул – классовое родство, или, наоборот, ревнивая настороженность, или головокружительный прыжок водки в мозг, или жажда продолжения событий…
Если хотеть событий, они случаются.
Двое замерли.
– Тише, не ори, – ответил девчоночий дерзкий голос, и белый длинный луч фонаря ударил ему в лицо.
Виктор заслонился и пошел к ним.
Лязг раздался еще раз, люк отвалился с тупым звяком, Виктор, приблизившись, увидел, что у девушки с фонарем русые рассыпанные волосы, у человека с монтировкой – такие же, но потемнее. Они были в одинаковых бело-зеленых камуфляжных куртках и высоких сапогах, с походными рюкзаками за спинами.
– Вы что, сестры?
Они не ответили.
– Слышь, иди своей дорогой, – девушка светила фонарем в яму, испускавшую пар. – Не мешай, добром прошу.
– Что вы борзые такие? Я здесь рядом работаю… Нормальный вопрос задаю: чего делаете?
– Родину спасаем, – с ознобистым вызовом сказала она, пошаривая по земле белым лучом. Парень потянул ее за рукав:
– Наташ…
– Родину в другом месте спасают, – заметил Виктор спокойно.
– В каком? – свет фонаря резанул по глазам.
– Неподалеку.
– Где это?
– На набережной.
– На набережной?
– На Краснопресненской.
– В Белом доме?