«Как лягушка-путешественница», – успела подумать она.
Земля-то была мягкой, но вот ногу, которой она зацепилась за корень, пронзила такая боль, что все мысли сразу вылетели у нее из головы. К тому же гипс на руке отвратительно затрещал… От всего этого Белка вскрикнула, как заяц, и слезы брызнули у нее из глаз без всякой ее воли.
Чтобы прийти в себя, ей понадобилось немало времени. И все это время она лежала на мокрой садовой земле, уже не замечая холода. Что ж, все познается в сравнении, боль оказалась сильнее всех других физиологических проявлений.
Наконец Белка попыталась встать на ноги. Но смогла только на четвереньки. Вернее, на три опоры смогла она встать, загипсованную руку пришлось держать на весу. Но не стоять же так до бесконечности – она поползла, ориентируясь на свет во втором этаже дома. Вдобавок ко всему и голова вдруг заболела так, что хоть кричи, сотрясение-то не прошло еще, из больницы ведь она, можно считать, сбежала…
Белка доползла до деревянной дорожки, и тут во всем доме вспыхнул свет. Поочередно загорелись окна на первом этаже, потом на втором.
Потом с крыльца донеслось:
– Белла!
– Я здесь! – не веря своему счастью, крикнула она. – Я в саду!
Наверное, света окон было достаточно, чтобы ее разглядеть – Константин наклонился над ней, ей показалось, в ту же минуту.
– Что случилось? – быстро спросил он.
– Ничего. Упала просто.
Белка шмыгнула носом. Ей было стыдно, что она такая дура. Боль она в эту минуту ощущать перестала: вопреки физиологии, такое абстрактное ощущение, как стыд, оказалось сильнее.
– А рука? – спросил Константин.
Не дожидаясь ответа, он каким-то очень ловким образом поднял Белку с земли. Забывшись, она ступила было на ногу, но тут же вскрикнула и повисла, обхватив его за шею.
Таким же неуловимым и умелым движением, как с земли, он поднял ее на руки. Удивительно, как легко у него это вышло: он совсем не был похож на атлета, эффектно подхватывающего девушку и уносящего ее вдаль.
Вдаль ее нести, правда, не пришлось: Белка доползла почти до крыльца.
Константин внес ее в кухню и посадил на табуретку.
– Покажите ногу, – сказал он, присев перед нею на корточки.
Белка увидела, что на нем форменная синяя куртка с надписью «Скорая помощь».
«Я что, так орала, что «Скорая» приехала?» – мелькнуло у нее в голове.
Но такого быть, конечно, не могло, да и при чем «Скорая» к ее крикам, скорее уж полиция бы приехала.
– Вы на «Скорой» работаете, Костя? – наконец сообразила она.
– Ну да, – кивнул он. – По дороге сообразил, что замок может захлопнуться. Вот так больно?
Так было больно, и этак тоже, и лодыжка распухала на глазах.
– Похоже, вы и ногу тоже сломали, – сказал Константин.
– Если так дальше пойдет, то следующей будет шея, – пробормотала Белка.
– Сплюньте, – посоветовал он.
– А толку? Плюй не плюй, неизвестно, когда эта полоса неудач закончится.
– Это как посмотреть, – заметил Константин. – Можно считать перелом неудачей, а можно считать удачей, что он, кажется, без смещения.
– Если уж что считать удачей, – вздохнула Белка, – так это только ваше появление. Я уж подумала, всю ночь придется на крыльце просидеть.
– Да я сам виноват. – В его голосе действительно мелькнули виноватые нотки. В нем не было очевидности и даже ясности, может быть, не было, но он не относился к людям с двойным дном, это Белка уже поняла. – Забыл вас предупредить, что замок застопорить нельзя, надо в дверях табуретку ставить, когда в туалет идете. Замок только вчера сломался, – добавил он.
Видимо, ему было неловко за неполадки в его доме. Белка же не видела в этом ничего неловкого, ей постоянно приходилось вызывать то электрика, то сантехника, то еще какого-нибудь мастера, поскольку в их с мамой квартире вечно сгорали патроны в люстрах и торшерах, текли краны и ломались механизмы оконных рам. А идея о том, что мужчина, в отличие от женщины, должен быть рукастым и одной левой чинить краны и унитазы, казалась ей глубоким анахронизмом. Не в Средневековье живем. Хотя здесь, может, все иначе.
– Придется вам в больницу поехать, – сказал Константин. – Может, и гипс не потребуется, лангетки хватит. Но сделать надо.
И вот стоило тащиться на перекладных через полстраны, чтобы заполучить очередной перелом?
– Придется, – вздохнула Белка. – И у вас тут остаться теперь придется.
– Это уже дело второе.
Как сказать. Для него, может, и второе, если он не вникает в тонкости быта, а для его жены, может, и первое, мало ли что она про Белкин приезд подумала… Не хватало еще и здесь выяснять отношения с ревнивыми женами!
Как бы там ни было, вариантов не просматривалось. Более насущным являлся сейчас вопрос, далеко ли от дома остановилась «Скорая», на которой так своевременно прибыл доктор, и сумеет ли Белка на одной ноге до нее допрыгать. Но оказалось, что и этот вопрос не насущен: Константин снова взял ее на руки, любезно сообщив, что ему приходилось переносить трупы, а она гораздо легче.
И Белка не стала возражать. Не тому, что она легче трупа, а тому, чтобы он донес ее до «Скорой». Во-первых, возражения в такой ситуации выглядят пошлым кокетством, а во-вторых… Нет, в-главных – она просто устала. Она устала одиноко сопротивляться жизни, ударам жизни, крупным и мелким, и если хотя бы на пять минут жизнь сама несет ее на руках, на руках вот этого вот мужчины, который сравнил ее с трупом, – как хорошо, какое счастье!..
Счастье длилось недолго. Константин доставил ее в больницу и сдал мрачноватому врачу, который осматривал Белкину ногу так бесцеремонно, что она то и дело вскрикивала от боли. Потом ее отправили на рентген, такой допотопный, что она не удивилась, когда врач едва взглянул на снимок: видимо, то, что можно было ожидать от аппарата такого качества, было видно и невооруженным глазом.
– А смещение есть? – на всякий случай спросила Белка, пока хмурый врач накладывал лангетку.
– Нету, – буркнул он. – Через две недели придешь, лангетку снимем.
Пока же он снял треснувший гипс с ее руки и велел, чтобы она ее разрабатывала.
Потом Белка ждала в закутке перед приемным покоем так долго, что двести раз пересчитала все пузыри вздувшейся краски на грязно-синей стенке, потом появился незнакомый парень в такой же, как у Константина, форменной куртке и сообщил, что тот освободится не скоро, а потому попросил его доставить ее домой, после чего точно так же, как Константин, без напряжения оттащил ее на руках в «Скорую», а потом на второй этаж дома на улице Володарского. Видно, все они натренировались на трупах.
И, оказавшись снова в комнате со светлыми плотными шторами, сняв вязаное покрывало с кровати с металлическими шишечками, Белка поняла, что никакая сила не заставит ее теперь покинуть эту гавань.
Глава 4
Она почти и не покидала ее весь следующий месяц.
Быт здесь настолько лишен был изысков, что никакой домашней активности от нее не требовалось. Константин проводил на работе большую часть своего времени – настолько большую, что Белка недоумевала даже: неужели врач может оказывать полноценную помощь, если он даже выспаться не успевает? Правда, спал Константин почти все время, которое проводил дома, так что работа его не страдала, наверное, а страдал ли от такого режима он сам, было Белке неведомо, потому что виделись они редко.
В свое первое утро в этом доме она проснулась так поздно, что это уже и утром неприлично было назвать. Сквозь белые шторы солнце наполняло комнату таким необычным светом, что казалось, кто-то умело поставил этот свет, как в театре.
Но только в первую минуту после пробуждения Белке что-то такое казалось. Потом она вдохнула этот свет вместе с воздухом, и ее охватило полное и безотчетное счастье.
Оказалось, что она вполне может наступать на закованную в лангетку ногу, поэтому дорога в туалет не является большой трудностью. Оказалось также, что в кухне никого нет и можно сварить себе кофе в закопченной турке, стоящей на том из столов, за которым они с Константином ели щи и пироги, и выпить этот кофе в одиночестве и размышлениях.
Возле кухни она обнаружила душевую кабину и с удовольствием вымылась, поливая на себя теплую воду из бадьи, которая стояла рядом, и вытянув ногу, чтобы не промочить лангетку.
Как только Белка поднялась обратно в комнату Зинаиды Тихоновны, внизу хлопнула входная дверь и быстрые шаги послышались на лестнице. Потом в комнату постучали и в сразу же приоткрывшуюся дверь стал виден блестящий любопытством глаз. Потом показался нос, потом мальчишечье лицо, на скуле украшенное фингалом. Белке показалось, что мальчишке лет девять. А может, больше или меньше, она плохо разбиралась в детях.
– Привет, – сказала она. – Заходи.
Скорее всего, мальчишка вошел бы и без приглашения: по виду он был не из тех, кто приучен к церемониям.
– Ты правда из самой Москвы приехала? – спросил он. – А зачем?
– Привет, – сказала она. – Заходи.
Скорее всего, мальчишка вошел бы и без приглашения: по виду он был не из тех, кто приучен к церемониям.
– Ты правда из самой Москвы приехала? – спросил он. – А зачем?
– Меня зовут Белла, – сообщила Белка. – А тебя?
– Сева. А зачем ты приехала?
«Мальчик привык добиваться своего, – подумала Белка. – И получать что хочет немедленно».
– Ты здесь живешь? – спросила она.
Не ей воспитывать чужого ребенка, но и отвечать на все его вопросы она тоже не обязана.
– Ага, – кивнул Сева. – А ты зачем приехала?
«В конце концов, я живу в его доме, – подумала Белка. – Отвечу, язык не отсохнет».
– Я приехала к Зинаиде Тихоновне, – сказала она. – Я не знала, что она умерла.
– Она только недавно умерла, – сообщил настойчивый мальчик. – Ты теперь в ее комнате будешь жить?
– Нет. Нога пройдет, и я уеду.
– А правда, что у вас там в Москве все миллионеры?
– Неправда.
– А правда, что дельфины наркоманы, потому что шилобрюхих рыб жуют?
С ответом на этот вопрос Белка затруднилась. В голове у любознательного малыша, судя по всему, болталась смесь из завистливой бабской болтовни и сведений, полученных от просмотра канала «Дискавери».
– Не знаю, – честно сказала она. – Спроси у папы.
– У меня папы нету, – сообщил Сева. – Мать меня нагуляла.
Все-таки бабская болтовня была в его голове представлена чрезмерно.
– А Константин тебе кто? – зачем-то поинтересовалась она.
– Сосед. Матери тут комнату дали, ну, они и стали вместе жить. Он мне типа отчим. Распишутся, может, тогда я его буду папой звать, а пока зачем? – рассудительно добавил он.
И чего спрашивала? Надо ей все это знать?
– Ты задачи умеешь решать? – спросил Сева.
– Какие задачи? – не поняла Белка.
– Обыкновенные. Про яблоки, про пешеходов, кто сколько прошел. По математике.
– Тащи, – разрешила она. – Решу.
Математику она последний раз изучала на первом курсе психфака, но задачки за третий класс, в котором, как выяснилось, учился Сева, оказались ей доступны. И что он не помощи в поисках решения хочет, а просто чтобы она нащелкала эти задачки вместо него, – об этом Белка догадалась правильно. Она быстро записала решение на листке, и довольный Сева побежал на первый этаж, к себе в комнату, чтобы переписать все в тетрадь, бросив вместо благодарности:
– Если тебе что надо, скажи, я принесу!
Не сказать, что его прагматизм показался Белке приятным, но он оказался удобным.
Для начала – все-таки Сева умел быть благодарным – он притащил ей пирог с брусникой. Когда Белка похвалила кулинарные способности его мамы, Сева пожал плечами:
– Ты че, когда ей пироги печь? В кафешке продаются. По восемь рублей штука.
– По сколько-сколько? – изумилась Белка.
Ей казалось, что восемь рублей даже коробок спичек не может стоить, а уж тем более набитый ягодами пирог величиной с ладонь. Или, наоборот, столько он и должен стоить? А что в Москве такие пироги – даже не такие, а гораздо хуже, – стоят в двадцать раз дороже, вот это и достойно удивления.
– А зачем тогда у вас печка? – спросила Белка. – Если не для пирогов.
– У нас тут отопление хреновое, – объяснил Сева. – Дом-то на снос давно. Ну и топим печку. А так в ней только бабы Зины мать когда-то что-то пекла. Хлеб или типа того.
Мало в нем было детского и слишком много было той поверхностной, липовой умудренности, которая раздражала Белку не то что в ребенке, но даже во взрослых, воображающих, что уж они-то знают, как все в жизни «на самом деле» устроено, и называющих наивными всех, кто их умудренности не верит.
Но, в конце концов, ее ли дело, что собой представляет этот ребенок? Ей достаточно, что он всегда готов сбегать в магазин за продуктами и она таким образом избавлена хотя бы от того, чтобы обременять этим хозяев.
Решение задачек и написание сочинений про золотую осень и про любимое животное казалось Белке не слишком высокой платой за такую помощь.
Любимого животного у Севы, правда, не было, поэтому пришлось написать про собаку по имени Шарик; Сева сообщил, что она была любимым Костиным животным, когда тот был маленьким. Белка выспросила у Севы про Шарика все что возможно, выяснила даже, что он безропотно исполнял роль пограничной собаки, когда Костя и все мальчишки, которые жили в этом доме, играли во дворе в войнушку.
– А здесь разве много людей тогда было? – спросила Белка.
– Хватало, – ответил Константин. – Только немцы из другого двора приходили.
Увлеченная работой над сочинением, Белка не заметила, как он вошел в комнату. Три дня они не виделись совсем: у него было несколько дежурств подряд, и домой он возвращался поздно. Но вот сегодня вернулся пораньше, не ночью, а просто вечером.
– Привет, Костя, – сказала Белка. – Посиди с нами. Про Шарика расскажешь, а то для сочинения красочных деталей не хватает.
– Хватает уже! – торопливо заверил Сева и, схватив листок с написанным Белкой черновиком сочинения, пулей вылетел из комнаты.
– Что это он? – удивилась она такой поспешности.
– Знает, что я на все это скажу, – усмехнулся Константин.
– На что? – не поняла она.
– На то, что ты за него уроки делаешь. Медвежья услуга.
– Да ладно! – улыбнулась Белка. – Я ему воображение развиваю, тоже польза.
Она впервые назвала Константина на «ты», потому что обрадовалась, увидев его. Он перестал быть для нее посторонним, в этом, наверное, была причина.
Белка и сама не заметила, как это произошло. За две недели, которые она провела в его доме, они ведь действительно виделись нечасто.
Может быть, и он почувствовал что-нибудь подобное. Во всяком случае, не ушел, а сел на стул у письменного стола, за которым сидела Белка.
– Жалко все-таки, что люди отсюда разъехались, – сказала она. – Понятно, что дом без удобств, но зато же с историей. Хотя, конечно… Непонятно, почему всегда надо выбирать: или история, или теплый сортир. – И вспомнила: – Твоя бабушка хлеб в печке пекла? Мне Сева сказал.
– Она в войну белье шила для фронта, ей за это дали патент на хлеб. Выдавали муку, хлеб она сдавала, а припек разрешали себе оставлять.
– Припек – это что? – не поняла Белка. – Корка?
– Буханки, которые сверх нормы получаются. За работу не платили, но на припек все можно было выменять – нитки, соль.
Белке нравилось с ним разговаривать. В нем было глубокое обаяние, и она понимала, с чем оно связано: с тем, что он занят бесспорно необходимым делом, и занят не кратко, не на адреналиновом всплеске, а обыденно и повседневно и потому не думает ни о необходимости этого дела, ни тем более о своем обаянии. Она мало знала таких мужчин, но для того чтобы догадаться, что они безусловно нравятся женщинам, не требовалось ни опыта, ни даже особенного ума. В нем было чему нравиться, чего уж там.
– Сева, ты здесь? – послышалось из коридора.
– Входите, Надя, – сказала Белка.
Надя открыла дверь, но в комнату не вошла. Если с Константином у Белки установились отношения непринужденные, а с Севой и вовсе дружеские, то с ней они оставались напряженными. Удивляться этому, понятное дело, не приходилось.
– Севка у вас? – повторила Надя.
Даже при взаимном напряжении невозможно было не любоваться античными чертами, которые проступали в ее простом лице, словно бы составляя его прообраз, полузримую основу.
– Он уроки пошел делать, – ответила Белка.
– Как же, уроки! Уже и след простыл, это на ночь глядя. Ты бы поговорил с ним, Костя, он тебя слушается. А то шпана ведь вырастет.
В ходе списывания задачек и сочинений Сева сообщил Белке, что у матери не хватает времени не только на пироги, но и на него, потому что она работает кассиршей в круглосуточном магазине и домой приходит никакая, особенно после ночи.
– Поговорю, – кивнул Константин. – Только вряд ли это поможет.
Белка тоже считала, что назидательные разговоры – это последнее, на что Сева обращает внимание. Ему и обычные-то разговоры, без морали, в одно ухо влетали, в другое вылетали. Его интересовали только действия, он был не по годам практичен.
– Я шкаф хочу от двери к окну передвинуть, – сказала Надя. – Поможешь?
Константин встал. Белку взяла досада: она как раз собралась расспросить его о своем деде, интерес к которому стал у нее острым, как ни странно. А может, и не странно: трудно было не понимать, что для хозяйки комнаты, в которой она так неожиданно поселилась, ее дед был человеком значительным.
Недавно Белка даже поинтересовалась, не вела ли Зинаида Тихоновна дневников. Константин тогда удивился ее вопросу.
– Даже представить трудно, чтобы мама их вела, – сказал он.
– Почему трудно? – в свою очередь удивилась Белка.
– Она не считала свою жизнь какой-то выдающейся. Это нам теперь есть с чем сравнивать, а тогда – война и война, лично в своей жизни никто ничего особенного не видел. Но если вас какая-нибудь определенная история интересует, можете у меня спросить, я в детстве любопытный был, все у нее выспрашивал. И про деда вашего тоже.