– Прямо сейчас нельзя. Ты просто не поднимешься.
– Поднимусь.
– Ладно, пусть поднимешься. Но потом у тебя сепсис начнется. Хорошо это будет? Давай до завтра погодим, а? – Тут Зина вспомнила про начальника столичного вида и догадливо добавила: – На ночь-то вряд ли кто-нибудь к тебе сюда явится, да и не пустят никого. А завтра спокойно рассудим.
Она с удивлением заметила, что уже объединяет себя с этой девушкой, ставит свои действия в зависимость от ее решений.
– Он мне лекарство привез, – сказала Полина. – Английское. Сказал, это как раз от сепсиса. Может, уколешь?
– А я знаю, какое это лекарство! – обрадовалась Зина. – Леонид Семенович про него рассказывал. Что англичане во время войны изобрели и что для раненых это просто панацея. От гангрены спасает и от сепсиса.
– Ну так уколи мне, раз панацея, – сказала Полина. – Вон на тумбочке коробка.
– Я не могу просто так колоть, – покачала головой Зина. – Должен врач назначить.
– Ерунда. Там наверняка инструкция в коробке, и все написано, как колоть. Дай-ка ее мне.
Зина взяла с тумбочки и протянула Полине коробку с ампулами. Та распечатала ее, достала вкладыш, всмотрелась в английские буквы и с досадой сказала:
– В глазах все плывет! Наркоз не отошел.
Зина взяла у нее из рук листок с английским текстом и быстро его просмотрела.
– Действительно расписано, – сказала она. – Вся схема.
Полина удивленно взглянула на нее.
– Ты по-английски читаешь?
Зина улыбнулась. Она привыкла к тому, что ее владение английским языком удивляет всех, и ей даже нравилось наблюдать за этим удивлением у новых людей. Свои-то в санитарном поезде все уже знали, что она с легкостью читает инструкции к лекарствам, поставляемым по лендлизу из Америки.
– У нас в школе учительница по английскому очень хорошая была, – объяснила Зина. – Софья Робертовна Блэк. Она Оксфорд закончила.
– Оксфорд? А здесь она что делала?
– У нас тут таких много. Из Ленинграда, из Москвы. Кого выслали, кто сам приехал.
– В глушь, в леса? – кивнула Полина. – Разумно. Ну вот и не спрашивай, зачем мне скрыться надо. Помоги, и всё.
О причинах, по которым Полине надо было скрыться, Зина как раз спрашивать и не собиралась. Ссыльных в Кирове было немногим меньше, чем заключенных в окрестных лагерях, и если кто-нибудь думал, что все эти люди преступники или враги, то Зина такого не думала точно.
Ей было лет восемь, когда она впервые обратила внимание, что на торцах бревен-топляков, которые плавают в реке, где купаются все дети с их улицы, вырезаны или выжжены какие-то имена и даты. Она спросила маму, что это за надписи такие, и та ответила:
– Лагерники пишут. Для родных, может. Списать бы да родным бы их и сообщить, так кому сообщать-то, они фамилии боятся ведь указывать.
– А они почему в лагерях сидят? – спросила тогда Зина. – Потому что кого-нибудь убили?
– Глупостей-то за дураками не повторяй, – поморщилась мама. – Кто убил, а кто и нет, нам отсюда не разобрать. Ну и нечего зря на людей наговаривать. Отца вон твоего тоже было посадили. А за что? Пары рукавиц недосчитались на складе, никто и разбираться не стал, живо крайнего нашли. Так и сгинул бы в лагере, если б я его не выкупила.
Историю про то, как мама ходила выкупать своего мужа из лагеря, Зина узнала позже, лет в четырнадцать.
– Пошла ночью к лагерю, охранника вызвала, сказала, мол, мужа хочу выкупить. Он, дурень, спрашивает: «А что дашь?» Я ему: «А ты не мужик, что ли?» Ну и выкупила, – ответила она на вопрос дочери. – Тебе тогда два года уж было.
Так что лишних вопросов Зина задавать была не приучена.
– Сейчас шприц принесу, – сказала она.
– И подумай, куда мне отсюда уйти, – напомнила Полина.
Это Зина уже обдумала. Просто удивительно, как она сразу стала выполнять Полинины указания! Ведь никогда не была слабовольной мямлей. Но тут, видимо, дело было не в отсутствии собственной воли, а в силе Полининой и воли, и убежденности.
Ну и в стечении обстоятельств тоже. Именно вчера Зинина одноклассница Валя Лазарева отдала ей ключ от своей комнаты и попросила раз в три дня поливать цветы, пока она съездит в Саратов к любимому, с которым познакомилась через журнал «Огонек», куда он писал умные и интересные письма по разным вопросам, потому что был неравнодушным человеком, что в нем ее и привлекло. Валя, та точно была неравнодушная, она еще в школе была очень увлекающаяся, и одним из ее увлечений являлись цветы, она даже лимонное деревце у себя в комнате вырастила. Когда оно цвело, то комната наполнялась ароматом, который все подружки бегали нюхать, а с крошечными лимонами можно было по-настоящему пить чай, вот как!
– Уйти можно в Трифонов монастырь, – сказала Зина.
– Уйти в монастырь? Романтично!
Полина засмеялась и тут же поморщилась – видно, швы потянуло.
– Он не действующий, – объяснила Зина. – Там теперь коммуналки, у меня от одной комнаты ключ есть.
– В монастырь так в монастырь, – кивнула Полина. – В моей ситуации это даже своевременно. Неси шприц, – напомнила она.
И Зина послушно отправилась за шприцем.
Глава 6
– Никто не видел, как ты сюда пришла?
От того, что Полина сидела рядом с лимонным деревом, ее сходство с девушкой эпохи Возрождения сильно увеличивалось. К тому же и прическа была похожа – русые волосы, разделенные тонким пробором, двумя волнами прикрывали щеки, оттеняя плавный рисунок тонких скул. Может быть, после того как Зина сказала о картине Леонардо да Винчи, Полина нарочно стала делать такую же прическу, как у Дамы с горностаем. Нет, все-таки едва ли нарочно: нарочитость – это было последнее, в чем ее можно было заподозрить.
– Не знаю, – пожала плечами Зина. – А если кто и видел, то что? Пришла и пришла. У меня здесь одноклассница живет, да и мало ли кто здесь живет.
Народу в Трифоновом монастыре действительно проживало немало. Зина и знала-то его всю свою жизнь уже не как монастырь, а как огромную коммуналку. Самой ей совсем не хотелось бы здесь жить. Конечно, и они с мамой живут, по сути, в коммуналке с тех пор, как хозяевам, у которых они когда-то сняли жилье, было объявлено, что дом больше не является их собственностью и жильцы становятся полноправными квартиросъемщиками. Но все-таки это дом, он бревенчатый, в нем стены дышат, а здесь не комнаты, а кельи, и мрачные каменные своды вместо потолков, и холодно всегда – Валя свое лимонное дерево специальной лампой обогревает, – и свет вечно тусклый, какие лампочки ни вкручивай.
– Здесь даже привидения живут, – сообщила Полина. – Ночами в стенах стучат, ходят везде.
– Это соседи, – возразила Зина. – Жильцов много, и постоянно кому-нибудь куда-нибудь нужно, вот всю ночь и ходят.
– В стенах? Нет, Зин, это привидения. Я точно такие шаги в Италии слышала, на вилле Медичи под Флоренцией. Всю ночь кто-то ходил, ходил… Хотя там никаких жильцов не было, я была совершенно одна.
Полина часто сообщала что-нибудь вроде этого, про виллу Медичи, притом таким обычным тоном, что Зина готова была даже поверить, что она это все не выдумывает. Хотя верить такому, конечно, не стоило, просто у Полины буйная фантазия, потому что натура взбалмошная и своенравная. И если чему следует удивляться, то лишь тому, как это сочетается у нее со здравым умом и сильной волей.
Насчет ее воли Зина не ошиблась, одно то, как быстро Полина мобилизовала свой организм для выздоровления, было тому подтверждением. Хотя и волшебное английское лекарство пенициллин, безусловно, сыграло важную роль.
– Там летучие мыши живут. Подвал бездонный. Лужайка под окнами – как у Боттичелли на картине «Весна», да он там ее и писал. И так, знаешь, тихо вокруг этой виллы Медичи, – задумчиво проговорила Полина. – Только собаки ночами лают. И очень там однообразно. Зато все, что происходит во внутренней жизни человека, приобретает черты значительности. Потому что наружно ничего значительного не происходит, и на этом фоне внутренняя жизнь, чувства становятся очень важны.
Зина замерла, слушая ее. Полина говорила так, что ей невозможно было не верить. Значит, это правда, что она жила на вилле Медичи?..
– А вообще-то я все это про вашу богоспасаемую местность говорю! – вдруг заявила Полина. – Сплошная у вас здесь тишь да гладь, поэтому все чувствительные, как барометры. Например, ты.
Она рассмеялась, а Зина перевела дух. Ну конечно, Полине просто нравится ее дразнить, а наблюдения свои она сделала уже здесь, в Кирове. Это же очень понятно, что вдали от столиц жизнь тихая и размеренная. Хотя Киров все-таки не такой уж маленький город, здесь развитая промышленность, а вот вокруг – да, сплошные леса, и глушь такая, что в распутицу не до всякой деревни доберешься, а зимою из тех деревень волки собак вместе с цепями уносят.
Ну а сами по себе наблюдения, конечно, очень интересные. Полина вообще наблюдательная и всегда замечает не мелочи, как большинство женщин, а что-нибудь красивое и значительное.
Она жила в Трифоновом монастыре уже две недели и за это время много всего такого успела Зине порассказать. Выдумка смешивалась в ее рассказах с правдой так причудливо, что невозможно было отделить одно от другого.
Еще она рассказывала, например, что до войны жила в Берлине. Это, наверное, было выдумкой, но, с другой стороны, во всем ее облике было то, что заметно отличало ее от всех женщин, которых знала Зина, а она ведь за войну узнала людей из самых разных областей страны, но таких не видала. И дело было не в необычных вещах Полининого гардероба – когда наши войска вошли в Европу, то многие слали оттуда родне посылки, а потом вернулись домой с трофеями. Однако у Полины не только чулки-паутинки и платья были заграничные, но и манера держаться, и говорила она как-то не по-здешнему. А когда Зина сказала ей об этом, то она, по своему обыкновению, загадочно улыбнулась и совершенно серьезным тоном заявила, что является шпионкой. Вот и говори с такой!
Но Зина и говорила, и делала все, что Полина считала нужным. Один побег из больницы чего стоил! Она самолично не только Полину из палаты вывела, но и вынесла чемодан с ее вещами, который стоял у нее под кроватью. Это как? Сумасшествие, больше ничего. И, главное, ни единого вопроса не задала – зачем, почему. Полина только потом ей объяснила, что ее преследует назойливый любовник, от него она и хочет скрыться. Зина не очень-то этому поверила, но сочла, что это не ее дело, и просто помогла Полине осуществить побег.
– Ты попала под обаяние авантюризма, – объяснила Зине ее же собственное поведение Полина. – Не ты первая, не ты последняя, под него многие попадают, причем самым неожиданным для себя образом. Кто имеет душу живу, тот и попадает, это главный критерий. Дело даже не во мне, я всего лишь его проводник. Да здравствует авантюризм!
После ее побега поднялась такая паника, как будто не больная из больницы, а заключенная из лагеря сбежала. А потом вдруг все мгновенно успокоилось, словно и не было никакой пациентки Самариной, и искать ее перестали. Полина сказала, что это так и должно было произойти, и опять-таки Зина не стала расспрашивать, почему. Никогда у нее не было такой необыкновенной подруги.
– Раз никто тебя не видел, то пойдем хоть вокруг монастыря прогуляемся, что ли, – сказала Полина. – А то я здесь скоро сама в привидение превращусь, в этой смиренной обители.
Одновременно с ее словами за дверью комнаты, в коридоре, раздался яростный мужской рев, потом женский вскрик и протяжный вопль.
– Впрочем, обитель не так уж и смиренна, – спокойно заметила Полина. – Слышишь, Голиаф ревет? Есть здесь одно семейство, которое таким вот образом выясняет отношения ежедневно.
– Скорее всего, не одно, – пожала плечами Зина. – У нас тоже такое семейство было, муж сильно пил. Но потом мама моя его успокоила, и он перестал.
– Пить перестал?
– Жену бить перестал. И пить тоже.
– Здесь, к сожалению, такой мамы-примирительницы нет, – усмехнулась Полина. – Зато есть…
В коридоре раздался еще один мужской голос, потом снова рев, потом звук падающего тела. Потом женский вопль перешел в надсадные причитания.
– Ага! – с живым интересом сказала Полина. – Вот и примиритель вмешался. Есть здесь такой нервный товарищ, бывший зэк, насколько я могла понять. Только он нашего Голиафа и успокаивает. За что избиваемая супруга всей своей мягкой женской душою этого доблестного Давида ненавидит. Пойдем, Зина. – Она сняла с вешалки длинное черное пальто с широкими подкладными плечами, набросила поверх него горжетку из чернобурки. – Еще десять минут в этих праведных монастырских стенах, и я с ума сойду.
Зина считала, что Полина еще не оправилась после операции и ей следовало бы посидеть дома, особенно в такую холодную погоду, какая установилась к ноябрю. Но спорить она не стала. И свежий воздух все-таки нужен, и все равно Полина сделает по-своему.
Они вышли в коридор и направились к выходу. Картину драки Полина воспроизвела точно, даром что на слух. По пути ко входной двери им пришлось перебираться через здоровенного мужика. Он лежал поперек коридора и громко охал, а рядом с ним сидела на полу растрепанная жена и еще громче причитала:
– А горе, а беда! А проклятый! А кто ж тебя с лагеря-то выпустил, честных людей убивать?! А в тюрьме ж тебе место, вражина!
Никого, кроме супругов, в коридоре не было.
– А ты вражину, между прочим, видела? – негромко поинтересовалась Полина, переступая через ногу лежащего Голиафа. – Я бы на твоем месте познакомилась. Очень привлекательный мужчина, несмотря на всю его нервность. Или благодаря ей.
Полина уже выяснила, что у Зины нет кавалера, и сразу же заявила, что это ненормально, и сразу же стала такового ей приглядывать, причем даже в таких неподходящих ситуациях, как вот эта, с битвой Давида и Голиафа в коммунальном коридоре.
– Пойдем к роднику, – сказала Полина, когда они выбрались наконец из здания. – Жаль, искупаться нельзя, соседи будут шокированы.
– Можно подумать, если бы не соседи, ты бы искупалась, – хмыкнула Зина.
– Конечно. А что особенного?
– Ничего. Только вода в ноябре холодная.
– Вода холодной не бывает, – пожала плечами Полина. – Купаться можно в любую погоду, и в ноябре я купалась много раз.
Зина хоть и не поверила, но не проверишь ведь.
Они вышли из монастыря, прошли вдоль его стены и уселись на шаткую лавочку возле родника, бьющего прямо из склона в каменный резервуар.
Когда-то, мама говорила, над родником стояла часовня, но после революции ее разрушили, так же как и монастырские рыбные садки, в которые вода из резервуара отводилась по деревянным трубам. Зина считала, что часовня была разрушена неправильно. Понятно, что религия – обман и что священники угнетали простой народ, но разрушать… Ей сразу вспоминался изувеченный снарядами парк и сожженный дом Пушкина в Михайловском, и от такого сравнения становилось не по себе.
Стена монастыря укрывала от ветра, и долго можно было здесь сидеть, вдыхая острый от травяных и листвяных осенних запахов воздух.
– Полина, – спросила Зина, – а почему ты убежала от того мужчины? Ну, от того начальника, который привез тебя в больницу?
– Это очень романтическая история, – сказала Полина.
Зина вздохнула. По Полининому тону она поняла, что та сейчас начнет выдавать подряд все, что будет приходить в ее буйную голову. Может, мама и права, когда говорит, что буйной голове цены нет. Но в любом случае удивительно, если эта буйная голова прямо-таки светится кротким совершенством. И очень грустно, если вместо дружеского доверия она порождает какие-то сомнительные вымыслы.
– Очень романтическая, – повторила Полина. – Он влюбился в меня, когда я была еще ребенком. Ну, почти ребенком, мне было тринадцать. Хотя, правда, я была для своих лет довольно порочна и мужчин не считала взрослыми дядями, а наоборот, обращала на них самое пристальное внимание и изо всех сил старалась, чтобы они обращали внимание на меня. Но что в этом ужасного? В конце концов, раньше девушек в этом возрасте замуж выдавали. Как бы там ни было, он в меня влюбился. Неизвестно, чем бы кончилось, но мои родители уехали из Москвы и меня, разумеется, взяли с собой. И мы с ним не виделись… сейчас сосчитаю… Да, мы не виделись пятнадцать лет.
– Тебе двадцать восемь? – удивилась Зина. – Я думала, лет двадцать, не больше.
– Больше, Зина, больше, – усмехнулась Полина. – По-моему, это даже слишком понятно. Ну да, впрочем, такое незамутненное существо, как ты… В общем, мы с этим, как ты выразилась, столичным начальником снова встретились год назад. Он тут же заявил, что старая любовь не ржавеет, ну и прочие подобные пошлости. И я от него сбежала. А он стал меня преследовать, и таким вот образом мы с ним добрались до вашего славного города.
– Из Берлина до Кирова? – усмехнулась Зина.
Все-таки она рассердилась. Слишком уж откровенно Полина ее обманывала.
– К тому времени я уже жила в Москве, – ничуть не смутившись, заявила та. – Я бросилась на Ярославский вокзал, он за мной… В дороге у меня случился аппендицит, а дальше ты сама все видела.
Полинины удлиненные глаза сверкали двойными искорками правды и лукавства. Разобрать, где которые искорки, не представлялось возможным.
– Что же ты теперь собираешься делать? – вздохнула Зина.
В ее неожиданной подруге было так много жизни, что обижаться на нее подолгу было просто невозможно. На жизнь ведь не обижаются. И к тому же с появлением Полины исчезли смертные видения, которые мучили Зину, и она воспряла духом. Видно, Полинина жизненная сила победила.
– Что делать собираюсь? – пожала плечами Полина. – Довлеет дневи злоба его. Знаешь такие слова?
– Не знаю.
– Сегодняшнему дню достаточно собственной заботы, а завтрашний день сам о себе подумает. Так это на русском языке будет.
– А сразу ты на каком языке сказала?